Текст книги "Библия ядоносного дерева"

И все же в нашей жизни здесь, в Киншасе, больше щедрот, чем можно было надеяться. Мне пока не пришлось убивать мобутовского слона. Порой я даже приношу домой хорошенький, весьма полновесный чек, и его хватает на время. Я нанялась работать за американскую зарплату, решив, что, покупая необходимое на доллары у торговцев моего маленького городского уголка, помогу и им, до которых никакая иностранная помощь иным способом уж точно не дойдет.

Миссис Нгемба, учительница английского, вот кем я была теперь. Оказалось, что это раздражало меня так же, как форменная бенедиктинская одежда. Я преподавала в специальной школе городка для американцев, работавших на строительстве линии электропередачи Инга – Шаба. Финансирование строительства было «свадебным подарком» Конго от Соединенных Штатов. Эта грандиозная линия электропередачи должна была протянуться на тысячу сто миль над джунглями, соединив плотину гидроэлектростанции ниже Леопольдвиля с отдаленным горнодобывающим южным регионом Шаба. Для осуществления проекта в Конго приехали инженеры из университета Пердью и группа рабочих из Техаса с семьями, жившими в пригороде Леопольдвиля, в странном городке, называвшемся Маленькая Америка. Каждое утро я отправлялась туда на автобусе учить грамматике и литературе их на удивление заурядных детей. Дети были бледными, вырванными из привычной среды, жаловались, что им не хватает зловещих телешоу с непременными словами «зло», «коп» и «опасность» в названиях. Наверняка они уедут из Конго, так и не узнав, что были здесь окружены злом, копами и опасными джунглями, которые кишат змеями. Городок напоминал тюрьму – сплошь асфальт и цемент, – окруженную колючей проволокой. И как все заключенные, дети дрались, используя любые острые предметы. Они насмехались над моей одеждой и называли меня «миссис Бамия» [125]125
  Бамия (однолетнее травянистое растение; овощная культура) по-английски (gumbo) созвучна фамилии Нгомбо.


[Закрыть]. Я жалела их, презирала и мечтала, чтобы они вернулись домой на первом же пароходе. Директор делал мне выговоры за мое «отношение», как он выражался, однако терпел меня, пока не найдет замену. Я уволилась в конце второго семестра.

От этого места меня бросало в дрожь. В первый рабочий день, 17 января, я села в автобус на углу своей улицы, тряслась в полудреме, а потом открыла глаза в другом мире. Городок состоял из нескольких рядов блестящих металлических домов и десятков баров, сиявших огнями на рассвете и окруженных духом свежей блевотины и битого стекла. Автобус с шипением остановился сразу за воротами, чтобы произвести странную смену персонала. Мы, учителя и горничные, вышли из него, а принять автобус должен был усталых растрепанных проституток – знавших две-три простейших фразы по-английски конголезских девушек с обесцвеченными и выкрашенными оранжевой краской волосами и сползавшими с плеч бретельками дорогих американских бюстгальтеров под откровенными блузками. Я представила, как они возвращаются домой, складывают свою униформу и, обернувшись кангами, отправляются на базар. Пока мы стояли, глазея друг на друга, мимо нас с ревом проезжали направлявшиеся в джунгли грузовики, набитые бригадами мужчин, явно (судя по виду проституток) не спавших всю ночь.

В течение года я наблюдала, как эти грубые, но энергичные иностранцы отправляются строить тысячи миль временных дорог для подвоза кабеля, механических станков, листового металла, проезжая мимо деревень, жители которых так и закончат свою жизнь без электричества, механических станков и листового металла. Между тем провинция Шаба изобилует ревущими водопадами, которых более чем достаточно, чтобы обеспечить ее собственным электричеством. Но, получивших электроэнергию из столицы, из рук самого Мобуту, шахтеров будет легко заткнуть при первых признаках народного недовольства. В конце концов, Катанга ведь уже однажды пыталась отделиться. В то время, когда я работала в Маленькой Америке, мы верили, будто именно этим объясняется столь странный проект.

С тех пор как я уволилась, мы узнали больше – достаточно для того, чтобы я прокляла свой, пусть мизерный, вклад в строительство Инги – Шабы. Это был не только необоснованный, но и бесчестный проект. Никто и не собирался его успешно осуществлять. Не имея возможности обслуживать трассу, тянувшуюся сквозь «сердце тьмы» [126]126
  Отсылка к роману Дж. Конрада «Сердце тьмы», в котором главный герой, моряк Марлоу, вспоминает свое путешествие в Центральную Африку.


[Закрыть], инженеры наблюдали, как хвост этого чудовища рассыпается с той же скоростью, с какой возводится его головная часть. В конце концов все оно было обобрано до нитки подобно тому, как муравьи-листорезы догола обгладывают дерево: гайки, болты и то, что могло сойти за кровельные материалы, перекочевало в джунгли. И не предвидеть этого было нельзя. Но, ссудив Конго более миллиарда долларов на постройку линии электропередачи, Экспортно-импортный банк США гарантировал себе постоянный долг с нашей стороны, который мы будем выплачивать кобальтом и алмазами отныне и во веки веков. Или, по крайней мере, до конца правления Мобуту. Есть даже шутка: угадай, что настанет прежде. При многомиллиардном долге иностранному банку все мечты о независимости, если они еще теплились, оказались в долговой тюрьме закованными в кандалы. Теперь черный рынок сделался до такой степени «здоровее» официальной экономики, что я видела людей, заирами затыкавших щели в стенах своих домов. Незаконная продажа минералов за границу стала настолько распространенной, что наши соседи, Французское Конго, на территории которого нет ни одного рудника, превратились в пятого крупнейшего в мире экспортера алмазов.

А все, что не уплывает за границу, оседает в «королевских закромах». Даже если бы моя сестра Рахиль и Уильям Шекспир объединили свою интеллектуальную мощь, чтобы придумать небывало сумасбродного деспота, они не сумели бы переплюнуть Мобуту. Сейчас он строит в родной деревне Гбадолите дворец по образцу того, который имеет в Иране его друг шах. Говорят, там у него в парке, огороженном высокими стенами, расхаживают жирные павлины, они клюют зерно с серебряных тарелок, украшенных чеканным мавританским орнаментом. Бензиновый генератор, с помощью которого дворец освещается, так жутко ревет днем и ночью, что разбежались все обезьяны в окру́ге. Кондиционеры приходится держать включенными постоянно, чтобы жара не повредила позолоту на люстрах.

За стенами дворца деревенские женщины, сидя на корточках у себя во дворах, варят маниок в выброшенных колпаках от автомобильных колес, и если вы спросите у них, что для них означает независимость, они сердито посмотрят на вас и замахнутся палкой – чтобы не приставали. Все города переименованы, а называть друг друга мы теперь должны «гражданами» и «гражданками».

В центре Киншасы, где во многих барах имеются телевизоры, Мобуту в леопардовой шапке появляется на экранах каждый вечер в семь часов – с целью объединения нации. «Сколько в стране отцов?» – вопрошает он снова и снова в этом записанном на пленку представлении. И такая же записанная на пленку аудитория ответствует: «Один!»

«Сколько в стране племен? Сколько партий? – продолжает он. – Сколько хозяев?»

И каждый раз его верноподданническая аудитория вопит: «Моко! Один!»

Изображение мигает, а граждане пьют пиво и беседуют о собственных делах. Мобуту говорит на своем племенном языке. Большинство людей в барах его даже не понимают.

Рахиль Аксельрут Дюпрэ Фэрли

«Экваториал», январь, 1978

Послушайте, не верьте в волшебные сказки! После «они поженились и жили счастливо» вам никогда не рассказывают настоящего окончания истории. Даже если удалось выйти замуж за принца, вы все равно просыпаетесь по утрам с привкусом очистителя для труб во рту и волосами, сбившимися набок.

Бедная маленькая я, вдруг ставшая женой дипломата, на краю пер… при… превозданного леса, в платье от Диора и длинных черных перчатках на посольских приемах в Браззавиле, Французское Конго. Это сказочная часть истории, и поверьте, это было весело, пока не закончилось. Я чувствовала себя, как настоящая Золушка. Мои волосы прекрасно выглядели во влажном воздухе, у меня был личный парикмахер-француз (по крайней мере, он так говорил, хотя я подозревала, что он бельгиец), приходивший к нам домой по вторникам и субботам. Лучшую жизнь трудно вообразить. Никто бы не поверил, что несколько лет назад я жила со своей семьей на другом берегу реки, что я – та самая Рахиль, которая вкалывала, барахтаясь в грязи, и была готова душу продать за сухой мохеровый свитер и флакон лака для волос «Файнал нет»! Боже! Как посольская жена я получила отличное политическое образование. Французское Конго и новоиспеченную Республику Конго разделяют одна река и тысячи миль современного мышления. Потому что они там попытались все делать сами, но темпреамента не хватило. У них до сих пор нет приличной телефонной связи. За время моей дипломатической службы худшее, что приходилось делать мне, это распекать слуг, которые неровно подстригли гибискусы на лужайке или плохо стерли плесень с хрусталя.

Ну, теперь все позади. Дипломат – не дипломат, но мужчина, бросающий жену ради любовницы, – это не счастливый улов, как я с сожалением обнаружила позднее. Что ж, век живи – век учись. Как говорится, все мы крепки задним умом.

Реми, мой третий муж, был очень преданным. И пожилым. Моя жизнь – это тридцать три несчастья, и половина их проходит по брачному депертаменту, но в конце концов мне повезло в любви с Реми Фэрли. По крайней мере, ему хватило совести умереть и оставить мне «Экваториал».

Поскольку Реми упокоился с миром, я получила свободу развернуть свои таланты и, должна заметить, создала это заведение из того, чем оно было. Теперь «Экваториал» – самый привлекательный отель для бизнесменов от Браззавиля до Овандо. Мы находимся в сотне миль к северу от столицы, что гораздо дальше, если считать в километрах, однако зарабатываем на туризме. У нас останавливаются французы и немцы, едущие на север, чтобы осуществлять контроль над тем или иным проектом, или просто сбегающие из города познакомиться с настоящей Африкой, прежде чем закончится срок их зарубежной командировки в Браззавиле и настанет пора отправляться домой, к женам. В основном это нефтепромышленники и переводчики.

Мы располагаемся на месте, где прежде находилась плантация, поэтому дом окружен прелестными рощами апельсиновых деревьев и кокосовых пальм. В самом здании оборудовано двенадцать комфортабельных номеров разного размера, все роскошные, с двумя ванными комнатами на каждом этаже. Ресторан – на нижнем этаже, в просторной открытой галерее, затененной бугенвиллиями и продувающейся ветерком. Недавно мы построили небольшой крытый бар в патио, и пока мои гости наслаждаются едой в ресторане, их водители могут приятно провести время там. Ресторан предназначен для тех, кто останавливается в отеле, какими – излишне говорить – являются только белые, поскольку местные африканцы и за месяц не зарабатывают столько, чтобы заплатить даже за мой комплексный обед. Разумеется, я не допустила бы, чтобы кто-нибудь из моих гостей намок под дождем! Поэтому я построила для них навес, таким образом, в случае дождя, у них не будет соблазна зайти внутрь и слоняться без дела в главном баре. Всем известна также моя любовь к животным, и я устроила настоящий маленький зверинец между садом и рестораном для забавы посетителей. В любое время дня можно услышать, как в клетках болтают попугаи. Я научила их говорить: «Пей до дна! Мы закрываемся!» на английском, французском и африкаанс, хотя, должна признать, за эти годы от моих гостей они нахватались и кое-каких вальгарных фраз. Клиентура в «Экваториале», конечно, высшего калибра, однако мужчины есть мужчины.

Больше всего я горжусь бассейном, патио и садом, которые создала с нуля. Бассейн потребовал особенно больших усилий. Копавшим его местным парням мне пришлось платить за каждую корзину вынутой земли. И внимательно следить за тем, чтобы они не натолкали листьев на дно корзин. Вы не поверите, но руководить подобным заведением, как это, – тяжелая работа. Мои помощники обобрали бы меня до нитки, если бы я абсолютно все не держала под замком и не наказывала провинившихся. Большинство женщин и недели бы не удержались на моем месте. Мой секрет: мне это нравится! Несмотря ни на что, я разгуливаю по ресторану в бикини, собрав волосы цвета «платиновый блонд» в высокую прическу, позвякивая связкой ключей и жизнерадостно призывая гостей пить мартини и забыть о повседневных заботах, оставленных дома. И думаю: ну, Рахиль, наконец-то ты нашла свой маленький мир и можешь править им так, как пожелаешь. Зачем мне муж, если вокруг меня привлекательных джентльменов больше, чем можно представить? В общем, если я замечаю, что чье-то поведение мне не нравится, то закрываю перед ним дверь! Если хочется карри из курицы, мне надо лишь сказать поварам: «Карри из курицы!» Если желаю больше цветов в саду, просто щелкаю пальцами – и цветы будут немедленно высажены. Вот так. Я тружусь до седьмого пота, чтобы мой бизнес работал семь дней в неделю, по выходным тоже. Цены у меня чуть выше средних, однако от моих гостей не поступало ни единой жалобы. Зачем им идти в какое-то другое место, где их обжулят, если можно прийти сюда?

Наверное, я стану очень богатой и старой, прежде чем кто-либо из моей семьи навестит меня здесь. Это правда! Они никогда сюда не приезжали. Лия живет совсем недалеко, в Киншасе, рукой подать. Когда там у них проводился боксерский поединок Мухаммеда Али и Джорджа Формана, у нас тут побывали толпы туристов оттуда. Они прибыли в Африку отовсюду, чтобы посмотреть этот бой, а потом пересекли реку и совершали путешествие по Французскому Конго, поскольку дороги и все прочее здесь лучше. Я поняла, что сюда хлынет поток туристов, как только услышала об этом матче. У меня всегда было шестое чувство на доходные теденции, и я проявила расторопность: закончила ремонт ванной комнаты на втором этаже, с которой были проблемы, и сменила интерьер бара, используя боксерскую тему. Я даже разбивалась в лепешку, чтобы достать подлинный рекламный постер матча, однако порой приходится довольствоваться тем, что имеешь. Одному мальчишке я заказала сделать миниатюрные боксерские перчатки из высушенных листьев банана, сшитых вместе, они получились совсем как настоящие, и я развесила их на люстрах и вентиляторах. Не люблю хвастать, но они были прелестными, как бутончики.

Все находились в праздничном настроении, и я думала: Лия ведь тут, совсем рядом, в нескольких милях. Мама с Адой пишут, что, наверное, приедут меня навестить, а уж если они сумеют пересечь для этого целый океан, то Лия тем более может снизойти до того, чтобы сесть в автобус. Кроме того, папа предположительно еще бродит где-то в джунглях, нет, правда: что еще ему остается делать? Мог бы привести себя в порядок и приехать к старшей дочери. Я мечтала о настоящей «встрече выпускников» нашей семейки. Представляю их лица, если бы они увидели это место. Но, должна константировать, никто из них так и не явился.

Пора мне уже перестать думать об этом, но в глубине души я надеюсь и воображаю, как устраиваю Аде и Лие экскурсию, широким жестом показывая на изящные панели красного дерева в баре. Или торжественно открываю двери в ванные комнаты на верхних этажах, с зеркалами в «позолоченных» рамах (я хотела позволить себе настоящую позолоту, но она сразу облезла бы от сырости) и совершенно континентальным общим видом, с унитазом и биде. Вот бы удивились мои сестрицы, увидев, чего я добилась, начав практически с нуля. Мне безразлично, что они способные и знают все слова в словаре, им по-прежнему приходится тяжело трудиться. «Ах, Рахиль, – воскликнула бы Лия, – ты руководишь этим заведением так умело и опытно! Не предполагала, что у тебя исключительный талант к гостиничному делу!» Ада сказала бы, конечно, что-нибудь более чудно́е, например: «Рахиль, твое пристрастие к личной гигиене превратилось в высокое призвание».

Если хотите знать, именно поэтому они и не едут – боятся, что придется им зауважать меня. Не сомневаюсь, сестры предпочли бы и дальше думать, будто они – мозги семьи, а я – тупая блондинка. Они всегда смотрели на меня сверху вниз, что ж, прекрасно, но если вы спросите меня, я отвечу, что они сами себе испортили карьеру. Ада явно считалась в колледже успешной, окончила медицинскую школу (мама прислала мне газетные вырезки, где написано, что Ада получила кучу всяких премий) и могла бы хорошо зарабатывать как врач. Но, насколько я поняла из того, что мама пишет теперь, день и ночь она в своем жутком белом халате вкалывает в каком-то страшно важном месте в Атланте, где изучают болезнетровные организмы. Ну, ладно. Должен же кто-то и этим заниматься!

Ну а Лия! После этих лет я, конечно, могу работать с африканцами, как и все. Но выйти замуж за одного из них… И родить от него детей… По-моему, это противоестественно. Не представляю, что эти мальчики мне родня.

Разумеется, я не скажу ей этого в лицо. Клянусь, я за все эти годы слова дурного не произнесла по этому поводу. Тем более что это не так уж трудно при том, как редко мы пишем друг другу. Лия присылает лишь рождественские открытки, обычно они приходят сюда к Пасхе. Наверное, заирские почтовые служащие либо слишком ленивы, либо вечно пьяны. А если я и получаю письмо, то испытываю разочарование. В нем: ну, как ты поживаешь, у меня родился еще один ребенок, которого назвали так-то. Могла бы хоть дать им нормальные английские имена. О моем отеле Лия вообще не спрашивает.

Мы продолжаем надеяться на поддержание семейных связей, однако семья наша распалась после трагической смерти Руфи-Майи. По этому поводу можно горевать всю жизнь, и мама особенно сильно хандрит до сих пор. А Лия решила заплатить за это, став «невестой» Африки. Ада теперь, когда она наконец избавилась от своего увечья, могла бы найти себе приличного парня, так нет же, ей нужно запихать свои лучшие годы в пробирку с болезнетровными паразитами.

Что поделаешь, это их решение. То, что случилось с нами в Конго, было просто несчастным случаем: два противоположных мира врезались друг в друга, породив трагедию. После подобного можно только идти собственным путем соответственно тому, что у тебя в сердце. А в моей семье, у всех в сердцах, похоже, совершенно разное.

Я спрашиваю себя, могла ли я тогда что-нибудь сделать? Ответ – нет. Я настроила себя на то, чтобы подняться выше всего этого. Не забывать причесываться и делать вид, будто меня здесь нет. Черт, разве я не вопила день и ночь, что мы в опасности? Да, это правда, что, когда это случилось, я была там старшей, и не сомневаюсь, есть люди, которые заявят, что ответственность на мне. Была лишь минута, когда я, вероятно, могла бы оттащить ее, но все произошло быстро. Она так и не узнала, что с ней случилось. А кроме того, невозможно отвечать за людей, которые тебя игнорируют, даже в твоей собственной семье. В общем, я отказываюсь чувствовать себя ответственной хоть в какой-то степени.

Здесь, в «Экваториале», обычно я завершаю день тем, что лично закрываю бар и сижу в темноте со своим стаканчиком на ночь и последней сигаретой, прислушиваясь к жутковатым звукам помещения, из которого исчезло веселье. Есть такие маленькие мерзкие существа, они забираются в солому на крыше – беличьи обезьяны или как там они называются, – их замечаешь только ночью. Они визжат и смотрят на меня своими глазками-бусинками, пока я не схожу с ума и не начинаю вопить: «Заткнитесь, черт бы вас побрал!» Порой я сбрасываю шлепанцы и швыряю в них, чтобы заставить их замолчать. Лучше, чтобы здесь всегда была толпа бизнесменов и вино лилось рекой. Правда, нет смысла проводить много времени в одиночестве и в темноте.

Лия Прайс Нгемба

Киншаса, сезон дождей, 1981

Анатоль в тюрьме. Возможно, в последний раз. Я выбираюсь из кровати, надеваю туфли и заставляю себя заняться детьми. За окном дождь льет на промокших и без того до нитки, потемневших коз, на велосипеды, на детей, я смотрю на это и думаю: конец света. Как бы мне хотелось, чтобы мы не возвращались из Атланты!

Но мы должны были. Ведь такой человек, как Анатоль, много может сделать для своей страны. Разумеется, не при нынешнем режиме, единственная цель которого – удержать власть. Мобуту опирается на людей, быстрых на расправу и не задающих вопросов. В настоящее время единственная почетная работа на правительство – это работа по его свержению. Так утверждает Анатоль. Он предпочитает находиться здесь, пусть даже в тюрьме, а не повернуться спиной к творящемуся в ней безобразию. Я знаю, каковы представления моего мужа о чести, так же хорошо, как стены своего дома. Я встаю, надеваю туфли и ругаю себя за желание уехать. Теперь я потеряла все: человека, с которым делила его идеалы, и тайное убежище, какое держала про запас на случай, если окончательно лишусь собственного. Я всегда надеялась, что в крайнем случае сумею убежать домой. Теперь – вряд ли. Вытащив этот козырь на свет и хорошенько его рассмотрев, я обнаружила, что он для меня бесполезен, обесценился от времени. Как старая розовая конголезская банкнота.

Как это случилось? Я уже трижды ездила туда, и с каждым разом все больше чувствовала себя там чужой. Америка ли ушла у меня из-под ног или она стоит на месте, а я уто́пала по своей дороге к чему-то, за чем гналась, следуя за столбом дыма в собственном Исходе? В наш первый приезд Америка показалась нам вполне подходящим местом. Во всех отношениях. Тогда я была беременна Патрисом, значит, это был 1968 год. Паскалю было почти три года, и он с лету хватал английский, как маленький попугайчик. Я изучала в университете Эмори агрономию, Анатоль – политологию и географию. Он был потрясающим студентом, впитывал все из книг, а потом смотрел дальше, желая постичь то, чего не знали даже его педагоги. Публичную библиотеку считал раем.

– Беене, – шептал он, – обо всем, что приходит мне в голову, оказывается, уже написана книга!

– Будь осторожен, – дразнила я, – может, там есть и книга о тебе.

– Какой ужас! Полная история моих мальчишеских преступлений!

Ночной сон Анатоль начал считать непозволительным потворством самому себе, воображая, сколько книг он мог бы прочитать в ночные часы. У него были кое-какие трудности с устной речью, например, Анатоль никогда не произносил слово «sheet», потому что на его слух оно звучало неотличимо от «shit» [127]127
  Английские слова sheet (простыня, холст, лист) и shit (дерьмо) фонетически отличаются лишь долготой гласного звука.


[Закрыть], но читал с такой алчностью, какой я прежде не видела. А я могла побыть со своей семьей. Ада успешно училась в медицинской школе и была очень занята, но мы фактически жили с мамой. Она была так добра к нам. Паскаль лазал по ее дому и дремал у нее на коленях, как котенок.

Второй раз я поехала, чтобы подлечиться – после рождения Паскаля у меня была угрожающая анемия – и сделать мальчикам повторную вакцинацию. Мама собрала деньги нам на билеты. Летела только я с сыновьями, и мы задержались дольше, чем рассчитывали, позволив себе продлить наслаждение таким изысканным удовольствием, как хорошая еда. А также дать маме возможность лучше узнать своих внуков. Она свозила нас на океан, в открытое всем ветрам место – на песчаные острова напротив побережья Джорджии. Мальчики совсем потеряли голову от своих открытий и длинных ровных пространств, по которым можно бегать. А у меня эта поездка вызвала тоску по дому. Аромат побережья напоминал запах рыбного базара в Бикоки. Стоя на берегу, я устремляла взгляд в необозримую пустоту, к Анатолю и тому, что оставила в Африке.

Нелепо жаловаться на это, но бо́льшая часть Америки совершенно лишена запахов. Наверное, я замечала это и прежде, однако в последний приезд восприняла как ущерб. Несколько недель по приезде я постоянно терла глаза, мне казалось, что я теряю зрение или слух. На самом деле это было отсутствие запахов. Даже в продовольственном магазине, в окружении такого разнообразия еды, какого в Конго и за целую жизнь не увидишь, я не ощущала в воздухе ничего, кроме смутной дезинфицированной пустоты. Я поделилась своим наблюдением с Анатолем, который, естественно, заметил это гораздо раньше.

– В Америке воздух пустой, – сказала я. – Никогда не учуешь, что вокруг тебя, пока не сунешь нос прямо внутрь.

– Вероятно, поэтому они и не знают про Мобуту, – предположил он.

Анатоль получал стипендию за педагогическую практику, аспиранты называли ее «подачкой», хотя она была больше, чем мы вдвоем зарабатывали в Конго за год. Мы снова жили в семейном студенческом общежитии, в многоквартирном комплексе из клееной фанеры, расположенном в сосновой роще. Единственной темой разговоров наших молодых соседей была неадекватность этого убогого жилья. Нам же с Анатолем оно представлялось неправдоподобно шикарным. Стеклянные окна со щеколдами на каждом, два замка на входной двери, хотя красть у нас было нечего. Водопровод с горячей водой, текущей прямо из-под крана, один в кухне, другой – в десяти шагах от нее, в ванной!

Мальчики то тосковали по дому, то с ума сходили от радости. К чему-то они пристрастились в Америке (и это меня тревожило), а что-то полностью игнорировали (и это беспокоило меня даже сильнее). Например, то, как доброжелательные белые люди общались с моими трехъязычными детьми (они легко переходили с французского на лингала и английский, на каждом из которых говорили с едва заметным акцентом) оскорбительно громко и нарочито раздельно, как с малышами. Студенты Анатоля в сущности делали то же самое, не удерживаясь от того, чтобы постоянно учить его демократии и правам человека. Эти заносчивые второкурсники понятия не имели о том, что творит их страна с его страной. Анатоль рассказывал мне об этом по ночам безо всякого возмущения; я раздражалась, бросалась подушками и выкрикивала проклятия, а он лишь нежно пытался успокоить меня на нашей двуспальной общежитской кровати.

Граждане моей страны смотрели на моего мужа и детей, как на дикарей или отклонение от нормы. Издали, завидев нас на улице, они хмурились, принимая нас за уже знакомое и презираемое ими бедствие: пару смешанной расы с детьми-полукровками в качестве свидетельства наших грехов. А подойдя поближе, вперялись взглядом в Анатоля, и недовольство сменялось ужасом в их глазах. Значение мастерски нанесенных на его лицо воина изящных шрамов было так же чуждо им, как слова, произнесенные на лингала. Это была для них тайна за семью печатями. Даже мамины друзья, которые старались быть деликатными, не спрашивали меня ни о происхождении Анатоля, ни о его талантах. Когда он выходил из комнаты, они лишь шепотом интересовались: «Что с его лицом?»

Анатоль утверждал, будто ошарашенные взгляды его не раздражают. К тому времени он уже много времени провел среди людей, считавших его чужаком. Но я не могла терпеть подобного высокомерия по отношению к нему. У него на родине люди, ценившие интеллект и честь, считали Анатоля исключительно красивым, хорошо воспитанным и образованным. Все детство я привыкла чувствовать себя виноватой в том, что искалечила жизнь своей сестре-близняшке, которая протиснулась на свет увечной вслед за мной. Не могу я тащить за собой еще и мужа с сыновьями в жизнь, где их красота, едва раскрывшись, увянет во тьме.

Мы вернулись домой. Сюда. В этот кошмар. Паспорт Анатоля конфисковали в аэропорту. Пока Паскаль и Патрис мутузили друг друга от скуки, а Мартин, положив голову мне на плечо, плакал, жалуясь на боль в ушах, мужа увели, ни о чем меня не уведомив. В Заире его разыскивали. В то время я этого не понимала. Анатоль сказал, что это лишь формальность, он должен сообщить наш адрес в Киншасе, чтобы они знали, куда доставить его паспорт на следующий день. Я рассмеялась и заявила (прямо в присутствии официальных лиц), что при эффективности работы наших административных служб это будет только через год. Потом мы набились в маленькое такси «пежо», почувствовав наконец себя дома, приехали к Элизабет и рухнули, чтобы преодолеть кто сонливость, а кто бессонницу джетлага. У меня в голове теснилась тысяча мыслей: восстановить мальчиков в школе, найти жилье, обменять подаренные мамой доллары в каком-нибудь киншасском банке, где нам не всучат старые или фальшивые банкноты, купить продукты и не объедать бедную Элизабет. Никакой тревоги за мужа у меня не было. Мы даже спали врозь, поскольку Элизабет смогла одолжить у соседей лишь несколько узких кушеток.

Выяснилось, то был наш последний шанс. «Синие шлемы» постучали в нашу дверь на рассвете. Я еще толком не проснулась. Элизабет, на ходу запахивая кангу, пошла открывать. Четверо мужчин ворвались в дверь с такой силой, что Элизабет отлетела к стене. Не спал лишь Мартин, он уставился на пистолеты, заткнутые у них за пояс, огромными черными глазищами.

Анатоль вел себя спокойно, но, когда посмотрел на меня, я заметила в его взгляде отчаяние. Он назвал имена людей, кого я должна была немедленно разыскать, чтобы они помогли нам устроиться, как он сказал – хотя я поняла, что́ он имел в виду на самом деле, – и адрес, который, судя по всему, следовало читать задом наперед.

– Мальчики… – начала я, не представляя, чем закончить фразу.

– Мальчики любят тебя больше жизни. Planche de salut.

– Они африканцы – навсегда. Ты это знаешь.

– Беене, жалей себя.

И Анатоля увели. А я понятия не имею, как мне себя жалеть. Жизнь сама по себе безжалостна.

По крайней мере, я знаю, где его держат. Элизабет считает, что это большое везение. Я так не думаю. Анатоля сразу перевезли в Тусвиль, за сто километров к югу от Леопольдвиля, по лучшей в стране дороге, недавно заново заасфальтированной на деньги, полученные в качестве иностранной помощи. Вероятно, это весьма важная тюрьма. Чтобы получить хоть какие-то сведения, мне пришлось пройти по восьми государственным учреждениям, покорно, как послушная собака, перенося разные листки папиросной бумаги из одного в другое, пока я не нашла «моего господина», сидевшего, откинувшись на спинку кресла и положив ноги на стол. Он испугался, увидев белую женщину, и не мог решить, вести ли себя уважительно или с презрением, поэтому постоянно менял тактику. Сообщил, что мой муж останется в тюрьме, пока не будут сформулированы официальные обвинения, а это может занять от полугода до года. Что, в общих чертах, он обвиняется в предательстве, то есть антимобутизме, и скорее всего его приговорят к пожизненному заключению, хотя существуют и другие возможности.

– В лагере «Арди»?

– В лагере «Эбейя».

Разумеется, лагерь «Арди» был переименован в целях возвращения аутентичности.

Я знала, что не следует возлагать надежды на «другие возможности». Лагерь «Арди» – тот самый, где держали Лумумбу и избивали до полусмерти, прежде чем отправить на настоящую смерть в Катангу. Интересно, испытает ли мой муж хотя бы маленькое утешение от этой крохи их общей истории? Мы знали других людей, включая одного из коллег Анатоля, которые уже в недавние времена сидели в лагере «Арди». Заключение в этом лагере называют растянутой казнью – главным образом потому, что заключенных там морят голодом. Наш друг рассказывал, что бывали периоды, когда ему давали лишь один банан на два дня. Многие камеры – одиночки, без света, канализации и даже дырки в полу. Ведра не выносят.