Текст книги "Библия ядоносного дерева"
Автор книги: Барбара Кингсолвер
Жанр: Историческая литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
Анатоль рассмеялся.
– Маниоковые поля длиной и шириной с реку Куилу?
– Вы мне не верите, но это правда! Не можете такого вообразить, потому что здесь, наверное, даже если вырубить достаточно джунглей, чтобы засеять огромные поля, как у нас, дожди просто превратят их в грязевую реку.
– А засуха испечет ее.
– Да! И даже если вам удастся что-нибудь вырастить, дороги будут размыты так, что вы не вывезете урожай в город.
Он цокнул языком.
– Похоже, Конго представляется тебе «несговорчивым» местом.
– Да, оно сильно отличается от того, к чему я привыкла. Дома у нас есть города, машины и прочее, потому что природа там устроена совсем по-другому.
Он слушал, склонив голову набок.
– И тем не менее твой отец приехал сюда, решительно вознамерившись вырастить в Конго свой американский огород.
– Мой папа считает, что Конго отстало в развитии, а он сумеет помочь подтянуть его до нужного уровня. Это безумие. Все равно что пытаться приделать лошади резиновые колеса.
Анатоль поднял брови. Вряд ли он когда-нибудь видел лошадь. Лошади не живут в Конго из-за мухи це-це. Я попробовала вспомнить какое-нибудь иное рабочее животное взамен лошади, но в Конго их нет. Даже коров. То, что я пыталась объяснить, было настолько очевидно, что я даже не находила подходящих слов.
– Коза, – сказала я. – Приделать колеса козе. Или курице или жене. Папины идеи насчет того, как все улучшить, здесь ни к чему не подходят.
– Айи, Беене. Эта бедная коза твоего отца – несчастное животное.
Как и его жена! – подумала я, но не сдержалась, представив козу на больших колесах, застрявшую в грязи, и захихикала. И почувствовала себя дурой. Я не понимала, уважает меня Анатоль или просто видит во мне забавного ребенка.
– Мне не следовало смеяться над своим отцом, – произнесла я.
– Конечно, – кивнул он, прикоснувшись пальцем к губам и закатив глаза.
– Я больше не буду. Это грех. – Грех, грех. Я ощутила, что вспотела, и мне стало нехорошо. – Раньше я молилась Господу, чтобы он сделал меня такой же, как папа. Мудрой, благочестивой и послушной Его воле, – призналась я. – А теперь даже не знаю, чего желать. Лучше бы я была больше похожа на других.
Анатоль наклонился и заглянул мне в лицо. Потом отнял палец от губ, приблизил его к моему лицу и замешкался, выбирая, где коснуться его в знак благословения.
– Беене, если бы ты была больше похожа на других, ты бы не была беене-беене.
– Что означает «беене-беене». Разве я не имею права знать, что означает мое собственное имя?
Его рука опустилась на стол.
– Когда-нибудь объясню.
Если я не научусь у Анатоля спряжению французских глаголов, то постараюсь научиться хотя бы терпению.
– Можно я еще кое-что спрошу?
Его левая рука по-прежнему лежала на столе.
– Да.
– Почему вы переводите проповеди для моего папы? Я ведь знаю, что́ вы думаете о нашей миссии здесь.
– Неужели?
– Когда приходили к нам на обед, вы объяснили, почему папе Нду не нравится, что так много людей вступают на путь христианства вместо того, чтобы следовать старым обычаям. Наверное, вы считаете, что старые обычаи лучше. Вам не нравится способ, каким бельгийцы проводят выборы, и, возможно, вы не так уж уверены, что девушкам пристало преподавать в школе.
– Беене, бельгийцы не пришли ко мне и не спросили: Анатоль Нгемба, как нам провести выборы? Они просто сказали: Киланга, вот твои голоса. Ты можешь опустить их в эту калебасу, или в ту калебасу, или выбросить в реку. Моя задача состояла в том, чтобы объяснить людям существующий выбор.
– Но вряд ли вы в восторге от того, чего хотят добиться здесь такие, как мой отец.
– Я не до конца понимаю, чего он хочет добиться. А ты?
– Рассказывая об Иисусе и любви Господа, привести их всех к Богу.
– А если никто не будет переводить его проповеди, как он сможет говорить об Иисусе?
– Отец пытается делать это по-французски и на киконго, а получается плохо, он все смешивает. Полагаю, люди никогда не поймут, что именно он тут делает.
– Они бы больше любили твоего отца, если бы совсем не могли его понять. Или меньше. Это трудно объяснить. Однако если они понимают его слова, то могут сами принимать решение.
– Значит, вы уважаете моего отца?
– Я уважаю то, что вижу. Ничто не остается прежним, если кто-то новый входит в твой дом и приносит дары. Например, тебе принесли в подарок кастрюлю. У тебя уже есть кастрюля, к которой ты привык, но новая больше размером. Ты обрадуешься и отдашь старую кастрюлю своей сестре. Или, может, у новой кастрюли обнаружится дырка в дне. В этом случае ты горячо поблагодаришь гостя, а когда он уйдет, выставишь ее во двор, чтобы насыпать в нее рыбью чешую для кур.
– Значит, вы просто проявляете вежливость. А в Иисуса Христа совсем не верите.
– Во что я верю, не так важно. Я учитель. Верю ли я в таблицу умножения? Во французскую орфографию с кучей висящих на каждом слове, словно ленивые мальчишки на дереве, ненужных букв? Это неважно. Люди должны знать, что́ они выбирают. Много раз я наблюдал, как белые люди приходят к нам в дом и приносят вещи, которых мы прежде не видели. Ножницы, лекарство или подвесной мотор для лодки. Книги. План разработки алмазных месторождений или выращивания каучуковых деревьев. Рассказы об Иисусе. Какие-то из этих вещей кажутся полезными, какие-то – нет. Важно уметь отличать.
– А если вы не будете переводить проповеди, то люди могут согласиться стать христианами по ложным причинам. Они сочтут, что, раз Бог дал им ножницы и таблетки от малярии, значит, за ним и надо идти.
Анатоль улыбнулся.
– Это слово – беене-беене… Ты хотела знать, что оно означает?
– Да!
– «Правдивая, как сама правда».
Я почувствовала, как краснеют мои щеки, и зарделась еще гуще. Хотела что-нибудь сказать, но не придумала и перевела взгляд на французские предложения, которые не знала, как перевести.
– Анатоль, если бы вам предложили выбрать что угодно из всего, что есть на свете, что бы вы выбрали?
Ни секунды не колеблясь, он ответил:
– Увидеть сразу всю карту мира.
– Правда? Вы никогда ее не видели?
– Не представляю, какой он, мир: треугольный, круглый или квадратный.
– Он круглый. – Как он может этого не знать? Анатоль ходил в школу на плантациях и служил в домах, где были полные шкафы книг. Он говорит по-английски лучше, чем Рахиль. И тем не менее не знает, какой формы Земля. – Не как плоский круг, – уточнила я, складывая ладони, – а такой, как мяч. Вы никогда не видели глобуса?
– Я слышал о нем. Карта на шаре. Но не был уверен, что правильно понял, потому что не представлял, как карта может лечь на шар. А ты видела?
– Анатоль, у меня есть глобус. В Америке он есть у многих.
Он рассмеялся:
– Зачем? Чтобы помочь им решить, куда ехать на автомобиле?
– Я не шучу. Глобусы стоят в школьных классах и вообще везде. Я так много смотрела на разные глобусы, что, кажется, и сама могла бы сделать его.
Анатоль с сомнением посмотрел на меня.
– Могла бы. Правда. Принесите мне хорошую гладкую круглую тыкву, и я сделаю глобус специально для вас.
– Мне бы очень хотелось, – сказал он, разговаривая теперь со мной как со взрослым другом, а не как с ребенком. Впервые за все время я была в этом уверена.
– Мне надо преподавать не математику, а географию. Я рассказала бы вашим мальчикам об океанах, о городах и всех чудесах света!
Анатоль грустно улыбнулся.
– Беене, они бы никогда тебе не поверили.
Рахиль
На следующее после моего дня рождения утро пришел Аксельрут, и мы отправились на прогулку. Обычно он улетает в свои таинственные места по четвергам, возвращается в понедельник и является к нам во вторник. Я надела ярко-зеленый сшитый на заказ, с юбкой-тюльпаном костюм, который теперь выцвел так, что превратился в серо-буро-малиновый и утратил две пуговицы. Первую половину прошлого года я молилась о зеркале в полный рост, а вторую – о том, чтобы у нас его не было. Впрочем, кому тут какое дело до того, что мой костюм не в порядке? Это не было настоящим свиданием, просто притворство, для виду. Я собиралась пройтись с Аксельрутом по деревне и поклялась маме, что не сделаю ни шагу ни в лес, ни вообще куда бы то ни было, где нет людей. Она говорит, что не доверила бы ему увести меня даже на расстояние, на которое могла бы лично зашвырнуть его, но, похоже, зашвырнуть его мама могла – хотела бы – весьма далеко. Однако Аксельрут вел себя прилично и даже почистил перышки. Стоя в дверном проеме в безусадочных форменных немнущихся брюках хаки и авиационных солнцезащитных очках, он выглядел почти красавчиком. Если игнорировать факт, что Аксельрут был мерзавцем.
Итак, мы вышли из дому в удушающую жару 21 августа 1960 года. Насекомые жужжали так громко, что ушам становилось больно, а на кончиках длинных травяных стебельков вдоль дороги сидели крохотные красные птички, раскачиваясь. За деревней слоновья трава была такой высокой, что смыкалась над головой, образуя тенистый туннель. Порой начинаешь думать, что Конго почти красиво. А потом вдруг неизвестно откуда появившийся таракан длиной четыре дюйма перебегает дорогу прямо перед твоим носом. Именно это и случилось в тот момент, и Аксельрут мгновенно прыгнул прямо на него и раздавил. Я не могла на это смотреть. Звук, честно говоря, был отвратительный. Какой-то треск одновременно с хлюпаньем. Но, полагаю, это был рыцарский жест с его стороны.
– Для разнообразия приятно бывает почувствовать себя под защитой, – произнесла я. – Когда в моем доме появляется гигантский таракан, его кто-нибудь приручает и делает домашним животным или готовит на обед.
– У вас необычная семья.
– Еще какая необычная! – воскликнула я. – Это самое вежливое определение, какое можно к ней подобрать.
– Я все хотел спросить, что случилось с твоей сестрой?
– С которой? По мне, так их всех троих в детстве уронили на голову.
Аксельрут рассмеялся.
– С той, кто хромает, – уточнил он. – С Адой.
– А, с этой! Ге-ми-пле-что-то. Половина мозга повредилась еще до рождения, и другая половина взяла ее обязанности на себя, поэтому Ада многое делает шиворот-навыворот. – Я привыкла давать научное объяснение состоянию сестры.
– А ты знаешь, что она шпионит за мной?
– Ада за всеми шпионит. Не принимайте на свой счет. Пялиться на кого-нибудь, не издавая ни звука, – это ее манера вести беседу.
Мы прошли мимо дома мамы Мванзы и еще нескольких домов, возле которых сидели на перевернутых ведрах преимущественно старики без единого зуба во рту. Осчастливили нас своим присутствием также дети, бегавшие совершенно голыми, только с ниткой бус вокруг живота. Ну и кому какое дело? Они выскакивают на дорогу посоревноваться: кто сумеет приблизиться к нам быстрее остальных, прежде чем все исчезнут в испуге с дикими воплями. Это их любимое развлечение. Женщины были на маниоковых полях, потому что утро еще не закончилось.
Аксельрут достал пачку «Лаки страйк» из нагрудного кармана рубашки и, вытряхнув сигарету, протянул мне. Рассмеявшись, я хотела напомнить ему, что пока недостаточно взрослая, но сообразила – черт возьми! – мне ведь уже семнадцать лет, и я могу курить, если захочу. А почему бы нет? Даже баптисты курят, если обстановка позволяет. Я взяла сигарету.
– Спасибо. А знаете, вчера мне исполнилось семнадцать, – сообщила я, сжимая сигарету губами и остановившись в тени пальмы, чтобы Аксельрут мог дать мне прикурить.
– Поздравляю, – произнес он, не выпуская изо рта свою еще не зажженную сигарету. – Я думал, ты старше.
От этих слов я почувствовала легкое покалывание, но это оказалось ничто по сравнению с тем, что произошло дальше. Прямо там, посреди дороги, Аксельрут вынул сигарету у меня изо рта, прихватил ее губами вместе со своей, чиркнул спичкой о ноготь большого пальца и зажег сразу обе, как Хамфри Богарт. А потом деликатно вложил сигарету обратно мне в губы. Это было как если бы мы поцеловались. По спине у меня пробежал холодок, но я не могла сказать, была ли это дрожь от волнения или мурашки от отвращения. Порой трудно понять разницу. Я старалась держать сигарету за фильтр между указательным и средним пальцами, как девушка в рекламе. Пока с курением все нормально, подумала я, втянула дым, сложила губы трубочкой, выдохнула и, закашлявшись, сразу почувствовала головокружение. Аксельрут рассмеялся.
– Давно не курила, – объяснила я. – Вы же знаете, нам здесь трудно доставать что-либо.
– Я могу привезти тебе любые американские сигареты, какие пожелаешь.
– Только я бы не хотела рассказывать об этом родителям. Они не курильщики. – Но мне захотелось узнать, как, черт возьми, Аксельрут достает американские сигареты в стране, где нельзя купить даже туалетную бумагу. – Вы, наверное, знакомы со многими людьми из высших кругов?
– Принцесса, ты про меня и половины всего не знаешь!
– Не сомневаюсь.
Несколько молодых мужчин торчали на крыше школы-церкви, латая ее пальмовыми ветвями. Вероятно, папа организовал это провинциальное представление, подумала я и спохватилась: о Господи! Я у всех на виду, средь бела дня балуюсь сигаретой. Быстро оглядевшись, я убедилась, что отца поблизости нет, – лишь мужчины, чинившие крышу, распевали и болтали между собой на своем конголезском языке.
Зачем чинить крышу сейчас? В прошлом году в период, на который приходится мой день рождения, дождь лил каждый день, а вот нынешним летом – ни капли. Только жуки трещат в сухой траве, да воздух становится более душным в ожидании дождя. Просто от спертого воздуха, наверное, у всех руки чешутся.
Мимо нас прошла группа женщин, возвращавшихся со своих маниоковых полей. Огромные связки гигантских коричневых клубней покачивались у них на головах. Женщины двигались медленно и грациозно, ставя одну ступню перед другой, их худые фигуры были обернуты цветастыми кангами, а головы они держали так высоко, что, как это ни странно, были похожи на манекенщиц. А может, я просто давно не видела журнала мод. Некоторые из здешних женщин по-своему хорошенькие. Аксельрут, судя по всему, думал так же. Он приветствовал их, словно бы касаясь пальцами шляпы, – наверное, забыл, что ее у него на голове нет.
– Мботе а-акенто акуа Киланга. Бёнзика куко.
Никто из женщин не посмотрел на нас, все опустили головы, уставившись в землю.
– Что, черт возьми, вы им сказали? – поинтересовалась я, когда они прошли.
– Эй, килангские дамы, почему бы вам не проявить ко мне снисходительность для разнообразия – примерно так.
– Вы хотите сказать, сэр, что они ее не проявляют?
– Они опасаются неприятностей с ревнивыми мужьями, – хохотнул он.
Именно это я и имела в виду, когда говорила про Аксельрута: ни на минуту нельзя забывать, что он отъявленный негодяй. Прямо здесь, в присутствии своей якобы невесты, флиртовать чуть ли не со всем женским населением Киланги! А его замечание насчет ревнивых мужей! Насколько мы видели, никто в Киланге не любил Аксельрута – ни мужчины, ни женщины. Я слышала, как мама с папой говорили это. Особенно презирали его женщины. Каждый раз, когда Александр торговался с ними насчет цены на маниок и бананы, которые доставлял в Стэнливиль, они плевали ему на туфли.
– Не большая потеря, поверь мне, – усмехнулся он. – Я предпочитаю элизабетвильских а-акенто акуа.
– А что такого в элизабетвильских женщинах?
Он откинул назад голову, улыбнулся и выпустил дым в удушливое небо. Сегодня оно выглядело так, будто наконец вот-вот пойдет дождь, и ощущение было такое же. Воздух окутывал тело под одеждой, как чье-то горячее дыхание.
– Опытность, – ответил Аксельрут.
Я поняла, что лучше сменить тему разговора. Не затягиваясь, я небрежно пыхнула сигаретой. Голова продолжала кружиться.
– А где находится Элизабетвиль?
– К югу отсюда, в провинции Катанга. Точнее, в новом государстве Катанга. Ты знаешь, что Катанга отделилась от Конго?
Я выдохнула и легкомысленно промолвила:
– Рада, что хоть кто-то в чем-то тут преуспел. Это туда вы постоянно летаете?
– Иногда, – ответил он. – А впредь буду летать чаще.
– Наверное, вы получили новые приказы от своего командования?
– Ты ничего про меня не знаешь.
Мне начинало немного надоедать, что я якобы ничего не знаю. Он что, меня за ребенка принимает?
– Ну конечно, нет, – ехидно сказала я.
Мы приблизились к краю деревни, где находился дом папы Нду, перед которым мы, как предполагалось, должны были потоптаться, чтобы продемонстрировать вождю свой союз, о чем оба забыли. Теперь мы шли там, где никаких домов уже не было и где высокая слоновья трава сплеталась с джунглями. Я поклялась маме, что не ступлю за край деревни, но женщина щекочет себе нервы, нарушая свои обещания. Аксельрут продолжал шагать вперед, и мне вдруг стало безразлично, что произойдет дальше. Я тоже шла вперед. Вероятно, дело было в сигарете: я почувствовала себя совершенно свободной. В глубине души мне захотелось любой ценой улететь с Аксельрутом отсюда. В лесу было прохладнее. Тишину нарушало только пение птиц, и от него почему-то она казалась полнее, чем отсутствие звуков вообще. В тени было почти темно. Аксельрут остановился и затоптал ногой сигарету. Потом забрал сигарету у меня, взял меня за подбородок и начал целовать. Боже! Мой первый поцелуй, а у меня даже не было возможности подготовиться к нему. Я хотела и не хотела, чтобы он это делал. У его губ был вкус табака и соли, и весь этот целовальный опыт был мокрым. Вскоре я оттолкнула Аксельрута.
– Ну, хватит, – сказала я. – Вы знаете: все, что мы делаем, должно происходить на людях.
– Ну-ну. – Улыбаясь, он гладил ладонью мою щеку. – От пасторской дочери я ожидал большей скромности.
– Я вам покажу пасторскую дочь! Идите к черту, Аксельрут!
Развернувшись, я быстро зашагала обратно в деревню. Он догнал меня и, обняв за плечи, притормозил.
– Не надо показывать папе Нду, что голубки́ ссорятся, – произнес он, заглядывая мне в лицо.
Я резко откинула голову назад так, что мои волосы хлестнули его прямо по роже. Однако мы находились в лесу, далеко от дома папы Нду или чьего-либо еще.
– Ну же, – стал уговаривать Аксельрут, – улыбнись мне. Одна миленькая улыбка – и я поведаю тебе самый большой секрет в Африке.
– Ну конечно! – воскликнула я саркастически, но мне стало любопытно. – И что это за секрет? Моя семья отправляется домой?
Он расхохотался:
– Все еще думаешь, будто ты эпицентр этого континента, да, Принцесса?
– Не смешите меня. – Надо было спросить у Лии, хорошее или плохое излучение исходит из эпицентра. Когда мужчина, с которым ты предположительно помолвлена, так тебя называет, следует знать, что это.
Аксельрут придерживал меня так, что мы ползли теперь со скоростью улитки. Меня это нервировало. Однажды он собирался раскрыть мне секрет, нужно только подождать. Я видела, что ему самому не терпится, поэтому не спрашивала. Кое-что о мужчинах и я знаю.
– Кое-кто скоро умрет, – объявил Аксельрут.
– Подумаешь, удивили! Кто-нибудь умирает здесь каждые десять с половиной секунд. – Разумеется, мне было любопытно – кто. И немного страшно, но я по-прежнему не спрашивала. Мы продолжали идти. Мне приходилось подстраиваться под Аксельрута, потому что он обнимал меня за плечи.
– Кое-кто важный, – добавил он.
– Все важны в глазах Господа Иисуса Христа. Даже воробей, выпадающий из гнезда.
Аксельрут пренебрежительно усмехнулся:
– Принцесса, тебе еще многому надо научиться. Живой, никто в конечном счете особо не важен. Но многие мертвые гораздо важнее других.
Мне надоело играть с ним в загадки.
– Ну, хорошо, кто же это?
Аксельрут приблизил губы к моему уху так, что я почувствовала, как зашевелились от его дыхания мои волосы, и прошептал:
– Лумумба.
– Патрис Лумумба, президент? – громко воскликнула я и испугалась. – Или кто он там? Тот, кого выбрали?
– Точно, – произнес он тихим и таким небрежным тоном, что у меня кровь застыла в жилах.
– Вы хотите сказать, что он болен?
– Я хочу сказать, что его песенка спета. Крышка ему.
– А откуда вам известно?
– Случайно знаю, потому что мне положено знать. Помяни мое слово, сестренка. Вчера Большая Шишка прислал телеграмму дьяволу номер один с приказом силой сместить новое конголезское правительство. Я перехватил зашифрованное сообщение по своей рации. Сам я получу приказ еще до конца недели, даю слово.
Я не сомневалась, что это была чушь собачья, поскольку в нашей деревне ни у кого не было радио, но позволила ему говорить дальше маленькими загадками, если это тешило его самолюбие. Аксельрут сказал, что дьяволу номер один предписано приказать своим так называемым оперативникам убедить армию выступить против Лумумбы. Возможно, этот дьявол номер один получит из Соединенных Штатов миллион долларов, чтобы подкупить солдат и заставить их подняться против того, кого они сами недавно выбрали. Миллион долларов! Когда мы не можем получить даже пятидесяти своих жалких зелененьких бумажек в месяц на самое необходимое. Так я и поверила! Мне стало даже жаль Аксельрута. Ему так хотелось произвести на меня впечатление, чтобы я позволила ему снова меня поцеловать, что он стал выдумывать небылицы. Да, я пасторская дочь, однако кое-что знаю: когда мужчина хочет тебя поцеловать, он ведет себя так, будто ему вот-вот предстоит сделать нечто, что изменит целый мир.
Ада
Бедная перепуганная трава. Аварт яаннагупереп. Я обожаю мисс Эмили Дикинсон. Мили-дики-энсон. Ее секреты и легкую благовоспитанную жестокость сердца. Уверена, ей нравилось пугать траву в своем стихотворении. Стесненная в собственном теле, одетая в черное, склонившаяся над тайной тетрадью, в комнате с опущенными жалюзи, отделяющими ее от счастливых беззаботных людей снаружи, она тихо скребет пером по бумаге, окутывая сумерками все существа, которым следовало знать, чего ожидать в этот час, но они не знают. Ей больше всего нравилось пребывать в темноте, как и мне.
В темноте, где все кошки серы, я двигаюсь так же грациозно, как другие. «Бёндука» – скособоченная девушка, она ходит медленно, однако «бёндука» еще и название быстро летающей птицы, ласточки с отведенными назад крыльями, стремительными зигзагами пронзающей деревья у реки. Я могу следовать за этой птицей. Я – гладкая изящная черная кошка, которая с наступлением темноты выскальзывает из дому, как текучая тень. Ночь – время для того, чтобы видеть, оставаясь невидимой. Моя узкая тень, словно лодка, плывет в потоке лунного света, струящегося между призрачными островками финиковых рощиц. Летучие мыши, как ножами, прорезают ночь голосами, похожими на удары колокола – алоколок ыраду. И совы взывают к бикинда – духам мертвых. Совы, голодные, как все, ищут души, чтобы насытиться. Когда дети долго умирали от какакака, я видела, как воздух менял цвет: становился синим от билала – плача по мертвым. Он проникал в наш дом, и мама зажимала уши и рот. Би ла йе банду! Почему, почему, почему?! – пели матери, тащившиеся по дороге мимо нас за маленькими, плотно спеленатыми трупиками, обезумевшие, ползшие на коленях, с горестно открытыми, словно дырка в москитной сетке, ртами. О, эти зияющие дыры ртов! Рваные раны их душ, через которые влетают и вылетают их муки и страдания. Матери с сомкнутыми веками, стянутыми в узлы темными мышцами щек, головами, мерно раскачивающимися на ходу. Все это мы видели из своих окон. Потом я наблюдала это еще два раза. Преподобный запретил нам глядеть на любые ритуалы, какие проводил не он сам, но дважды, ночью, я ускользала из дома, чтобы смотреть на похороны. В рощах матери бросались на свежие холмики земли, чтобы закрыть собою детей. Ползли на четвереньках, пытались есть землю с могил. Другим женщинам приходилось оттаскивать их. А совы стонали и стонали, и воздух был густым от ду́хов умерших детей.
С тех пор миновали месяцы, преподобный пообщался со всеми матерями, потерявшими детей. Некоторые снова были беременны. После утомительной работы долгого дня он докладывал своей семье: эти женщины не желают говорить об умерших. Они не произносят имен покойных детей. Он пытался объяснить им, как крещение – батиза – изменит все. Матери отвечали ему: нет, нет; они уже повязали на шею или запястье своего ребенка нкизи – отпугивающий зло амулет, полученный от нганги Кувудунды. Они хорошие матери и не пренебрегают подобной защитой – так они объясняли преподобному. Но кто-то обладал властью над еще большим злом. Отец доказывал им, что крещение – не амулет, а связь с Иисусом Христом. Будь их дети крещены, они бы пребывали теперь на небе.
Матери смотрели на него, хитро прищурившись: если бы моя дочь находилась на небе, смогла бы она приглядывать за братом-младенцем, пока я работаю в поле? Могла бы она приносить мне воду? Мог бы мой сын на небе жениться и заботиться обо мне, когда я состарюсь?
Отец принимал их иронию за своекорыстный интерес и недостаточность истинного горя. Его вывод: конголезцы не так привязаны к своим детям, как мы, американцы. О, наш папа – человек, умудренный жизненным опытом. Он пишет научную статью на данную тему для ученых-баптистов на родине.
Подойдя к дому Турлекса Неби, я заглянула в окно – акноипш-я, юавыд ялгдоп-я. Маленький темный левый глаз в темноте перед окном. Банановые листья закрывают грязное стекло, как бумажные жалюзи, оставляя вытянутые треугольные просветы – для моего глаза. Однажды днем Турлекса Неби поймал меня возле своей уборной и сказал – словно это вонючее место было желанным укрытием, а я претендовала на его экскременты, – что, как он надеется, отпугнул меня от него навеки подобру-поздорову. По добру и по злу. Теперь я хожу только по ночам, когда все проще; тускло освещенные керосиновой лампой контуры внутри: его лицо и радиоприемник в окружении ярких дьявольских нимбов. Радио – живая масса проводов, гудящих изнутри сундука, клокочущее скопление змей. Он говорит через этих змей, произнося нечто бессмысленное. Зашифрованные имена. Некоторые мне понятны, например: Тулп, Ви-Ай – это Плут Ай-Ви. Форма имени, принадлежащая форме какого-то человека. В просвете между двумя листьями я вижу этого Плута Ай-Ви. Он прилетел на самолете в сумерках и до утра остался в доме Турлекса. В белом пламени ночного света они вдвоем пили виски из бутылок и наполняли комнату слоистым сигаретным дымом, монотонно перечисляя в гущу змей последовательность кодовых имен. Другие имена они произносили вслух, беседуя между собой.
Голос по радио много раз повторял: конец представления Патриса Лумумбы. Но двое в комнате между собой произносили иное слово: президент. Не Лумумба. Президент Эйзенхауэр. Мы любим Айка. Акай мибюл ым. Король Америки хочет, чтобы высокий худой человек в Конго умер. Слишком много камешков брошено в его сосуд. Сосуд должен быть разбит.
У меня подкосились ноги, горячая кровь бросилась в голову, и я упала. Телесная слабость мне хорошо знакома, но она не возникает внезапно; дурная слабость, охватившая меня сейчас, была вызвана чудовищной неожиданностью. Ошеломляющим секретом: лысый человек с улыбкой доброго дедушки имеет и иное обличье. Он может разговаривать через клубок змей и отдавать приказ, чтобы в дальней стране другой президент, после того как все эти камешки были как бесценный груз доставлены по реке на каноэ, ни одно из которых не перевернулось, этот президент Лумумба был убит.
Позднее, когда доползла до кровати, я записала все, что увидела и услышала, концовку – задом наперед. Потом уставилась на слова в тетради, на свою захватывающую «поэму»: Тавибу тибюл йыроток айка мибюл ым.
К утру она утратила свою шокирующую силу. И впрямь, сейчас, при свете дня, какая же тут неожиданность? Чем это отличается от Дедушки-Бога, посылающего африканских детей в ад за то, что они родились слишком далеко от баптистской церкви? Хотела бы я встать в воскресной школе и спросить: а можно Африке ответить? Могут эти языческие дети послать в ад нас за то, что мы родились очень далеко от джунглей? За то, что не вкусили таинства кокосового ореха? Может высокий худой человек встать и объявить: мы не любим Айка, мне жаль, но, вероятно, его придется убить отравленной стрелой? О, журналы бы нашли, что на это сказать! Кем же надо быть, чтобы желать убить президента другой страны?! Вот уж действительно варвар. Дикарь с костью в волосах.
Желала бы я увидеть, что произойдет, как меня станут обзывать одноколейной черной Адой, окаянной сумасшедшей Адой, Адой, поклявшейся носить только черное и корябать свои жуткие стишки. Ха! Хотелось бы мне посмотреть на чистенькие испуганные лица тех, кто верит в президентов-дедушек. Начиная с Лии.
Застыв в ожидании среди неподвижных в ночи банановых зарослей, я слушаю. По радио сообщают, что сюда направляется некий Джо из Парижа. Этот Джо приготовил яд, все будет выглядеть как обычная конголезская болезнь, простая африканская смерть для Лумумбы. Плут Ай-Ви говорит, что ее впрыснут в его зубную пасту. Тулрекса хохочет, поскольку здесь не пользуются зубными щетками. Тут жуют древесные палочки для чистки зубов. Вскоре Тулрекса начинает сердиться. Он сообщает, что прожил здесь десять лет и ему лучше знать, что и как. Это он должен руководить представлением. Интересно, что это будет за представление?
Сквозь замершие банановые листья я видела в обрамлении белых ореолов лица, хохочущие над обещанием вечной смерти. Предчувствие, что длинная тень уже пала, а мы – перепуганная трава.
Лия
Это самая худшая ночь в моей жизни: нсонгония. Они нагрянули на нас, как ночной кошмар. Нельсон, колотящий в заднюю дверь нашего дома, слился у меня со сном, так что, даже очнувшись, я еще несколько часов ощущала зыбкое присутствие сна. Не успела я сообразить, где нахожусь, как почувствовала, что в темноте кто-то тащит меня за руку и одновременно нечто огненное и хлюпающее жалит меня в щиколотки. Мы пробирались вброд через эту, как я считала, невыносимо горячую воду, но это не могло быть водой, поэтому я пыталась у всех узнать название огненной жидкости, затопившей наш дом, – нет, не только дом, мы уже были снаружи, – которая поглотила весь мир.
– Нсонгония! – кричали все вокруг. – Les fourmis! Un corps d’armée! [90]90
Муравьи! Полчища! (фр.).
[Закрыть]
Муравьи. Мы продвигались вперед, окруженные, замкнутые, окутанные, поедаемые муравьями. Все поверхности были покрыты ими и словно кипели, тропа в лунном свете напоминала черную текущую лаву. Темные шишковатые стволы деревьев бурлили и вздувались. Трава превратилась в поле темных торчавших вверх кинжалов, сталкивающихся друг с другом и крошащихся. Мы бежали по муравьям, топтали их, выпуская в эту потустороннюю тихую ночь их мерзко-кислый запах. Почти никто не разговаривал. Мы просто мчались вместе с соседями. Взрослые несли детей и коз; дети несли миски с едой, собак и своих младших сестер и братьев – здесь находилась вся Киланга. Я подумала о маме Мванзе, несут ли ее ленивые сыновья? Сбившись в кучу, мы двигались по дороге, как быстрый поток, бежали, пока не достигли реки, и тут остановились. Все переминались с ноги на ногу, охлопывали себя, кто-то стонал от боли, но громко кричали и плакали только маленькие дети. Сильные мужчины, шлепая, медленно пробирались по пояс в воде, волоча за собой лодки, пока остальные, стоя на берегу, ждали своей очереди сесть в чье-нибудь каноэ.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.