Текст книги "Библия ядоносного дерева"

Нет в мире справедливости. Папа, где бы ты ни находился, прости меня, но этот мир обрушивал одну мерзость за другой на головы кротких, и я вряд ли доживу до того, чтобы увидеть, как кроткие наследуют хоть что-нибудь [138]138
  «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». Евангелие от Матфея 5:5.


[Закрыть]. Что на самом деле работает в этом мире, так это тенденция повсеместного уравнивания человеческих ошибок – как уровня воды в сообщающихся сосудах – через распространение сфер влияния. Это почти все, что я могу сказать, оборачиваясь назад. Вероятность равновесия существует. Однако это равновесие невыносимых бремен, которые мир несет даже с определенным изяществом.

Вот уже десять лет мы живем в Анголе, на сельскохозяйственной станции неподалеку от Санза-Помбо. До независимости у португальцев здесь, на расчищенном от джунглей полвека назад участке земли, располагалась плантация масличных пальм. Теперь под уцелевшими пальмами мы выращиваем маис, ямс, сою и разводим свиней. Каждый год в сухой сезон, когда дороги становятся проходимыми, в нашем кооперативе прибавляется несколько новых семей. В основном это дети и женщины в лохмотьях; годами спасавшиеся от войны, они бесшумно выходят из лесу и оседают тут легко, как усталые бабочки. Поначалу они вообще молчат. Потом, через неделю-другую, женщины начинают говорить, очень тихо, но безостановочно, пока не завершат скорбный список мест и людей, каких потеряли. Почти все они, как я заметила, совершили замкнутый круг по жизни: сбежали из своих родных деревень в города, где напрямую столкнулись со смертью от голода, а теперь вернулись в этот маленький отдаленный форпост надежды на то, что тут они сумеют себя прокормить. Нам удается производить немного пальмового масла для продажи в Луанде, но часть его потребляется здесь же. У кооператива единственная машина – наш старый «лендровер» (проживший такую жизнь, что, умей он говорить, мог бы рассказывать собственную историю мира), но дожди начинаются в сентябре, и до апреля дороги покрыты непролазной грязью. Бо́льшую часть года мы смотрим на то, что имеем, и решаем жить дальше.

Мы находимся недалеко от границы, и окрестные жители и внешним видом, и речью так напоминают килангцев, что, когда мы впервые сюда приехали, я была ошеломлена нахлынувшими воспоминаниями детства. Мне казалось, будто вот-вот из-за угла появится кто-нибудь знакомый: мама Мванза, Нельсон, папа Боанда в красных штанах или – тут меня охватывал ужас – мой отец. Граница между Конго и Анголой – не более чем линия на карте, которой бельгийцы и португальцы разделили свои владения. Древнее Конго простиралось через всю Центральную Африку. Как государство оно пало, когда миллионы его самых здоровых граждан были проданы в рабство, однако язык и традиции сохранились. Я просыпаюсь под то же булькающее «Мботе!», врывающееся через открытое окно нашего дома. Женщины наматывают на себя и перематывают канги и выдавливают пальмовое масло в таких же хитроумных приспособлениях, какое было у мамы Ло. Часто меня посещают призраки, я слышу, например, голос Паскаля, с повышающейся интонацией произносящий: «Бето нки тутасала?»

Впрочем, это бывает нечасто. В нашей деревне мало мальчиков того возраста, в котором лазают по деревьям к птичьим гнездам, или девочек, с важным видом вышагивающих по дороге с братом или сестренкой, прилепившимися на бедре, как огромная тряпичная кукла. Я повсюду замечаю их отсутствие. Война собрала скорбный урожай главным образом детьми моложе десяти лет. Эта огромная немая пустота медленно растет в наших душах. Война оставляет невосстановимые бреши не только в дамбах и стенах, но и в более важных сущностях.

Я веду занятия по здоровому питанию, гигиене и выращиванию сои для женщин. Они почтительно называют меня мама Нгемба и игнорируют девять десятых того, о чем я им говорю. Самая сложная задача – научить людей рассчитывать на будущее: сажать цитрусовые деревья, готовить компост из отходов для удобрения. Сначала я этого не понимала: почему люди противятся тому, что очевидно, – разведению фруктовых деревьев или улучшению почвы? Потом сообразила: для того, кто живет беженцем, поверить в круговорот сельскохозяйственных циклов – все равно что обратиться в другую веру.

Я должна была догадаться, ведь свою взрослую жизнь сама провела в подобных бесконечных скитаниях, как и все в нашем кооперативе. И только теперь, после того как десять лет проработала на этой земле, осознала в полной мере, почему потерпели неудачу попытки чужаков навязать себя Африке. Здесь – не Брюссель, не Москва и не Макон, штат Джорджия. Тут либо голод, либо потоп. И ты ничему не научишь местных жителей, пока сама этого не постигнешь. Тропики опьянят тебя сладким ароматом красного жасмина и сразят змеиным укусом, не успеешь и вдоха сделать. Это шок для душ, выросших в местах с умеренным климатом, привыкших надеяться и бояться.

Португальцы, видимо, были так потрясены, что раздели кроткое Конго догола, сковали цепями в ряды и в темноте приготовили к отправке. Прокляли его за недостаток товарных культур. Европейцы не могли представить разумное общество, не способное преодолеть данную ступень, нам еще и сейчас трудно это понять. В зонах умеренного климата самое естественное – выращивать поля колышущихся зерновых. Выращивать год за годом, не опасаясь наводнений и мора, в почве, рождающей зеленые побеги, которые склоняются под косой снова и снова, – хлеб из бездонной корзины. Поэтому христиане придумали притчу о хлебах и рыбах и верили в нее, ведь их земледельцы могли полагаться на изобилие урожаев и переправлять его в процветающие города, где люди позволяли себе прожить жизнь, не замечая факта – или игнорируя его, – что из зерна рождается растение.

Здесь вы либо знаете, для чего предназначено зерно, либо умираете от голода. Джунгли не дарят изобилия, чтобы прокормить большие массы людей, и не обеспечивают праздный класс. Местные почвы – это пористая, железистая красная глина, а дожди свирепы. Расчистить участок дождевого леса, чтобы посадить на нем однолетние растения, – то же, что снять с животного сначала мех, а потом шкуру. Земля стонет. Урожай однолетних зерновых держится на честном слове и на одном крыле [139]139
  Слова из песни времен Второй мировой войны.


[Закрыть]. И даже если вам удастся собрать его, нужны дороги, чтобы его вывезти! Сто́ит один раз проехать по суше и навсегда запомнить: дорога в джунглях – сладкая, однако тщетная, неосуществимая мечта. Земля крошится и распадается. Расплывается красными промоинами, напоминающими пасть кита. Плесень и лианы затягивают мертвую землю сплошным покровом. В сущности, все просто. Центральная Африка – буйное сообщество флоры и фауны, которому удалось соблюдать равновесие на дрожащей геологической плите десять миллионов лет: если расчистить часть плиты – то она превратится в руины. Прекратишь расчистку – равновесие медленно, но восстановится. Вероятно, в долгой перспективе люди снова заживут благополучно, только если вернутся на пути древнего Конго: будут передвигаться пешком, выращивать еду для себя поблизости от жилья, под рукой, пользоваться исконными орудиями и одеждой, произведенной здесь, на месте. Чтобы жить тут, не делая абсолютно все неправильно, требуется новое сельское хозяйство, новый способ планирования, новая религия. Я – «миссионерка наоборот», как сказала бы Ада. Начинаю каждый день, коленопреклоненно молясь о том, чтобы обратиться в иную веру. Прости меня, Африка, по великой милости твоей и по множеству щедрот твоих.

Если бы я могла вернуться в прошлое и преподнести папе один-единственный дар, это было бы простое человеческое облегчение от сознания того, что ты поступал неправильно, однако сумел пережить это и измениться. Бедный отец, он был лишь одним из миллионов людей, которые так и не поняли сути. Вбил в меня веру в справедливость, а потом пропитал насквозь чувством вины, такой душевной му́ки я бы и врагу не пожелала. Но его суровый деспотичный Бог оставил меня навсегда. Я не знаю, как точно назвать то, что пробралось внутрь меня вместо него. Нечто родственное страсти брата Фаулза, наверное, он советовал мне верить во все живое, поскольку оно обновляется ежедневно и ничего не теряет при переводе. Этот Бог не являет себя какими-то особо таинственными способами. Солнце тут встает и садится точно в шесть часов. Гусеница превращается в бабочку, птица выводит потомство в лесу, а зеленое дерево вырастает от семени зеленого дерева. Порой он насылает засуху, за ней следуют ливни, и если я не держу все это в памяти постоянно, то они и не являются для меня карой. Они, можно сказать, – вознаграждение за терпеливость зерна.

Грехи моих отцов не назовешь незначительными. Однако мы продолжаем жить. Как повторяла моя мать, ничто не остается неподвижным, кроме палки, воткнутой в грязь. Я размахиваю руками днем и ночью, когда меня опять настигает горячечный сон: подо мной мили воды, я зависаю над рекой, бесконечно переплывая ее и стараясь сохранить равновесие. Мучительно хочу проснуться и вскоре просыпаюсь: в любви, с кожей, ставшей смуглой от работы под экваториальным солнцем. Я смотрю на четверых своих сыновей с кожей цвета ила у одного, суглинка у второго, дождевой тучи у третьего, глины у четвертого – тут бесконечная палитра цветов их собственных детей – и понимаю, что время полностью стирает белизну.

Ада Прайс

Атланта

– Жаба может умереть от света! – предупредила нас Эмили, выглядывая на улицу в щель между двумя полотнищами задернутой шторы.

Смерть – совместное право жаб и людей. И чего тогда расхаживать с важным видом?

Коллеги по медицинской школе обвиняли меня в цинизме, но они ничего не понимают. Я же – что дитя, оставленное в лесу под деревом. В тот день, стоя среди молодых людей в галстуках, я давала клятву Гиппократа, и волосы у меня на затылке торчали дыбом. Я ждала, что вот-вот меня поразит молния. Кто я такая, чтобы за зарплату вырывать жизнь из пасти природы каждый раз, когда есть хоть полшанса? Клятва Гиппократа, висевшая на моей шее, как стетоскоп, никогда, ни на минуту не могла себя чувствовать в безопасности. Я не способна подписать контракт, согласно которому каждому родившемуся на земле человеческому ребенку гарантировано идеальное здоровье и старость уже при рождении зажата в его маленьком кулачке.

Потеря жизни нежелательна. Аморальна? Не знаю. Наверное, это зависит от того, где ты живешь и какого рода эта смерть. Здесь, где мы настолько утопаем в недоеденных остатках белка, что суем его даже в печенье для домашних животных, стерегущих пустые кресла в наше отсутствие, где платим ворожеям и тренерам по акробатике, чтобы они помогли нам сбросить лишний вес, – да, смерть ребенка от голода аморальна. Но это лишь одно из многих мест на земле. Боюсь, мне пришлось повидать и другие.

Вместимость этого мира для человеческих существ ограничена. История поддерживает равновесие всего, в том числе больших надежд и коротких жизней. Когда Альберт Швейцер, благослови его Господь, прибыл в джунгли, у него были с собой антибактериальные препараты и недавно обретенная, но твердая уверенность в том, что ни один человек не должен умереть молодым. Он был намерен спасать каждого ребенка, полагая, что в этом случае Африка научится рожать меньше детей. Но если в течение миллиона лет местные семьи производили на свет по девять младенцев в расчете, что выживет один, они в любом случае не перестают рожать по девять. Культура – это камень, выпущенный из пращи истории и движимый энергией прошлого. Когда свободный конец пращи отпущен, камень, летящий вперед, – не планирование семьи, а маленькие твердые детские головки. Перенаселенность лишила лесного покрова три четверти поверхности Африки, запустив механизм засух, голода и вероятности исчезновения всех животных, столь обожаемых детьми и зоопарками. Борьба за ресурсы усиливается, и в погоне за ними быстро развивающиеся племена стремятся истребить друг друга. Каждая жизнь, спасенная вакцинацией или продуктовой помощью, оплачивается жизнью, потерянной от голода или войны. Бедная Африка. Ни один другой континент не испытал на себе столь эксцентричной комбинации грабежа и благодеяний со стороны иностранцев. Из сочувствия к дьяволу [140]140
  Слова из песни группы Rolling Stones.


[Закрыть] и к Африке я бросила лекарское ремесло. И стала знахаркой-колдуньей. Моя церковь находится в Рифтовой долине – Восточно-Африканской зоне разломов, которая тянется вдоль восточной границы Конго. Я не езжу туда. Просто изучаю паству на расстоянии.

Вот история, в какую я верю: когда Бог был ребенком, Рифтовая долина промывала в своем котле, словно золото, насущные необходимости, и из нее вышли первые человеческие существа прямостоящие, на двух ногах. Освободившимися руками они взяли орудия труда и стали добывать себе из буша пищу, жилье и собственные представления о том, что хорошо, а что плохо. Создали вуду, древнейшую на земле религию. Сформировали крепкое единство своей среды обитания и пищевой цепочки. Они поклонялись всему живому и мертвому, поскольку вуду включает в себя смерть не как врага, а как члена сообщества. Оно чтит равновесие между утратой и спасением. Вот что пытался однажды объяснить мне Нельсон, когда мы вычищали помет из курятника. Я не понимала, как «мунту» может означать одновременно и живое и мертвое, и Нельсон тогда лишь пожал плечами: «Ведь все оно здесь, с нами».

Тогда Бог – это всё. Бог – вирус. Не забывай об этом, когда простужаешься. Бог – муравей. И об этом помни, ведь кочующие муравьи охвачены коллективной одержимостью, мощью воздействия, не уступающей библейскому мору. Они идут через леса и долины колоннами в сотню метров шириной и много миль длиной, проедая себе путь через Африку, не оставляя позади ни животных, ни растительности – только голые минералы. Вот чему мы научились в Киланге: уходи с дороги и благодари Бога за уборку дома. Через несколько дней черная бригада чистильщиков пройдет дальше – эти муравьи никогда не останавливаются. А ты, вернувшись домой, найдешь его до последней крошки вычищенным от всего порченого, в постели не будет ни одной вши, во дворе – ни следа нечистот, в курятнике – птичьих клещей. Если в доме случайно остался ребенок в колыбели или леопард в клетке, на их месте будут голые скелеты, без костного мозга, чистые, как стеклышко. Но для тех, кто готов посторониться, чтобы уступить дорогу, это работает. Утрата и спасение.

У Африки тысяча способов самоочищения. Кочующие муравьи, вирус Эбола, синдром приобретенного иммунодефицита – эти «мётлы» изобретены природой, чтобы чисто выметать ограниченные участки территории. Ни одна из них не может самостоятельно перебраться через реку, и ни один из вирусов не сумеет пережить своего носителя. Паразиты, нас уничтожающие, ложатся в могилу вместе с нами. Гонки между хищником и дичью заканчиваются тем, что оба приходят к финишу ноздря в ноздрю.

Подростком, читая книги по африканской паразитологии в медицинской библиотеке, я была потрясена обилием существ, способных селиться в человеческом организме. Я и сейчас этим потрясена, но теперь лучше осознаю их партнерскую связь. Тогда же я немного побаивалась, что Бог поместит своих босоногих кукол – девочку и мальчика – в рай, где, как предполагалось, Он выпускал на волю только стрептококков и микробов, пожирающих человеческую роговицу. Сейчас я понимаю: Бог болеет не только за своих кукол. Мы и наши паразиты вместе произрастаем из одной и той же влажной почвы Великой Рифтовой долины, и до сих пор ни один в сущности не победил другого. Пять миллионов лет – долгий срок сотрудничества. Если бы вы могли на мгновение выбраться из своей обожаемой шкуры, подняться над нею и обозреть муравьев, людей и вирусов как равно находчивые существа, то восхитились бы согласием, которого они достигли в Африке.

Вернувшись в собственную оболочку, вы бы, разумеется, с криком потребовали лечения. Однако помните: путешествия по воздуху, дороги, большие города, проституция, массовые скопления людей на торговых площадях – это дары божии для вирусов. Дары иностранных волхвов, принесенные издалека. В своем стремлении спасти африканских детей и забрать у Африки ее полезно-ископаемую душу Запад проложил широкую дорогу к ее порогу и пустил по ней лавину бедствий.

Жаба может умереть от света! Смерть – совместное право жаб и людей. И чего тогда расхаживать с важным видом? Коллеги обвиняли меня в цинизме, а я просто жертва поэзии. В моей памяти запечатлены совместные права жаб и людей. Я не смогла бы расхаживать с важным видом, даже если бы захотела. У меня для этого нет ног.

Моя работа заключается в том, чтобы изучать историю жизни вирусов, и, по-моему, я выполняю ее хорошо. В сущности, я отношусь к вирусам не как к работе, а как к своим родственникам. У меня нет кошек и детей, у меня есть вирусы. Я навещаю их каждый день в их просторных стеклянных чашах и, как всякая хорошая мать, задабриваю, торжественно отмечаю размножение и беру на заметку случаи их неординарного поведения. Думаю о них, когда не нахожусь рядом. Я сделала важные открытия относительно вирусов СПИДа и Эбола. Вследствие этого мне приходится порой появляться на публичных мероприятиях, где меня восхваляют как спасительницу здоровья нации. Это меня пугает. Ничем подобным я не являюсь. Я не безумный терминатор, склонный к уничтожению дьявольских микробов; напротив, я их обожаю. И в этом секрет моего успеха.

Жизнь моя обычна и удовлетворительна. Я много работаю и раз в месяц навещаю маму на острове Сандерлинг. Люблю проводить там время, которое протекает почти в полном молчании. Мама ко мне не пристает. Мы совершаем дальние прогулки по берегу, она наблюдает за какими-то безымянными прибрежными птицами, не упуская ни малейшей детали. В середине января, когда ей бывает особенно муторно, мы садимся на паром, а потом едем на машине по прибрежному шоссе через раскинувшуюся на много миль равнину, заросшую карликовыми пальмами, изредка – мимо хлипких лачуг, возле которых темнокожие старухи плетут чудесные корзины из зубровки душистой. Вечером мы порой заглядываем на грязную автостоянку дощатого молельного дома и слушаем древние гимны гулла [141]141
  Потомки освобожденных рабов, живущие в прибрежных районах штатов Южная Каролина и Джорджия.


[Закрыть], доносящиеся из окон. Мы никогда не входим внутрь. Знаем свое место. Мама держит голову повернутой в сторону Африки и смотрит на океан, словно ждет, что он вдруг отступит.

Но чаще всего во время моих визитов мы никуда не ездим. Сидим на крыльце, или я наблюдаю, как она обихаживает свои миниатюрные джунгли, обрывая засохшие листья, удобряя перепревшим навозом камелии, бормоча что-то себе под нос. Ее квартира расположена на нижнем этаже одной из столетних кирпичных коробок, защищенных от землетрясений гигантскими железными скобами, опоясывающими дом с востока на запад и увенчанными на концах железными шайбами величиной с тумбочку. Я представляю, как такая же скоба скрепляет и саму маму. Ей действительно требуется нечто подобное, чтобы она не разваливалась на куски.

Мама – единственная обитательница своего мира в ожидании прощения, а ее дети вросли в землю или обосновались на поверхности четырех разных стран, востребовавших нас. Она называет нас «замо́к, ложа и ствол» [142]142
  Игра с со старой английской идиомой «lock, stock and barrel» (замо́к, ложа и ствол), соответствующей русскому «всё и сразу».


[Закрыть]. Рахиль, конечно, замо́к, поскольку у нее замка́ми перекрыты все пути к дефенестрации [143]143
  Хулиганское действие как метод политической борьбы в средневековой Италии и Китае.


[Закрыть]. Лия – ствол, у нее все прямо: «Пли из обоих стволов!» Мне остается смириться с ролью ложи, полагаю. И одинаково верить во всё. В принципиальное право растения или вируса править миром. Мама говорит, что у меня нет понимания и жалости по отношению к себе подобным. У меня их слишком много. Я понимаю, что мы натворили и чего заслуживаем за это.

Мама до сих пор страдает от последствий нескольких болезней, которыми заразилась в Конго, включая шистозоматоз, дракункулез и, вероятно, туберкулез. Когда она высовывает язык и позволяет мне лечить ее незначительные заболевания, я сознаю, что ее внутренние органы в той или иной степени поражены. Годы идут, мама больше и больше сгибается, однако выживает в своем сужающемся пространстве. Мама так и не вышла замуж снова. Если ее об этом спрашивают, она отвечает: «Брака с Натаном Прайсом мне было достаточно». Это правда. Ее тело было наглухо заперто много лет назад границами дорого обошедшейся ей свободы.

Я тоже не вышла замуж, хотя по иным причинам. Знаменитый, только начинавший тогда невролог захотел стать моим любовником, как выяснилось, и на время склонил меня к согласию. Но постепенно до меня, опьяненной поначалу любовью, дошло: его благосклонность ко мне была ограничена сроками работы над программой восстановления моей целостности. Боюсь, он стал первым из мужчин, испытавших на себе ледяной дождь Ады.

У меня есть тест: я представляю их там, в лунном свете, посреди кипящей муравьями земли. Каков будет выбор: хромоногая калека или очаровательное совершенство? Я знаю ответ. Любой мужчина, который теперь восхищается моим телом, – предатель по отношению к прежней Аде. Вот и все.

Я играю в шахматы с одним коллегой, таким же анахоретом, как и я, страдающим постполиомиелитным синдромом. Мы можем просидеть целый вечер, ограничившись лишь фразой: «Шах и мат». Иногда ходим в ресторан «Подземная Атланта» или в кино, приспособленное для зрителей в инвалидных колясках. Но нам действует на нервы шум. Оказывается, Эрос не такое бельмо на глазу, как шум. После этого нам приходится ехать за город, в Санди-Спрингс или в Чаттахучи – куда угодно, лишь бы там было спокойно и тихо и можно было припарковать машину на красной грунтовой дороге, чтобы позволить лунному свету и тишине снова привести нас в нормальное состояние. Потом я одна еду домой и сочиняю стихи на кухонном столе, как Уильям Карлос Уильямс. О потерянных сестрах, о Рифтовой долине и моей босоногой матери, глядящей на океан. Обо всем этом шуме, клубящемся у меня в голове. Я припечатываю его к бумаге, чтобы он затих.

Конечно, я по-прежнему люблю читать. Теперь, когда я в здравом уме, я читаю по-другому, однако возвращаюсь и к своим старым друзьям. Никаких Носники Дилимэ. «Это письмо мое Миру / Ему, от кого – ни письма…» Трудно найти более подходящие строки для погруженного в раздумья взрослого. Но я читала только первую половину строфы, игнорируя окончание: «Эти вести простые – с такой добротой – / Подсказала природа сама». Недавно в мамином доме я нашла свое запыленное «Полное собрание стихотворений Эмили Дикинсон» с полями, испещренными моими старыми палиндромами и перевертышами: а вода течет адова; овиж олз – зло живо… – каркала тогдашняя Ада. Интересно, какое именно зло она имела в виду?

Сколько детской энергии я израсходовала на переживания из-за того, что считала предательством со стороны всего мира вообще и Лии в частности. Меня это предательство гнуло в одну сторону, ее – чувство вины в другую. Мы построили жизнь вокруг недоразумения, и если бы я попробовала вынуть этот стержень и все исправить, то рухнула бы плашмя. Недоразумение – мой краеугольный камень. А если подумать, то не только мой, но и каждого. Иллюзиями, принятыми за истину, вымощена дорога у нас под ногами. Они – то, что мы называем цивилизацией.

В последнее время я начала собирать старые книги, прославившиеся опечатками. В них – масса иронии. Особенно в Библиях. Конечно, я не видела ни одного оригинала, но в те эпохи, когда книгопечатание было редкостью, в каждый данный отрезок времени имело хождение лишь одно ее печатное издание, и люди знали его наизусть. Содержавшиеся в нем опечатки становились знамениты. В 1823 году, когда Ветхий Завет появился со стихом: «И встала Ревека и верблюды ее…» [144]144
  Бытие 24:61.


[Закрыть] – верблюды вместо служанок – эту Библию окрестили «Верблюжьей». В «Львиной Библии» 1804 года издания сыновья выходили из львов, а не из лона, а в «Библии убийц» 1801 года, в Послании Иуды (1:16), ропотники не роптали, а убивали. В «Библии стоящих рыб» рыбаки, вероятно, застыли в изумлении, увидев, как рыбы (а не рыболовы) стоят на берегу от Ен-Гадди до Эглаима. Потом было еще с десяток: «Па́точная Библия», «Медвежья Библия», «Жучья Библия», «Уксусная Библия»… В «Грешной Библии», в Евангелии от Иоанна (5:14) вместо «…ты выздоровел; не греши больше» было напечатано: «ты выздоровел; греши больше»! Бог есть любовь! Вобюл тсе гоб!

Обожаю эти забавные опечатки. Они наводят меня на мысль: интересно, какую Библию написал бы мой отец в Африке? Мы приехали туда со столькими впечатанными в нас ошибками, что не можем знать, какие из них произвели на местную паству неизгладимое впечатление. Помнят ли они еще папу, высокого, стоящего перед ними и провозглашающего: «Папа Иисус бангала!»?

Я помню. Всегда вспоминаю его таким. Мы – равновесие между своим ущербом и собственными прегрешениями. Он был моим отцом. Ему я обязана половиной генов и всей историей его жизни. Ошибки – неотъемлемая часть сюжета. Я рождена от человека, который верил, что не может изрекать ничего, кроме истины, а ведь именно он оставил на все времена «Библию Бангала» – «Библию ядоносного дерева».