Текст книги "Если бы Пушкин…"

Под новым названием

Роман «За правое дело» венчала фраза: «Конец первой книги». Все знали, что Гроссман пишет продолжение.

Вторую книгу ждала непростая судьба. Она была арестована. Пришедшие за ней изъяли у автора все копии. На всякий случай забрали даже копировальную бумагу и ленту от пишущей машинки. И когда рукопись каким-то чудом (теперь уже точно известно, каким именно) все-таки оказалась на Западе, главы из нее сперва печатались (в эмигрантских журналах – «Континенте» и «Гранях») именно как главы из второй книги романа «За правое дело». Лишь последний из опубликованных в периодике отрывков («Континент», 1976, № 6) был обозначен как фрагмент из романа «Жизнь и судьба».

Необходимость такой перемены заглавия объяснялась в специальном редакционном предисловии.

Как нам стало известно в последний момент, – сообщала редакция, – именно так назвал автор вторую книгу романа «За правое дело». Принимая во внимание волю покойного писателя, мы продолжаем публикацию глав этой замечательной книги под новым названием.

Как явствует из этого примечания, даже уже зная и выполняя последнюю волю покойного писателя, редакция тем не менее продолжала привычно рассматривать роман «Жизнь и судьба» как вторую книгу романа «За правое дело». Между тем как для автора романа эта перемена названия значила неизмеримо больше. Она означала, что сам он склонен видеть в новом своем романе не второй том начатой им некогда эпопеи, а совершенно новое, отдельное, самостоятельное произведение, не имеющее с романом «За правое дело» почти ничего общего.

После многих сложностей роман «Жизнь и судьба» вышел, наконец, в свет – уже не в журнальных отрывках, а полностью, отдельной книгой – в 1980 году, в швейцарском издательстве «L’AGE D’OMME».

В редакционном предисловии к книге говорилось:

…Первая книга вполне могла бы получить Сталинскую премию – настолько она проникнута любовью к социалистическому отечеству. Но ноябрь 1952-го – это месяц Пражского процесса, на котором впервые в числе главных врагов победившего социализма был назван сионизм (новое кодовое имя для обозначения евреев, заменившее с тех пор космополитизм). Даже по отчетам, печатавшимся в московских газетах, было совершенно ясно, что Пражский процесс контаминирует Московские процессы 30-х годов с делом Дрейфуса и делом Бейлиса. А 13 января 1953 года делается следующий шаг: сообщается о раскрытии заговора еврейских врачей, готовившихся, по заданию мирового сионизма и американского империализма, отравить всех вождей советского народа. Вполне понятно и логично в этих обстоятельствах, что ровно месяц спустя, 13 февраля 1953 года, Гроссман был уничтожен в центральной партийной газете «Правда». Любопытно и характерно, что статью написал не профессиональный критик, а прозаик Михаил Бубеннов, конкурент Гроссмана по военной теме и один из самых выдающихся антисемитов в Союзе писателей СССР.

Вся, так сказать, фактическая сторона дела здесь изложена правильно. И насчет Пражского процесса, и насчет Московских, и насчет печально знаменитого дела врачей, и даже насчет автора статьи в «Правде».

Кое-что к этому перечню причин, из-за которых роман Гроссмана постигла такая печальная судьба, можно даже и добавить.

Литературовед Борис Фрезинский составил (на основе теперь уже рассекреченных и опубликованных документов) своеобразную хронику, в которой последовательность событий, связанных с публикацией гроссмановского романа, рассмотрел на фоне событий иного, так сказать, государственного масштаба.

Приведу лишь небольшой отрывок из этой «Хроники мук и крови», как он ее называет:

13 марта 1952 года принято секретное постановление начать следствие по делу всех лиц еврейского происхождения, чьи имена назывались на допросах по делу Еврейского антифашистского комитета (ЕАК). (Идет подготовка новых крупномасштабных черносотенных процессов. Первыми жертвами определены Илья Эренбург и Василий Гроссман.) 8 мая открылось закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР по делу ЕАК; среди обвиняемых в шпионаже и антисоветской деятельности – писатели П. Маркиш, Л. Квитко, Д. Бергельсон, Д. Гофштейн, актер В. Зускин, академик Л. Штерн и другие.

22 мая Фадеев одобряет четвертую правку романа Гроссмана и 3 июня сообщает автору, что роман сдается в набор под названием «За правое дело».

4 июня на допросе подсудимых по делу ЕАК многократно называются имена Эренбурга и Гроссмана.

11 июня Главлит подписывает верстку седьмого номера журнала с первыми главами романа «За правое дело». М. Бубеннов верстку не подписывает и не возвращает в редакцию. 2 июля журнал с началом книги Гроссмана выходит в свет.

18 июля всем подсудимым по делу ЕАК (кроме биолога Л.С. Штерн, которой Сталин, скорее всего, приписывал знание секретов долголетия) выносится смертный приговор… 12 августа приговор приводится в исполнение.

В октябре 1952 года «Новый мир» завершает публикацию романа «За правое дело»…

Осенью в Москве проводятся аресты крупнейших профессоров-медиков, преимущественно евреев. Начинается практическая подготовка процесса «врачей-отравителей»…

13 января 1953 года объявлено об аресте «врачей отравителей». На местах готовятся списки для депортации еврейского населения.

16 января редсовет издательства «Советский писатель» обсуждает роман Гроссмана, готовящийся к изданию. Впервые публично высказываются обвинения автора в еврейском буржуазном национализме. Принимается решение о необходимости переработки текста. 2 февраля обвинения Гроссмана в сионизме повторяются на обсуждении романа в редакции «Нового мира». М. Бубеннов отправляет Сталину письмо о романе Гроссмана.

13 февраля по указанию Сталина «Правда» публикует погромную статью Бубеннова о романе «За правое дело». Аналогичные статьи появляются в других изданиях…

Газета «Невское время», 16 декабря 1995 года

Эта «Хроника», казалось бы, не только подтверждает, но даже и делает совсем уже неоспоримым вывод авторов редакционного предисловия к первому (зарубежному) изданию романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Вывод этот, как мы помним, сводится к тому, что все несчастья, обрушившиеся на автора романа «За правое дело», были вызваны лишь проводившейся тогда и достигшей к концу 1952-го началу 1953-го года высшего своего накала политикой государственного антисемитизма. А разгромная статья об этом его романе, появившаяся в «Правде», была написана только лишь по той причине, что автор ее – Михаил Бубеннов, – был конкурентом Гроссмана по военной теме и – «одним из самых выдающихся антисемитов в Союзе писателей».

Не будь Гроссман евреем, не имей он несчастья принадлежать к этому злополучному племени, все у него было бы в порядке. Никаких других причин для государственной травли Гроссмана и его романа не было и в помине. Ведь «За правое дело», как прямо говорится в том же предисловии, это -

…обыкновенный роман сталинской эпохи, его место – в одном ряду с «Белой березой» Бубеннова и симоновскими «Днями и ночами», но не с «Жизнью и судьбой»… Автор «Жизни и судьбы» и «Всё течет…» не имеет почти ничего общего с тем Василием Гроссманом, который написал «Степана Кольчугина» и «За правое дело».

Звучит вроде убедительно. В действительности, однако, вывод этот бесконечно далек от истины.

Да, Гроссман, как я уже сказал, рассматривал свой роман «Жизнь и судьба» как новую книгу, не имеющую почти ничего общего с романом «За правое дело». И он сделал все, что было в его силах, чтобы оторвать свой второй роман от первого, придать ему как можно большую автономность. Но в полной мере это ему, конечно, не удалось. Ведь только из первого романа читатель может узнать, как складывалась жизнь героев второго в первый год войны: как и откуда попала в Куйбышев Женя, каким образом оказалась у немцев Софья Осиповна Левинтон, какими сложными путями дошло до Штрума письмо его матери… Но дело даже не в этом. Прежде всего невозможно согласиться с утверждением, что роман Гроссмана «За правое дело» – обыкновенный роман сталинской эпохи, место которого в одном ряду с «Белой березой» Бубеннова и «Днями и ночами» Симонова. И дело тут не только в несоизмеримости художественных дарований двух этих авторов с художественным дарованием Гроссмана, – не только в том, что роман Гроссмана, говоря попросту, гораздо ярче, талантливее и бубенновского, и симоновского.

Он несопоставим ни с одной тогдашней книгой о войне прежде всего по объему, уровню и качеству сказанной в нем правды.

Я имею в виду, разумеется, не правду факта, не документальную, а художественную правду. Никто из современников Гроссмана не выразил с такой потрясающей художественной глубиной и силой трагедию той войны.

Да, приступая к своему роману, Гроссман искренне верил, что война между гитлеровской Германией и Советским Союзом была смертельной схваткой не только двух государств, но – двух социальных систем, одна из которых олицетворяла для него свет, другая – тьму И не только потому, что гитлеровцы были агрессорами, захватчиками, а мы защищали свободу и независимость нашей родины. Германский фашизм для Гроссмана воплощал в себе все силы мирового зла. А Союз Советских Социалистических Республик – в это Гроссман тогда еще верил свято, – был страной, призванной осуществить на практике вековую мечту человечества о мире «без Россий, без Латвий», – прекрасном новом мире, основанном на принципах справедливости, свободы, равенства, братства.

Да, концепция первого его романа была ортодоксально советской. И композиционно он был выстроен в точном соответствии с этой концепцией. Как пирамида, в основании которой – народ, сражающийся за Родину и свободу, а на вершине – Ставка Верховного Главнокомандующего: Сталин.

Но писательский дар Гроссмана, органически присущее ему чувство художественной правды взорвало эту концепцию. Жестокий реализм в изображении не только батальных сцен, но и всех подробностей, всего густо прописанного жизненного фона, на котором разворачиваются главные события романа, сама художественная плоть книги, ее мясо заставляют читателя напрочь забыть об этом искусственном каркасе, на котором по первоначальному его замыслу должно было держаться все здание.

Роман «За правое дело» – книга трагическая. Она повествует о великой трагедии той страшной войны. А в официальной советской историографии, а значит, и в литературе, тогда уже прочно утвердилась версия войны победной. О немецких «котлах» и окружениях, в которых оказались в первые месяцы войны миллионы советских солдат, не принято было даже и вспоминать. Помнить надлежало не о поражениях, а о победах. Но даже и тут полагалось не слишком нажимать на то, какой ценой заплатили мы за все наши победы.

Писатели, стремящиеся открыть в своих книгах о войне хоть малую толику правды, вынуждены были балансировать на самом ее краю, искусно уравновешивая каждую трагическую сцену – победной. (Великим мастером такого балансирования был Константин Симонов.)

Гроссман этим искусством не владел. Да он и не хотел им владеть. Не оспаривая официальную, государственную концепцию и даже как бы положив ее в основу создаваемой им книги, во всех случаях, когда эта концепция вступала в противоречие с правдой (как он ее чувствовал и понимал), он доверялся не концепции, а своему военному опыту и своей художественной интуиции.

С концепцией дело тоже обстояло не так просто. (В этом мы еще не раз успеем убедиться.) Но даже одно только это его неумение балансировать на краю правды заранее обрекало его роман на жестокий разгром.

В редакции «Нового мира» знали, чувствовали, что роман обречен. Твардовскому это стало ясно задолго до появления в «Правде» погромной статьи Бубеннова.

2 февраля 1953 года, то есть за десять дней до появления бубенновской статьи, с которой начался официальный разгром романа, в редакции журнала, опубликовавшего роман, состоялось довольно широкое и представительное его обсуждение.

Тон этому обсуждению задал сам Твардовский. Сказав о выдающихся достоинствах романа (а как иначе можно было бы объяснить, что он решился его напечатать), он определил главную цель предстоящего разговора.

«…Могут ли все эти успехи ослепить нас в отношении существенных и серьезных недостатков, которые имеются в этой первой части романа?» – поставил он вопрос перед собравшимися. И недвусмысленно сам же на него ответил: «Нет!»

И – понеслась душа в рай.

Выступавшие, – а среди них были и писатели, и критики, и военачальники, – в один голос заговорили о том, что многие сцены и эпизоды романа «нехарактерны для Сталинградской эпопеи», что автор «не запечатлел мыслей советского командования», «не найдены те яркие, обобщенные образы, которые бы показали облик советского народа… Также роль товарища Сталина очень слабо показана», «в романе не видишь характеристики советского человека…» – и так далее, все в том же духе.

Но самой яростной, самой резкой и уничтожающей критике подверглась философия автора, высказанная в романе устами одного из его героев – академика Чепыжина. Тут были единодушны все участники обсуждения – и те, кто стремился окончательно угробить роман, и те, кто искренне хотел его «спасти».

Вот, например, как высказался на том совещании один из главных руководителей тогдашнего Союза писателей – Алексей Сурков:

Если послушать всех, кто здесь говорил, то по сумме цитат книжку надо выбросить, книжечка порочная во всех своих мировоззренческих основах… Но на деле положение немного не такое… Книга Гроссмана – это литература в собственном смысле этого слова.

Но тут же он заговаривает о философии романа, называя ее «чудовищной философской белибердой». И подытоживает, обращаясь к автору:

Самое слабое место – это историко-философская концепция вещи, она эклектична и неясна… Вы очень много отступлений делаете в романе, хотя можно обойтись без этого…

Тот же совет дает Гроссману и другой участник обсуждения – генерал и писатель Петр Вершигора:

Сама плоть художественного творчества заставит писателя выбросить все свои философские рассуждения, иначе он потерпит крах… Писателю Гроссману мы должны предъявить жесткие требования. От философии он должен избавиться. Эти мысли… надуманны, выбросьте их из головы, они Вам мешают, они связывают по рукам…

Этот – пока еще – довольно туманно сформулированный упрек чуть позже превратится уже в главное обвинение против гроссмановского романа.

Полтора месяца спустя после обсуждения романа «За правое дело» в редакции «Нового мира» состоялось заседание Президиума Правления Союза советских писателей, на котором доклад делал уже сам Фадеев. Чуть ли не весь доклад этот был посвящен анализу и суровой критике идейных ошибок романа Гроссмана. (Было произнесено даже и более грозное слово – не просто ошибки, но – «главный идейный порок»).

Порок этот, по мнению Фадеева, состоял в следующем:

Дело в том, что в основе этого романа лежит очень реакционная, идеалистическая, антиленинская философия, которая выражена устами одного из действующих лиц романа, профессора Чепыжина, а затем находит свое проявление в целом ряде высказываний и, главным образом, в характере показа событий и людей на страницах романа…

Ошибка Гроссмана здесь состоит в том, что он вложил в уста симпатичного профессора Чепыжина реакционную идеалистическую философию, противостоящую философии марксизма-ленинизма, не противопоставив ей ничего, а подкрепив ее различными приемами, то есть таким образом дав понять читателю, что это есть философия автора.

Из этого не слишком внятного монолога все же можно понять, что Фадееву тоже не очень хотелось совсем угробить гроссмановский роман. Он даже предлагает автору некий выход, своего рода лазейку: не просто выкинуть к чертовой матери всю эту мутную философию, как советуют Сурков и Вершигора, а вложить ее в уста какого-нибудь не столь обаятельного, лучше даже – отрицательного персонажа. С тем, чтобы противопоставить этой «неправильной», враждебной марксизму-ленинизму философии – другую, правильную.

Что же это за философия такая, что за крамольные мысли, которые так смертельно напугали не только лютых врагов гроссмановской книги, но даже и тех, кто искренне хотел защитить его роман, спасти его от полного и окончательного разгрома?

Философия академика Чепыжина

Задумав свой роман, Гроссман собирался назвать его коротко и просто – «Сталинград». Под этим названием он и принес рукопись в редакцию «Нового мира». Но там это название отклонили: оно показалось слишком громогласным, чересчур весомым, к слишком многому обязывающим. Сталинград – это ведь кульминация, высший, переломный момент всей той великой войны. Предложили назвать книгу как-нибудь поскромнее. Например, – «За правое дело».

Гроссман не возражал. Дело, за которое воевал с гитлеровской Германией советский народ, он вполне искренне считал правым. На этот счет никаких разногласий с официальной советской идеологией у него тогда не было. Диссидентом, то есть инакомыслящим он не был. Но он был – мыслящим. А всякий, кто пытается мыслить, а не повторять чужие мысли, уже самим этим своим поползновением обречен на то, чтобы мыслить инако, то есть – самостоятельно, по-своему, не в унисон со всеми.

Именно так мыслит в гроссмановском романе один из центральных его персонажей – Виктор Павлович Штрум. Образ этот, – хоть Штрум у Гроссмана не литератор, да и вообще не гуманитарий, а физик, – вобрал в себя многие черты автора книги. В романе он занимает примерно то же место и претендует на ту же роль, какую в «Войне и мире» играет Пьер Безухов.

На протяжении всего романа Штрум ищет истину, пытается понять суть происходящего. В частности, его мучает (как и всех думающих людей в то время) загадка германского фашизма: как случилось, что умный, работящий, цивилизованный народ, давший миру Канта и Гегеля, Шиллера и Гете, Баха и Бетховена, за несколько лет превратился в банду убийц, загнавшую всю Европу в гигантский концлагерь?

Задумываться об этом, конечно, разрешалось. Но все ответы на этот роковой вопрос были уже даны. В соответствующих партийных документах, в основополагающих высказываниях товарища Сталина.

Но Штрум почему-то не хочет довольствоваться этими ответами. Он размышляет. И делится этими размышлениями со своим учителем – академиком Чепыжиным. А у того есть свои, тоже не совсем банальные ответы на все сомнения и недоумения Штрума. И он тоже охотно делится ими со своим любимым учеником. И вот эти-то его ответы Алексей Сурков как раз и назвал чудовищной философской белибердой, именно эти, не укладывающиеся в привычную пропагандистскую советскую жвачку мысли, и советовал Гроссману выкинуть из головы искренний его доброжелатель Петр Вершигора, а другой, самый могущественный его доброжелатель, Фадеев, рекомендовал вложить их в уста какого-нибудь отрицательного персонажа:

Они медленно шли и молчали…

Чепыжин вдруг посмотрел на Штрума и сказал:

– Фашизм! А? Что с немцами стало?.. Кажется, все хорошее исчезло. Кажется, нет там ни честных, ни благородных, ни добрых. А? Возможно ли это? Ведь мы знаем их. И их удивительную науку, и литературу, и музыку, и философию!.. Откуда столько набралось злодеев? Вот, говорят, переродились, вернее, выродились. Говорят, Гитлер, гитлеризм сделал их такими.

Штрум сказал:

– Да, приходит такая мысль…

Чепыжин отмахнулся рукой:

– Фашизм силен, но есть предел его власти. Это надо понять… В основном, в общем Гитлер изменил не соотношение, а лишь положение частей в германской жизненной квашне. Весь осадок в народной жизни, мусор, дрянь всякая, все, что таилось и скрывалось, все это фашизм поднял на поверхность, все это полезло вверх, в глаза, а доброе, разумное, народное – хлеб жизни – стало уходить вглубь, сделалось невидимым, но продолжает жить, продолжает существовать…

Он оживленно поглядел на Штрума, взял его за руку и продолжал говорить:

– Вот представьте себе, в каком-нибудь городке имеются люди, известные своей честностью, человечностью, ученостью, добротой. И уж они были известны каждому старику и ребенку. Они окрашивали жизнь города, наполняли ее – они учили в школах, в университетах, они писали книги, писали в научных журналах… Ясно, их видели с утра до позднего вечера. Они являлись всюду: в лекционных залах, их видели на улицах, в школах… Но когда приходила ночь, на улицы выходили другие люди, о них мало кто знал в городе, их жизнь и дела были грязны и тайны, они боялись света, ходили крадучись, во тьме, в тени построек. Но пришло время – и грубая, темная сила Гитлера ворвалась в жизнь. Людей, освещавших жизнь, стали бросать в лагери, в тюрьмы. Иные погибали в борьбе, иные затаились. Их уже не видели днем на улицах, на заводах, в школах, на рабочих митингах. Запылали написанные ими книги. Конечно, были и такие, которые изменили, пошли за Гитлером, перекрасившись в коричневый цвет. А те, что таились ночью, вышли на свет, зашумели, заполнили собой и своими ужасными делами мир. И показалось: разум, наука, человечность, честь умерли, исчезли, уничтожились, показалось – народ переродился, стал народом бесчестия и злодейства…

И, не дожидаясь ответа, он продолжал:

– И так же отдельные люди… Часто человек, живущий в нормальных общественных условиях, сам не знает погребов и подвалов своего духа. Но случилась социальная катастрофа, и полезла из подвала всякая нечисть, зашуршала, забегала по чистым комнатам!

Вот она – философия, на которую сделали стойку Сурков, Вершигора, Фадеев и прочие критики гроссмановского романа, настоятельно рекомендовавшие автору отказаться от этих «доморощенных», как они выражались, идей, от этих странных и в высшей степени сомнительных мыслей. Вот что так смертельно их перепугало. И надо признаться, что перепугались они не зря.

Вспомнив этот монолог академика Чепыжина, я решил проверить себя, перечитал его заново и убедился, что помню его почти дословно. Помню с тех самых пор, как впервые – еще в журнале – прочел роман Гроссмана «За правое дело». А было это – ни мало, ни много, – полвека тому назад.

Это, конечно, не случайная прихоть моей памяти. Рассуждения этого гроссмановского персонажа так меня тогда поразили и потому-то и врезались так крепко в мою память, что я тоже видел, как плавает на поверхности жизни, упиваясь своим торжеством, «мусор, дрянь всякая».

Все, о чем говорил в откровенном своем разговоре с Штрумом академик Чепыжин, крепко рифмовалось с тем, что все мы видели вокруг – не в Германии, а в родной своей стране, в любезном нашем отечестве.

Крестьяне, любившие землю и умевшие работать на этой земле, – этот истинный «хлеб жизни» – были уничтожены. Те же из них, кто уцелел, «ушли на дно», сделались невидимыми. Наверх же полезла всякая муть и дрянь. Болтуны, крикуны, умевшие только «руководить», а не работать. Тусклые партийные функционеры, не способные связать двух слов, важно поучали седовласых академиков. Вся страна – от дворника до президента Академии наук – должна была изучать историю по лживому и примитивному «Краткому курсу истории ВКП(б)». В литературе торжествовали Бубенновы и Бабаевские со своими «Кавалерами золотой звезды» и «Белыми березами», в театре – Софроновы и Суровы со своими «Стряпухами» и «Зелеными улицами». Мейерхольд и Бабель были расстреляны, Мандельштам погиб в лагере, Цветаева повесилась, Платонов выкашливал последние легкие, подметая литинститутский дворик, «ушли на дно» Ахматова, Зощенко, Пастернак, Заболоцкий, Булгаков…

Таково было тогда «соотношение частей» в нашей «жизненной квашне». И не замечать всего этого мог только слепец. Или человек, притворяющийся слепым.

Гроссман слепцом не был. Притворяться – не хотел. И «соотношение частей» в его романе более или менее соответствовало тому, что было в жизни. Истинные патриоты у него (капитан Берёзкин) воюют, не щадя живота. Болтуны, приспособленцы, трусы, умеющие только блюсти свою выгоду (карьеру), заискивая перед начальством, – отираются в штабах.

Генерал-майор Гарнич, участвовавший в самом первом обсуждении романа Гроссмана (том, что происходило еще в редакции «Нового мира») придумал даже по этому поводу специальный – надо сказать, весьма выразительный – термин: «Штабоед ство».

Он говорил:

Я считаю, что неуспех товарища Гроссмана является закономерным, естественным следствием его собственного неправильного взгляда, порочной концепции по отношению к нашим советским штабам… Мы не можем воспитывать население, молодежь в духе «штабоедства». Он впал во вредную крайность…

Ему вторил другой военный, участвовавший в том обсуждении – полковник Маркин:

Непоказ штаба портит любое художественное произведение…

Генерал-майор объявил, что признаки «штабоедства» он обнаружил «в пятнадцати местах» романа. Перечисляя эти пятнадцать мест, приводя примеры, идя от страницы к странице, он, например, отмечает такую подробность:

Начальник тыла дан с коврами, самоварами, завитыми девушками и парикмахером. Думаю, что это не характерно для Сталинградской эпопеи!

Нетрудно догадаться, что все эти присяжные проработчики, все эти партийные функционеры в полковничьих и генеральских мундирах делали стойку именно на такие сцены, эпизоды, подробности и детали гроссмановского романа, потому что в них они узнавали себя.

Да, не далек, совсем не далек от истины был Фадеев, когда говорил, что философия академика Чепыжина у Гроссмана «находит свое проявление… в характере показа событий и людей на страницах романа».

Картина жизни, открывающаяся нам в романе «За правое дело», – картина нашей, советской жизни! – действительно во многом соответствует той схеме, которую академик Чепыжин предложил Штруму для понимания ситуации, возникшей в гитлеровской Германии.

Конечно, тогда это все еще не сложилось у Гроссмана в концепцию, согласно которой в той великой войне столкнулись две однотипные государственные системы, два однотипных тоталитарных режима. Но первый шаг к такой концепции был им сделан уже тогда.