Текст книги "Библия ядоносного дерева"

Книга седьмая. Глаза в кронах деревьев

Живот, скользящий по ветке. Широко разинутая пасть, синее небо. Я – «все, что здесь есть». Глаза в кронах деревьев никогда не мигают. Ты молишь вместе со мной свою дочь-сестру-сестру об освобождении от бремени, но я не зверек, и не мне судить. У меня нет зубов и нет причин судить. Если испытываешь грызущую боль в костях, то это – ты сама, твой голод.

Я – мунту Африки, мунту одного ребенка и миллиона других, умерших в тот же день. Я – твое непослушное дитя, ставшее хорошим, потому что, когда дети умирают, они бывают только хорошими. Это наша победа на великом долгом пути и твой проигрыш. Мать скорбит о том, что помнит, а помнит она то свое бесценное дитя, уже ставшее жатвой времени, и не смерть в том виновна. Мать видит невинность, нетронутое царство великого павшего вождя, огромную пробоину в форме ребенка, не перестающего расти и становящегося великим. На самом деле мы – совсем иное. Ребенок мог вырасти и стать скверным или самой добродетелью, но скорее всего был бы обыкновенным. Совершить много ошибок, причинить тебе боль, заглотить враз целый мир. Но ты отослала нас в какое-то другое царство, в котором мы, отрешенные, двигаемся через лес, где ни одно дерево не падает под лезвием топора и где все так, как никогда не могло быть.

Да, все вы соучастники падения, и да, мы ушли навеки. В небытие такое странное, что его следует назвать как-то по-другому. Назовем его мунту: то, что здесь, с нами.

Мама, подожди и послушай. Вот ты ведешь своих детей к воде и называешь это историей гибели. А вот что вижу я: лес. Деревья – как мускулистые животные, выросшие сверх меры. Лианы сплетаются с себе подобными и тянутся вверх в борьбе за солнечный свет. Змеиный живот скользит по ветке. Купы побегов, выгибая шеи, прорастают из корней деревьев, высасывают жизнь из смерти. Я – сознание леса и знаю: лес пожирает себя и живет вечно.

Вон там, внизу, по тропе шагает женщина, за ней, гуськом – четыре девочки, четыре бледных обреченных бутона. Голубоглазая мать ведет их, размахивая перед собой рукой, – она раздвигает занавес паучьей паутины. Будто дирижирует симфонией. Сразу за ее спиной – самая младшая, она постоянно останавливается, чтобы обламывать верхушки веток, до которых может дотянуться. Ей нравится едкий запах, его испускают растертые между пальцами листья. Наклонившись, чтобы поднять упавший листок, она видит толстого оранжевого паука, сбитого на землю. Паук лежит на спине, неуклюже уязвимый, сучит острыми ножками, хочет снова взобраться в воздух. Девочка осторожно выставляет ногу и мыском ступни раздавливает паука. Его темная кровь грозно брызгает в стороны. Девочка бежит, догоняя своих.

На берегу реки они едят прихваченный с собой ленч, потом, пройдя к заводи, с визгом плещутся в холодной воде. Поднятый ими шум пугает молодого окапи. Он только недавно начал обживать территорию на краю деревни. Если бы здесь не появились дети, окапи выбрал бы это место как свое. Остался бы тут до второго месяца сухого сезона, а вскоре охотник убил бы его. Но сегодня его, напуганного детьми, инстинкт самосохранения уводит в глубь джунглей, где он найдет себе пару и проживет предстоящий год. Все взаимосвязано. Если бы мать с детьми в тот день не направились к реке, обломанные ветви вдоль тропы росли бы дальше и толстый паук остался бы жив. Живое меняется из-за того, что ты прошел какой-то определенной дорогой и прикоснулся к истории. Даже малышка Руфь-Майя прикоснулась к истории. Каждый становится ее соучастником. Окапи приобщился к ней тем, что выжил, паук – тем, что умер. Если бы мог, он остался бы жить.

Послушай, умереть не хуже, чем жить. Просто это иной способ существования. Можно сказать, что обзор становится шире.

В другой день та же женщина ведет своих детей на базар. Теперь у нее седые волосы и только три дочери. Ни одна не хромает. И они не идут гуськом, как в прошлый раз. Одна девочка часто отклоняется в сторону – потрогать рулоны тканей и поболтать с продавщицами на их языке. Вторая прижимает свои деньги к груди. А третья поддерживает мать под руку и обводит ее вокруг выбоин на дороге. Мать сгорблена и явно испытывает боль в ногах. Все они удивлены, что оказались здесь и встретились друг с другом. Эти четверо не собирались вместе с тех пор, как умерла пятая. Они приехали сюда, чтобы попрощаться с Руфь-Майей, во всяком случае, так они объясняют. Они хотят найти ее могилу. Но на самом деле прощаются с матерью. Они любят ее безмерно.

Базар наполнен продавцами и покупателями. Женщины из дальних деревень несколько дней добирались сюда пешком, надеясь попытать счастья на этом городском базаре. Они складывают свои апельсины аккуратными пирамидками, потом садятся на корточки, зажав между колен костлявые запястья. А городские женщины, которые лишь чуть-чуть по-другому обматываются кангами, приходят, чтобы, поторговавшись, купить еду для семьи. Мечтая снизить цену, они направо и налево осыпают товары оскорбительными словами, будто разбрасывают пригоршнями безобидный гравий. Какие отвратительные апельсины, на прошлой неделе я купила гораздо лучшие за половину этой цены. Продавщица апельсинов отвечает на эту чушь лишь безразличным зевком. Она знает, что в конце концов всякий товар найдет покупателя.

Мать с дочерьми, как масло, скользит через темный поток базарной толпы, то смешиваясь с ним, то сливаясь снова в свою отдельную струю. Иностранные посетители тут редкость, хотя и не невидаль. Их сопровождают прищуренными взглядами, оценивая возможности. Мальчишки идут за ними с протянутыми руками. Одна из дочерей открывает кошелек и достает несколько монеток, другая лишь теснее прижимает свой кошелек к груди. Мальчики постарше со стопками разноцветных футболок следуют за ними, как рой мясных мух. Они обгоняют друг друга, стараясь привлечь внимание к товару, однако покупатели игнорируют их, они склоняются над обычными безделушками и украшениями, вырезанными из дерева. Мальчишки обижаются и начинают вести себя еще более шумно.

Сквозь этот гул пробивается музыка, гремит из множества протянувшихся вдоль тротуаров лавчонок, – продавцы музыкальных кассет так демонстрируют свой товар. Музыка такая знакомая, что не кажется иностранной. Мальчишки, покупатели, деревенские женщины – все качают головами в такт взвинченным голосам одновременно трех разных певцов, популярных американских исполнителей, чьи несчастные предки, плененные и плачущие, были закованы в железные кандалы и препровождены на корабль, стоявший в ближайшем порту. Их пение совершило знаменательное путешествие по замкнувшемуся кругу. Данного факта никто из присутствующих не осознает. То бедствие следует назвать по-другому. Вместо него теперь – это.

Женщина и ее дочери ищут нечто, чего никогда не найдут. Их план состоял в том, чтобы отыскать дорогу обратно в Килангу, а там – к могиле дочери и сестры. Это особое желание матери – поставить памятный знак на могиле. Однако на пути возникло много помех. Невозможно пересечь границу. За полгода, минувшие с тех пор, как они задумали свое путешествие, Конго было взбаламучено жесточайшей войной, которая, как многие верили, должна была вскоре окупить все потери. Крутой кипяток, как здесь говорят, очищает протухшее мясо. Через тридцать пять лет Мобуту сбежал под покровом ночи. Тридцать пять лет сна, похожего на смерть, – и вот убитая земля делает вдох, робко шевелит пальцами, вбирает в себя жизнь, притекающую по рекам и лесам. Глаза в кронах деревьев наблюдают. Животные раскрывают пасти и произносят радостные удивительные звуки. Плененный попугай Метусела, чью плоть пожрали хищники, провозглашает свою декларацию независимости гло́тками леопардов и виверр.

В тот же день, в тот же утренний час Мобуту лежит на кровати в своем убежище. Шторы задернуты. Дыхание у него такое мелкое, что простыня, покрывающая грудь, даже не вздымается: никаких признаков жизни. Рак размягчил его кости. Мышцы на руках одрябли, и кости отчетливо видны. Они приобрели формы того, что Мобуту украл. Все, что ему было велено совершить, и гораздо больше, он совершил. И вот сейчас, здесь, в этой затемненной комнате, правая рука Мобуту падает. Эта рука, укравшая больше, чем какая бы то ни было другая рука в мире, безжизненно свисает с края кровати. Тяжелые золотые кольца сползают к костяшкам пальцев, задерживаются ненадолго, потом соскальзывают одно за другим. Они ударяются об пол, издавая звуки пяти разных тонов: волшебная короткая песнь в пентатоническом звукоряде. Женщина в белом спешит к двери, вопреки здравому смыслу надеясь, что больной президент заиграл на калимбе. Увидев его, она прикрывает рот ладонью.

Снаружи вздыхают животные.

Вскоре новость долетит до каждого города и дома, как вздох или пуля, поразившая многих людей. Плоть старого генерала Эйзенхауэра, сожранная поколениями хищников, громко заговорит. На время повсеместно поднимется общий вой. Но пока мир заключен в этом маленьком пустом пространстве, снаружи никто еще не слышал новости. Последний момент прежней жизни. На базаре продают, покупают и танцуют.

Внезапно мать с дочерьми останавливается напротив женщины, которая кажется им знакомой. Вернее, не столько сама женщина, сколько стиль одежды и что-то еще. Ее благожелательность. Они переходят улицу, направляясь туда, где она сидит на тротуаре, прислонившись спиной к прохладной северной стене. Вокруг нее на ярком куске ткани разложены сотни вырезанных из дерева животных: слоников, леопардов, жирафов. И один окапи. Хозяйка крохотных зверей в лесу невидимых деревьев. Мать с дочерьми смотрят, пораженные их красотой.

Женщине примерно столько же лет, сколько дочерям, но она вдвое крупнее. Желтая канга дважды обернута вокруг талии, блузка с глубоким вырезом щедро украшена бусинами. На голове небесно-голубой платок. Она широко улыбается. «Achetez un cadeau pour votre fils» [145]145
  Купите подарок для ваших сыновей (фр.).


[Закрыть], – ласково говорит она. В ее голосе – ни тени заискивания. Женщина складывает ладонь ковшиком, будто та полна воды или зерна, и указывает ею на маленьких, совершенных в своей красоте жирафов и слонов. Использовав единственную французскую фразу, она переходит на киконго, словно другого языка на земле не существует. Город находится далеко от тех мест, где говорят на этом языке, но когда одна из дочерей отвечает ей на киконго, женщина, похоже, ничуть не удивляется. Они начинают болтать о своих детях. Все они уже слишком взрослые для игрушек, а бу. Тогда для внуков, не сдается женщина, и после дальнейших обсуждений они выбирают трех слоников из черного дерева для детей своих детей. Их покупает прабабушка Орлеанна. Она смотрит на пригоршню незнакомых монет, а потом протягивает продавщице все. Женщина ловко выбирает то, что ей причитается, и вкладывает в ладонь Орлеанны подарок: малюсенького искусно вырезанного деревянного окапи. «Pour vous, madame, – говорит она. – Un cadeau» [146]146
  Это вам, мадам. Подарок (фр.).


[Закрыть].

Орлеанна кладет в карман маленькое чудо, как делала всю жизнь. Остальные стоят вполоборота, однако не хотят уходить. Они желают женщине удачи и спрашивают, не из Конго ли она. А бу, конечно, кивает та, чтобы добираться сюда со своими резными фигурками на продажу, ей приходится пешком одолевать более двухсот километров. Если повезет, удается заплатить за проезд на попутке. Но в последнее время, когда черный рынок заглох, коммерсанты редко пересекают границу, и поймать машину трудно. Обратно в Булунгу ей придется добираться целый месяц.

Булунгу!

Эе, моно имвези Булунгу.

На реке Куилу?

Эе, конечно.

В последнее время вы ничего не слышали про Килангу?

Женщина морщит лоб, но не может вспомнить такого места.

Они упорствуют: ну как же? Теперь разговор ведет Лия, на киконго, она снова объясняет: может, название деревни изменили из-за кампании по возвращению исконных имен, хотя трудно представить, зачем менять исконное. Это следующая деревня вниз по течению реки, всего в двух днях ходьбы. Деревня Киланга! Много лет назад там располагалась американская миссия.

Нет, отвечает женщина. Такой деревни не существует. В Булунгу дорога заканчивается. Дальше – только редкий лес, где мужчины выжигают уголь. Она абсолютно в этом уверена. Никакой деревни дальше Булунгу не было.

Женщина закрывает глаза, чтобы отдохнуть. Все понимают: надо уходить. Они покидают эту женщину, полную энтузиазма, но, идя по другим местам, не забывают о ней. Вспоминают, как она протянула ладонь, будто уже наполненную. Сидя на земле, на разостланном куске материи, женщина была сама себе и хозяйкой магазина, и матерью, и возлюбленной, и девственной природой. То есть гораздо большим, нежели хозяйкой магазина. Однако ничуть не меньшим.

Впереди, прижав к уху радиоприемник, на улице танцует маленький мальчик. Он ростом с Руфь-Майю, когда ее последний раз видели живой. Орлеанна смотрит на ямочки у него под коленками, как у всех маленьких детей, и снова – сколько же раз она это делала! – начинает считать, сколько лет мне бы теперь исполнилось.

Но это будет в последний раз. Сегодня, прежде чем произвести подсчет, ты мысленно следуешь по улице за ребенком, танцующим под африканскую музыку, и возвращаешься домой уже другой. Деревянная фигурка в кармане ласкает твои пальцы, которым просто нужно чего-то касаться. Мама, можешь по-прежнему идти своим путем, но прости, прости и отпусти, надолго, на все то время, что нам отпущено, и я прощаю тебя. Я обращу сердца отцов к их детям и сердца детей к их отцам. Боль, грызущая твои кости, она твоя, голод – твой и прощение – твое. Грехи отцов лежат и на тебе, и на лесе, и даже на тех, кого заковывали в железные цепи. Вот ты стоишь, вспоминая их песни. Слушай. Скинь груз с плеч своих и двигайся вперед. Ты боишься, что можешь забыть, но ты никогда не забудешь. Ты простишь и будешь помнить. Думай о лозе, которая вьется из маленького комочка плоти, бывшего когда-то моим сердцем. Это единственный памятный знак, какой тебе нужен. Двигайся дальше. Иди же вперед, к свету.