Текст книги "Дневники мотоциклиста"

Я простоял на набережной несколько часов, смотря на все, что происходило вокруг меня, и каждый раз ловил себя на мысли, что среди всего потока машин мне была нужна только одна, а среди всех проходящих мимо голосов я хотел слышать только тот, который стал уже родным.

Среди немногочисленных прохожих я искал ее красивые глаза, надеясь на то, что она окажется в этом месте случайно, и, увидев меня, больше не сможет молчать. Я хотел ощутить ее теплые ладони на своих небритых щеках и снова услышать, как дорог ей, но всего этого хотела лишь одна сторона моей души, другая гнала все эти мысли прочь, заставляя меня сопротивляться. Но чем я больше противился всему, что меня с ней связывало, тем все больше пространства в моей голове было заполнено ею. Я чуть опять не сорвался в сторону ее дома, но вовремя остановился и только сам себя рассмешил своей секундной слабостью, впоследствии оказавшейся величайшей глупостью.

Мой мрачный вид был под стать этим серым отшлифованным камням, на которых отлично смотрелся мой единственный настоящий друг, который словно всем своим видом выражал мне свое сочувствие. На его темных боках, словно сделанных из черного стекла, отражалось все происходящее вокруг меня как на экране телевизора, где я мог с легкостью разглядеть эти бесцветные лица совсем не частых прохожих. Я не просто выбрал это место, ведь здесь, даже в самый час пик, было больше машин, чем людей, и с большей вероятностью там можно было встретить сбежавших с экзаменов студентов и нескольких иностранных туристов, нежели офисных деятелей, у которых каждая минута на счету. Несмотря на все это, там можно было отлично отдохнуть в любое время дня и ночи, стоило только отвернуться в сторону речного трамвайчика, медленно пыхтящего вниз по реке, и затолкав в уши наушники, нажать кнопку плэй. Реальность вокруг тебя тут же менялась, словно в твоем кармане находилась самая важная кнопка, и ты с легкостью мог выключить этот город лишь одним своим движением. Но я в тот день, к моему сожалению, не имел такой кнопки, и мне оставалось лишь наблюдать и слушать, как все вокруг меня дышит этой суетливой жизнью, чтобы вместе с этим быть маленькой частью этой огромной микросхемы, которой неважно, что ты из себя представляешь, и уж тем более неинтересно, что было с тобой вчера.

Смотря на компьютерную схему, можно смело провести параллель с нашей жизнью, ведь кто-то очень давно сотворил нас по образу и подобию своему, так и мы, творим, ничего не придумывая, а просто срисовывая, и даже не утруждаясь затереть свои минусы. Все наши творения, все то, что мы когда-либо делали – у всего этого есть свой похожий аналог, где самолеты похожи на птиц, высокотехнологичные схемы – на наше общество, где есть главные и подчиненные, а наши города – как огромные муравейники, с многоэтажными домами и малогабаритными квартирами, где большинство выполняет точно такие же функции, что и маленький муравей. Все – от автомашин с четырьмя колесами, которые были содраны с множества видов диких животных, передвигающихся на четырех лапах и имеющих сердца вместо моторов, до обычной скрепки, которая имела свои корни у такой же обычной булавки. Все имеет свое начало и свое следствие, и только одно единственное слово помогает нам все это наблюдать, без него не было бы абсолютно ничего, и это слово – «движение». Простое слово, которое держит на своих буквах весь мир, да и всю вселенную, ведь наш мир – это ведь тоже чей-то образ.

Я пробыл на набережной, совсем не заметив, без чувства голода и жажды несколько часов, размышляя и углубляясь в свои воспоминания, пока не увидел, как солнечный день подходит к концу, сменяя свой ярко-голубой потолок на серые дождевые тучи, так беспардонно закрывшие собой наш огненный шар. Я был растерян, и мне хотелось молчать, а эта надвигающаяся погода отодвигала меня от ночных катаний, всем своим видом указывая на то, что еще полчаса, и на этом месте асфальт станет черным, и пробудет таковым до утра, всю ночь желая, чтобы хоть кто-нибудь пробежался бы по нему босыми ногами.

Через несколько минут, взревев мотором, я удалился обратно в свою одинокую лачугу, и, выбрав не совсем прямой путь, зная, что там идет постоянный ремонт дороги, я удалялся со скоростью ветра, оставляя за своей спиной эту непогоду. Машины мелькали в моих зеркалах и отражались на боках моего мотоцикла, словно временные татуировки появляясь рядом так же быстро, как и исчезая, что стоило мне только подумать, как те, кто были далеко впереди, уже светили своими фарами сзади. Меня забавляла эта своеобразная игра в кошки-мышки, где я, скорее, был котом, который выбирал себе все новых и новых жертв. Мечась из полосы в полосу, но так и не встретив достойной «мыши», желающей от меня удрать, я не заметил, как оказался дома. Я въехал в свой двор, как делал это уже сотни раз, медленно, словно кого-то выслеживая, метр за метром приближался к своему подъезду. Время вокруг меня словно остановилось, и складывалось такое впечатление, что я стал единственным жителем этих сдвинутых вместе многоэтажек. Ни детей на детской площадке, ни бабушек, вечно сидящих на лавочках, ни даже случайных прохожих, идущих куда-то по своим делам – вокруг меня не было ни души, и это одинокое пребывание здесь было отличным дополнение к тому, что я ощущал внутри себя. Этот всегда живой двор, что даже зимой, в ужасный холод здесь легко можно было повстречать пару-тройку подвыпивших мужичков, что-то бурно обсуждающих рядом с каким-нибудь подъездом, в те секунды напоминал мне фотографии, сделанные туристами экстремалами на одном из японских островов, где улицы мертвого города были брошены его жителями. Словно в ожидании авианалета все были стерты с этого пейзажа огромным ластиком под названием страх, и я стал невольным одиноким героем этого опустевшего двора. Я медленно продвигался, оставляя позади себя метр за метром пока еще серый асфальт, и остановился напротив своего подъезда, как делал это уже не раз.

Тишина, она одна была рада моему появлению здесь, даже вечно щебечущие и прыгающие с ветки на ветку воробьи куда-то исчезли, и эта тишина разливалась звоном у меня в ушах, не оставляя в них места даже для любимых мелодий. Мне хотелось как можно быстрей подняться к себе домой и, закрывшись от всех, включить музыку, чтобы она избавила меня от этого послеаварийного синдрома, но и тело вновь стало сводить в судорогах, заставляя меня двигаться как прокажённого старика.

На тот момент мне казалось, что все происходящее вокруг меня это норма, из разряда неприятных последствий, но это было одно из моих величайших заблуждений.

Мы так часто обманываем себя, выискивая самые простые ответы на несуществующие вопросы, что становимся невольными заложниками самообмана, со всеми вытекающими из этого фантазиями. Зачастую, готовность поверить во все, что угодно, кроме очевидного, приводит нас к самым величайшим нашим заблуждениям, которые становятся для нас важнее любой жестокой реальности. Вот такие мы само доверчивые, часто играющие в игры со своим разумом пешки на своих же шахматных досках, которые изо всех сил пытаются поставить мат такому уязвимому королю.

Я не спеша слез с мотоцикла и, подойдя к своему подъезду, еще раз оглянулся на ужасающую картину одиночества, но, к моему удивлению, все резко поменялось, и теперь весь этот двор был заполнен людьми. Они словно на минуту исчезли в ожидании, пока я пересеку невидимую границу своего подъезда, и уже не надеясь на то, что я могу оглянуться, стали снова видимы. Все это действие заставило меня на мгновенье задержаться, и я не мог понять, откуда здесь все эти люди, которых еще секунду назад не было. Откуда появилась молодая мамаша на детской площадке, так усердно пытающаяся успокоить своего ребенка в коляске, откуда взялись две старушки, сидящие рядом с соседнем подъездом, и неужели я смог проехать мимо и не заметить огромного мужчину, стоявшего рядом с дорогой на тротуаре.

Свой звон в ушах и это визуальное искажение, секунду помедлив и разглядывая всех этих случайных людей, я с легкостью списал на свою аварию, подробности которой мне только предстояло узнать, но тогда даже самый параноидальный бред в своей голове я мог с легкостью списать на нее, ведь это самое простое объяснение всего того, что происходило вокруг меня. Еще раз осмотрев всю улицу с ее потемневшем небом, я поднялся на свой этаж и, задержавшись на мгновенье рядом с дверью, встретил свою маму, которая очень спешно куда-то уходила, что, видимо, не позволяло ей ответить на мой «Привет». Она лишь кивнула и одарила меня своим безразличным взглядом, открывая нашу дверь и пропуская меня в холл.

От такой встречи мне стало еще неприятнее, хотелось как можно быстрей скрыться за дверью своей комнаты и прокричать на весь дом: «Что я сделал!? Почему все, кто был мне так дорог, в один миг стали для меня чужими?! Зачем молчать. Это ваша месть за мою самонадеянность!?». Еще мгновенье, и я бы кричал эти вопросы, разрушая эту домашнюю тишину без всякого сожаления, но, распахнув дверь в свою комнату, я увидел там человека, который всегда был рад мне, я увидел своего отца.

Он сидел в том кресле, которое я покинул еще с утра, и просто молчал, держа в одной руке полураскрытую книгу, а в другой модельку спортивного мотоцикла, подаренную мне еще в детстве.

– Привет, пап, – произнес я, заглядывая в его глаза, которые были полны каких-то воспоминаний, так что даже практически не отреагировали на мое появление.

– Здравствуй, сын, – ответил он, отвлекшись от своих мыслей и переведя свой отсутствующий взгляд со стены на модельку в руке.

Он покрутил ее, приблизив к своему лицу, и улыбнувшись каким-то своим, неизвестным мне мыслям, поставил ее на край моей кровати.

Это была модель кавасаки, выпускаемая в начале девяностых, но до сих пор пользовавшейся определенной популярностью, как у новичков, так и у людей, предпочитающих трэк. Называемый в нашей среде по-приятельски «Захар», он был одним из лучших в своем классе четырехсоток и, несмотря на время, держал эти позиции до сих пор. Эту модельку мне подарил отцовский друг, который часто летал по всему миру, и, увидев это маленькое чудо в одном из европейских магазинчиков, не смог удержаться.

В те времена это было большой редкостью, и наша перестроенная страна была насыщена всем чем угодно: импортным табаком и такой же водкой, некачественной одеждой и такими же некачественными игрушками, которые легко проигрывали советскому конструктору, а все хорошее оставалось все за тем же железным занавесом, хоть от него на тот момент было только название. И, наверно, он бы оставил его себе, переставляя его с полки на полку в своей холостяцкой квартире, если бы не увидел горящие глаза десятилетнего мальчишки, который был настолько заворожен этой игрушкой, что забыл о всех взрослых, прилипнув к его деревянной полке, подвешенной как раз по уровню его глаз. Вариантов не оставалось, и вечером, в компании своего отца, я нес эту мечту любого школьника к себе домой, держа его в своей руке так крепко, что его выступы отпечатались на моей ладони. Поменяв полку отцовского друга на мою, он так и простоял до этих дней, встретив со мной мое восемнадцатилетние, и легко перешагнув вместе с фотографиями в рамках мои двадцать пять.

– Что читаешь? – поинтересовался я, так и не увидев название книги, которую отец не выпускал из рук.

Сделав из своего указательного пальца своего рода закладку и прижав ее к своей ноге, своим большим пальцем он перекрыл название, еле выглядывающие из-под его руки золотыми буквами.

– Хорошая книга, – ответил он, переведя свой взгляд с модельки на свою ногу. – Очень хорошая книга, – повторил он, уже взяв ее двумя руками, вытащив свой палец, открыв мне тем самым ее название.

«Эрих Мария Ремарк» блестело золотыми буквами в самом верху темно-синего переплета, и чуть ниже было продолжение ответа на мой недавний вопрос, и отцу уже не обязательно было это произносить. «Жизнь взаймы» было выбито более мелко, чем имя автора, но все тем же золотым шрифтом, буквами, напоминающими кельтские узоры.

– Первый раз я прочел ее, когда мне было столько же, сколько тебе сейчас, – заговорил отец, встав с кресла. – А вот теперь решил перечитать, и с каждой строчкой понимаю, что помню ее наизусть, – уже стоя рядом с дверью, добавил он.

– Пап, ты куда? – спросил я, не желая, чтобы он уходил. – Мне нужно с тобой поговорить, – но это я уже говорил его спине, стоявшей в дверном проеме.

Взглянув на книгу в руке, он вернулся и, дойдя до шкафа, положил ее на полку.

– Потом, сын, – произнес он совершенно безразличным голосом. – Все потом, – словно повторяя это для того, чтобы я точно услышал, ответил он, осмотрев меня беглым взглядом. – А сейчас я пойду. Я устал.

И снова развернулся ко мне спиной, через несколько секунд его силуэт скрылся за дверью, оставив меня наедине с собственной грустью.

Это была странная грусть, грусть с ожиданием чего-то нового и нежеланием что-либо менять вперемешку. Разбавленная моими воспоминаниями, она очень хотела узнать мое будущее, и готова даже была воспользоваться услугами гадалки, лишь бы одним глазком заглянуть хотя бы на год вперед. Мое будущее вырисовывалось для меня с множеством неизвестных, которые я уже успел собрать, оставив их в своей голове без ответов, надеясь и веря в то, что они мне не понадобятся. Но, как это очень часто бывает, мы получаем свои ответы там, где совсем не ожидаем, радуясь им, словно какому-то сюрпризу, и часто совершенно забываем то, для чего они нам были нужны.

Я походил по комнате, несколько раз выглянув в окно в надежде, что тучи рассеются и, увидев, что это черное небо остается без изменений, взял недавнее чтиво своего отца, усевшись в кресло. Какого было мое удивление, когда я обнаружил пустую бутылку пятизвездочного коньяка, стоявшую между креслом и стеной, и выдававшую себя торчащим горлышком. Видимо, поэтому, моя мама была без настроения, а отец углубился в свои воспоминания и так спешно удалился с моим появлением. А ведь эту бутылку отличного армянского коньяка дарил я несколько лет назад и был уверен, что она будет открыта тогда, когда я скажу отцу, что он станет дедом. Но, видимо, не судьба, и были причины важнее этой.

Это расстроило меня, и желание говорить пропало так же, как и появилось, высекая из меня все доброе, что осталось, огромным молотом под названием безразличие. Единственное, что стало для меня теплом, разливающимся по моему нутру в тот день, был вечерний закат, пробивающийся сквозь тучи, так и не пролившие на наш город дождь, и устремленные по ветру в дальнюю неизвестность.

Как я встретил тот день, так я его и закончил, сидя все в том же старом кресле на балконе, и любуясь великолепным закатом, впитав в себя всего несколько лучей солнца и пару серых туч, которые и сейчас были надо мной, только вот для чего они – этого я еще пока не знал…

Тишина… Тишина заставляет говорить даже самых молчаливых… В ней можно легко услышать стук своего сердца… И ответы… Ответы на самые главные вопросы… Главное, знать, кому их задавать…

Жизнь поместилась в квадрат из ткани

Неделя дождей, штормового ветра и вечно серого неба – вот что ожидало меня в те непростые дни. Словно кто-то наверху смешал этот коктейль из дождя и шквального ветра специально для меня, а я, прочитав только красивое название и совершенно не вчитываясь в его ингредиенты, выпил его залпом. Это было отличное дополнение к той тишине, которая заполняла все вокруг меня, и с каждым новым днем становилась самым близким, заменяя собой голоса тех людей, которые были мне дороже всего. Серая дорожная пыль не успевала подняться в воздух, как ее тут же прибивало назад к асфальту этими огромными небесными горошинами из прозрачной воды. Мой город был погружен полностью в эту стихию так, что через пару дней такого серого заоконного пейзажа, это уже казалось нормой.

Каждое утро я встречал восходящее солнце, в надежде увидеть этот огненный шар в полной красе, но его словно спрятали от меня, и лишь чуть светлый маленький круг напоминал мне, что оно все же есть. Я закрывал и открывал глаза в надежде разглядеть хоть немного того рассвета, который успел так полюбить, и пускай на секунду, пускай на маленькое мгновенье переместиться из своего старого потертого кресла туда, где был счастлив, пускай и не так долго, чтобы еще один раз почувствовать ее теплую ладонь на своей небритой щеке. Но в наших жизнях не бывает чудес, и реальность вокруг меня была отличным итогом для подсчета очков, сидя в той тишине, я мог свободно заявить, что проигрался по-крупному.

Я стал самым ярким проявлением человеческого одиночества, если это теперь можно так назвать, а мое величайшее заблуждение мешало мне отпустить мои добрые воспоминания, которые возвращали меня к ее глазам вновь и вновь. Я был невольным заложником бетонного квадрата под названием «родительский дом», с безумным желанием заложить все двери и окна огромными кирпичами, чтобы у меня было достаточно времени подумать о том, что я успел сделать за всю свою жизнь. Лишь телефон был моим проводником в мир за железной дверью и, не желая никого слышать, я общался с тем миром с помощью смс.

Вспомнив о своей работе, я отослал сообщение своему шефу, в котором говорил о том, что ближайшие несколько недель меня не будет, но ответа не последовало, и я принял это за молчаливое согласие. Даже если бы мне пришлось вернуться к картонной коробке с моими вещами, ожидающей меня на охране, я бы не поменял своего решения, ведь теперь я был готов к чему угодно. Мои друзья также молчали, или просто я не хотел их слышать, теперь сложно сказать, но мне было уютнее так, наедине с самим собой, чем в толпе среди людей, у которых и своих забот хватало. Единственный человек, с которым я разговаривал в ту дождливую неделю, это был мой отец, который изредка заходил в мою комнату и часами рассказывал мне все новости, происходящие сейчас в мире.

Он всегда был отличным собеседником, которого было интересно послушать, и в те моменты казалось, что мне снова десять, и сейчас распахнется дверь, и в проеме появиться моя мама, которая приказным тоном попросит нас проследовать на кухню, чтобы отведать ее великолепных блинов с яблочным повидлом, запах которых уже давно пробивался сквозь щели дверного проема. Но в последнее время она неважно себя чувствовала и редко выходила из спальни, мое детское воспоминание просто не могло воплотиться заново в жизнь, и нам с отцом оставалось лишь надеяться на то, что с переменой погоды ей станет лучше, и мы вновь соберемся все вместе за нашим общим столом. В какой-то момент я даже стал переживать за ее самочувствие, но все мои страхи исчезли после того, как я увидел и прочитал оставленный на столе рецепт от ее лечащего врача, в котором были только безобидные лекарства. Там был лишь набор настоек от переутомления и название таблеток, которые прописывают наверно всем, кто пересек возраст в пятьдесят лет, так что мне не стоило переживать и нужно было просто подождать.

Странное, переходящее из рук в руки знамя волнения, нам передается с годами, ведь когда мы еще дети, за нас волнуются наши родители, что очень часто мы совершенно не ценим, а когда становимся старше, мы понимаем, какими были глупцами, ведь теперь волнуемся сами и готовы пожертвовать чем угодно, лишь бы они были здоровы.

Время, проведенное наедине с самим собой, я мог с легкостью назвать «работа над ошибками», но исправлять ошибки нужно только тогда, когда тебе предоставляют такую возможность, если же твой экзамен с грохотом провален, и у тебя нет права на пересдачу, то стоит ли вообще искать свои провалы, ведь это уже никто не оценит. А мой экзамен был именно провален, и меня подвели не мои знания, меня повел случай, тот случай, из которых состоит вся наша жизнь, и мне оставалось лишь наблюдать, как рушиться все, что я смог построить, и все то, что я не смог уберечь.

Это было обычное утро такого же обычного выходного дня, когда множество из нас просыпается ближе к обеду, радуясь, как школьники, что впереди целых два дня ничегонеделания. Видимо это прививается нам как раз с тех времен, и мы не расстаемся с этой радостью, даже когда уходим на пенсию, всю оставшуюся жизнь просыпаясь с понедельника по пятницу, словно по будильнику.

Трель дверного звонка раздалась в тишине моей квартиры около десяти утра, и я был готов увидеть кого угодно: пьяного соседа, загулявшего до утра и перепутавшего этаж, милую студентку вместе с заспанным одногруппником, проводящих социальный субботний опрос, или просто кого-нибудь из моих друзей, вспомнившего обо мне и вдруг решившего сделать мне утренний сюрприз. Я был готов увидеть каждого по отдельности и всех вместе, но только не ее.

Это было словно продолжение моего дурного сна, который все никак не хотел заканчиваться, будто ей и вправду уже давным-давно было совершенно все равно на то, что я присутствовал в ее жизни.

Услышав этот дверной будильник, я на какое-то мгновение подумал, что этот звук мне всего лишь кажется, ведь звон в моих ушах стал настолько привычным для меня, что я практически перестал обращать на него внимание. Но через несколько секунд последовал еще один протяжный звонок, который уже сопровождали шаги моей мамы, так спешно идущей к двери.

Я выглянул из своей комнаты, когда входная дверь была открыта, и на пороге стояла Вика, с видом растерявшейся школьницы, принесшей домашнее задание для своего одноклассника. Ее лицо, освещаемое подъездной лампой, было абсолютно чистое, даже без намека на утренний макияж, а черные волосы были просто собраны в хвост, всем своим видом показывающие, что она сделала это за минуту до выхода на улицу.

Черная спортивная кофта с огромным карманом на животе была отличным дополнением сильно потертых, светло-голубых джинсов, которые, наверно, были самым простым из всего ее гардероба. И весь этот непривычный вид рассказал мне о том, что она собиралась в спешке, и видимо утреннее желание появиться здесь как можно быстрее, было намного сильнее ее обычных часовых приготовлений к выходу. У нее были безумно уставшие глаза, которые даже не смогла скрыть тень, падающая из холла, немного прикрывающая ее лицо, и можно было подумать, что всю эту неделю она совершенно не спала, а прислушивалась к каждому скрипу, к каждому стуку в надежде на то, что я вновь появлюсь рядом с ней.

Может, это и не было так, но мне безумно хотелось верить в это, я уже готов был сделать шаг вперед, минуя это пятиметровое расстояние между нами, чтобы сжать ее в своих объятиях, если бы не одно «но», которое она держала в своих руках. Этим «но» была огромная спортивная сумка, которую она с трудом держала над полом, и я мог только догадываться, что в ней, вспоминая тот хаос из моих вещей, разбросанных по всей квартире неделю назад.

– Здравствуй, – оборвала начавшуюся паузу моя мама, распахнув дверь сильнее и сделав полшага назад, показывая Вике, что она может пройти.

– Здравствуйте, – ответила Вика, стоя на том же месте и не решаясь переступить через порог, даже не взглянув в мою сторону.

– Проходи, я сварю нам кофе, – дружелюбно продолжила мама, оглянувшись на меня и на соседнею дверь, ведущую в родительскую спальню, где был отец.

– Спасибо, – вежливо ответила Вика. – Но, я спешу, – перехватив ручки сумки в обе руки и держа ее теперь перед собой, тем самым показывая причину своего приезда.

Я оставался неподвижен, стоя в дверном проеме своей комнаты и не веря во все происходящие. Будто все это происходило не со мной, а с кем-то другим, а я просто зритель этого неудачного спектакля двух актеров, которые уже знают, что больше никогда не встретятся на одной сцене и доигрывают свой последний акт, так фальшивя и коряво, лишь для единственного, оставшегося зрителя, который просто не может уйти из-за того, что его ноги онемели и перестали слушаться.

– Значит, в следующий раз, – проговорила моя мама, еще раз взглянув в мою сторону. И тут же, переведя взгляд обратно, она сделала шаг навстречу Вике, пытаясь ухватиться за ручки этой огромной сумки, чтобы помочь ей внести ее в дом.

– Не надо, – смутилась та, уклоняясь от такой заботы. – Я сама. Просто скажите, куда поставить, – заглядывая вглубь квартиры, но все так же боясь переступить порог, добавила она, все-таки решаясь сделать шаг вперед.

Мама на секунду замешкалась, попятившись назад и освобождая проход такой самостоятельной Виктории, которая, приподняв сумку, сделала два шага вперед, минуя дверную коробку и попадая с полусвета в коридорную полутемноту, так отлично скрывающую меня в этом обклеенном светлыми обоями бетонном прямоугольнике.

Щелчок выключателя под маминой ладонью все исправил, выпуская наружу искусственный белый свет потолочных ламп, который сразу же лег на каждый сантиметр всего вокруг нас, не оставляя ни одной пылинки без своего внимания.

Я просто наблюдал, и единственный вопрос, кружившийся у меня тогда в голове, это: «Когда они успели так сдружиться, что мое мнение перестало для них существовать?» – ведь в руках у Вики была часть моей жизни, и решать, что с ней делать, должен только я. Мне было интересно, что будет дальше, хотя голос внутри меня давно начал говорить, я все равно оставался неподвижен, наблюдая за каждым последующим их шагом.

– Ставь, куда хочешь, – безразлично произнесла моя мама, проведя рукой перед собой, словно очерчивая вокруг себя круг.

Вика смотрела на пол, не поднимая на меня своих небесных глаз, как будто выбирала место получше, словно это была не сумка, а пляжный лежак, и от того места, куда она его поставит, зависит весь ее последующий день.

В эту секунду мне захотелось закричать, чтобы стены этого дома содрогнулись вместе с теми людьми, которых я считал самыми близкими в своей жизни, и которые так бесцеремонно со мной сейчас обходились, но ком в горле заткнул во мне весь этот крик, мешая произнести даже подобие звука.

Помедлив еще секунду и сделав несколько шагов, Вика подошла к стене рядом с входной дверью и опустила на пол этот прочно сшитый тканевый черный кирпич, с начинкой из моих маек, джинсов, рубашек и брюк.

Мне очень хотелось остановить все это, но зачем? Если даже моя мама приняла ее решение как должное, что теперь помогала ей избавиться от любого напоминания обо мне с лицом, полным безразличия. Единственный человек, который был на моей стороне, это был мой отец, который оставался в спальне, даже не поинтересовавшись, чей знакомый женский голос звучит у него за дверью, за которой, в отличие от меня, он мог только слышать, но не видеть.

Поставив сумку на пол, Вика подняла свой взгляд, медленно скользя им по полу в сторону меня, словно этот маленький путь из нескольких шагов она прошла мысленно, и только тогда наши глаза встретились. Какое-то маленькое мгновение мы смотрели друг на друга как будто не виделись целую вечность, все бури внутри меня тут же стихли и единственное, что мне хотелось, это улыбнуться ей, чтобы еще раз увидеть, как горят ее глаза, ведь глаза это зеркало нашей души, а душа не умеет обманывать. В следующую секунду я сделал шаг вперед в надежде, что она не сможет сдержаться, и железная леди, диктующая правила внутри нее, падет, оставив передо мной ту Вику, с которой я так любил просыпаться. Но эта молчаливая пауза исчезла так же, как и появилась, вскоре я смотрел на то, как силуэт девушки первокурсницы, так любящей спортивные кофты и потрепанные джинсы и так ненавидящую косметику, исчезает за железной дверью, оставляя о себе лишь запах, как недолгое напоминание. Она появилась в этой квартире так же быстро, как и исчезла, сказав лишь «До свидания» нам на прощание, и, выскочив на лестничную площадку, прикрыв за собой входную дверь, она не оставила мне право выбора, а ведь я так хотел выбрать ее.

Она, та, которую я любил, все решила за нас двоих, забрав часть меня и не оставив мне ничего взамен, она просто ушла, тихо прикрыв за собою дверь.

В момент, когда наши взгляды встретились, мне показалось, что ее тонкие белые пальцы вот-вот дрогнут, а маска безразличия, так прилипшая к ее лицу, исчезнет, не оставляя ей никаких шансов для столь скорого ухода. Я хотел стать единственным союзником этого нервного озноба, который в мгновенье захватил бы ее тело, от кончиков тонких пальцев до спинных позвонков, она уже не смогла бы скрыть эту дрожь, показывая всем, насколько на самом деле она хрупка. Я ждал этого, мне казалось, что вот сейчас, еще секунду, еще совсем чуть-чуть, и все кончится, и я вновь увижу свою Викторию, которая так незаметно стала для меня всем, и которая так быстро стала для меня самым чужим, что только фотографии могли мне напомнить, как мы были счастливы. Иллюзия…

Иллюзия преследует нас всю нашу жизнь, выдавая желаемое за действительность, и воплощает все наши мечты в ужасающую реальность, и нам ничего не остается делать, как ждать следующей серии под названием «Надежда сквозь пальцы». Мы готовы встать и уйти с этого грустного сеанса, так и не дождавшись его предсказуемого конца, лишь бы оставить себе хоть немного веры в свои мечты, превращаясь с каждой новой минутой увиденного в самого безжалостного зверя на этой планете. Ведь мы в глубине своей души догадываемся, что стоит нам остаться, и на последней минуте этого фильма от нас прежних ничего не останется. Этот зверь высушит все наши жилы, даже не спросив у нас на это разрешения, и сменит понятие любви на ненависть ко всему, а доброта, которая в нас заложена с детства, обрастет мясом из жестокости и вечного подозрения. Мы так боимся доверять свое сокровенное, чтобы не оказаться в этих рядах, что готовы даже на подлог, заменяя очевидное на игру своего разума, которому выгоднее оставаться в неведенье, нежели узнать правду и прожить так всю свою оставшуюся жизнь, каждый раз вставая и уходя с самого начала этого правдивого кино про нас самих.

Моя судьба уготовила мне совершенно другую роль, и я остался сидеть до конца этого фильма про любовь, смотря на то, как наш карточный домик осыпался вниз лишь от дуновения легкого сквозняка, вызванного моим выбором и сложившимися обстоятельствами. Стоя в тот день рядом с дверью, за которой я вырос, я смотрел на то, как все рухнуло, и тот человек, с которым я хотел прожить всю свою оставшуюся жизнь, ставил жирную точку с аккуратностью часового мастера, так педантично собирающего механизм. Она так же, как он в своей мастерской, выбирала место для моих вещей, даже и не думая изменить своему решению, и это было ужаснее криков.