Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

 
„Среди глуши, бумаги и чернил,
Без книг, без языка, без лживой кружки
Я заживо себя похоронил
В чужой лесной озерной деревушке“.
 

Морок фантазий рассеивается, и поэт склоняется к трезвению духа. Об этом говорят строки, открывающие весь цикл: „Я заключил себя в монастыре / Над озером, в монастыре зеленом…“ Видимо, это новое ощущение важно для автора. Иначе он не повторил бы его в первой строке „Финала“, завершившего весь цикл: „Но мне ль в моем лесном монастыре / Проклятья миру слать и осужденья?…“ Тут нужно оговориться, что в цикле могли найти отражение впечатления от посещений Пюхтицкого женского православного монастыря, где Северянин нередко гостил. Если ехать из Петербурга Таллинским трактом, то вскоре после границы будет развилка: налево – к монашкам в Пюхтицу, направо – к Северянину, в Эст-Тойлу. Соседство было близким и значимым для поэта. Однако не менее важной была и его принадлежность петербургской культуре с кругом ее излюбленных тем.

Петербургский период российской истории окончился. Разрыв с традицией был подчеркнут переименованием города в Ленинград, последовавшим 26 января 1924, сразу после смерти В.И.Ленина. Помимо значительного промышленного потенциала и единственного выхода к Балтийскому морю, значение Ленинграда определялось прошедшими поблизости от него новыми границами с Финляндией и Эстонией. Границы были не только государственными. Более того, они были классовыми: по эту сторону был мир труда, по ту – мир капитала. Так смотрело на вещи советское правительство, на этом основании строило оно новый, советский патриотизм.

На месте старой, прозрачной финляндской границы возводится новая, с каждым годом все менее проницаемая. Ленинград как бы поворачивается к ней спиной. Не случайно проведенное ему в пару переименование Царицына в Сталинград, проведенное в 1925 году. Строится новое „закрытое царство“, и ось „Ленинград – Москва – Сталинград“ составляет едва ли не становой хребет его. Не случайно фашисты были остановлены через без малого двадцать лет примерно на этой линии.

Финляндцы не были склонны к переименованию городов (разве что в соответствии с официальным курсом на двуязычие, каждому шведскому имени города было подыскано финское, к примеру Гельсингфорс стал Хельсинки, а Таммерфорс – Тампере). Однако им тоже нужно было строить новый патриотизм. Ясно было, что в складывавшихся обстоятельствах в одиночку не выстоять. Приходилось идти по проторенному пути совмещения лояльности местным властям с чувством принадлежности к более обширной общности. Германская геополитика была в это время на подъеме. Она объясняла войны не волею государей, но борьбой разных рас за жизненное пространство. Основное содержание современной эпохи сводилось тут к противостоянию европейской, в первую очередь германской культуры – и „желтой опасности“, кравшейся с Востока (сюда включался и большевизм).

Немного поколебавшись, правящие круги Финляндии склонились к этой идеологии. Колебания были связаны с неприятными воспоминаниями о гражданской войне. В красногвардейцы шли преимущественно низы общества, а чем ниже стоял человек на сословной лестнице старой Финляндии – тем больше была вероятность, что он говорил по-фински. На этом основании представители „белой кости“, воспитанные в старом добром шведско-финляндском духе, природным финнам не доверяли, и даже говаривали иногда о „финско-азиатской угрозе“.

Каковы бы ни были трения между общинами, но жить приходилось вместе, а природные финны составляли в новом государстве абсолютное большинство. Как это часто случается в геополитике, ее теоретики быстро оценили ситуацию, и вовремя „сменили пластинку“. Согласно новому, усовершенствованному варианту их теории, русские всегда были склонны к азиатскому деспотизму, и тянули свои лапы к маленькой чистой Финляндии. Бедняжка же отстранялась от них с отвращением, устремляя свой взгляд на Запад с надеждой на помощь и избавление. Пущен был в оборот и термин „ryssanviha“. „Viha“ по-фински значит ненависть, „ryssa“ – презрительная кличка русских (в литературном языке русского называют „venalainen“). Все вместе означало подсознательное недоверие к восточным соседям, якобы присущее всякому нормальному финну едва ли не с пеленок.

Начало распространения этих взглядов историки датируют примерно 1922 годом. В этом году был выпущен первый памфлет нового содержания с характерным названием „Ryssasta saa puhua vain hammasta purren“, то есть „О русских можно говорить только скрипя зубами“. Такого в Финляндии еще не было: случалось, что народ покачивал головами, но зубами скрипеть он все же не торопился. Последовали другие брошюры. Историки пожимали плечами, интеллигенты морщились, но депутаты парламента прислушивались к новым оборотам речи, и мало-помалу стали употреблять их в дебатах на государственном уровне (Клинге 1993:238).

С течением времени такая пропаганда принесла свои плоды. Сам Густав Маннергейм думал еще по-старому, и вряд ли принимал ее всерьез. По мнению историков, заветной его мечтой всегда оставалась не независимость Финляндии, но „петербургский проект“, в который входило очищение Петрограда от большевиков силами финских полков, и восстановление петербургской империи, навеки обязанной финляндским баронам своим чудесным спасением (Мери 1997:108). Но люди, строившие линию, названную именем Маннергейма, доверяли в массе своей тому, что писалось в газетах и говорилось с трибун. Они приучались смотреть на Ленинград с опаской и недоверием. Впрочем, теория могла подбираться и подсознательно, постфактум – с тем, чтобы оправдать старые грехи, а они были. Гражданская война в Финляндии была отмечена невиданным до того ожесточением. Многим белофиннам довелось принять участие в жестоких расправах над русскими.

Идеи германских геополитиков и их предшественников доходили и до России, и произвели здесь должное впечатление. Им отдали дань многие; назовем хотя бы Андрея Белого с его историософией Петербурга. Систематическую разработку эти идеи получили уже в русской эмиграции, в трудах кружка евразийцев первой половины 1920-х годов. Участники кружка обратили внимание на то, что обширное пространство северной Евразии всегда тяготело к сложению в империю, вне зависимости от религии и национальной принадлежности его правящих кругов, будь то воины Чингисхана, российские дворяне либо советские партийцы. Евразийская общность составляла таким образом особую, замкнутую в себе цивилизацию русско-туранского (то есть основанного на взаимном тяготении восточных славян, тюрков и монголов) корня. Признание этого наследства виделось евразийцам основой культурной революции. Как писал один из их бесспорных лидеров Н.С.Трубецкой, „сознание своей принадлежности не только к арийскому, но и к туранскому психологическому типу необходимо для каждого русского, стремящегося к личному и национальному самопознанию“ (1993:75).

Финно-угорские народы исторически пришли из-за Урала, и говорили на языках, относящихся не к индоевропейской, а к уральской группе. Приняв известное участие в построении великих евразийских держав, они не проявляли до нового времени склонности ни к лидерству в этих державах, ни к образованию собственных национальных государств. Первое обстоятельство позволяло признать их частью „туранского мира“, последнее – подчеркнуть их миролюбивый, спокойный и склонный к смешению с другими народами национальный характер. Князь Трубецкой так и сделал. При этом свою роль сыграли не только исторические штудии, но и живые впечатления, вынесенные им из времен петербургской молодости.

Таким образом, с точки зрения евразийцев, Финляндия и Эстония исторически и психологически должны были тяготеть скорее к восточному, русско-туранскому миру, нежели к его западному, романо-германскому соседу. Признание этого факта делало аннексию Финляндии и Эстонии желательной, но – вопреки мнению некоторых аналитиков – совсем не неотвратимой. Иначе пришлось бы требовать присоединения и Маньчжурии с Кореей. Ведь исторически они тоже были связаны с урало-алтайской общностью. Так далеко проекты евразийцев не распространялись.

На раннем этапе развития советского государства с его пролетарским интернационализмом и верой в мировую революцию, идеи этого круга не могли встретить сочувствия. С переходом на концепцию советского патриотизма, у нас начали вырабатываться по сути их существенные аналоги. Наконец, с распадом и этой идеологии, образовался своего рода духовный вакуум, который стал быстро заполняться на наших глазах идеями из опубликованного массовыми тиражами корпуса евразийских сочинений. Не вызывает сомнения, что им предстоит еще долгая жизнь.

Впрочем, все это дела высокой политики. Что же касалось ингерманландско-финского населения, оставшегося в своих деревнях и на хуторах вокруг Ленинграда, то они в массе своей ковырялись в земле, ловили рыбу, и о государственных материях не помышляли, как и во времена Великого князя Финляндского, до него – короля шведского, и прочих владетельных особ. Между тем Вию уже подняли веки, взгляд его нашел несчастных крестьян, и костлявый палец на них указал. Вина финнов состояла в том, что граница Финляндии прошла по Карельскому перешейку, и их деревни оказались в приграничной полосе. Следовательно, в случае войны они могли выступить как „пятая колонна“ белофиннов. Серьезных поводов так думать не было, но кого в сталинскую эпоху заботили доказательства и мотивы? Машина репрессий стала засасывать пригородных финнов.

Правовую базу преследований – если здесь можно говорить о праве – составил ряд актов, прежде всего постановление бюро Ленинградского обкома ВКП(б) от 1930 года о выселении местного населения из погранполосы, с целью обеспечения безопасности Ленинграда. Далее надо назвать распоряжение НКВД СССР от 1935 года об очистке погранзоны Ленинградской области и Карелии от кулаков и антисоветских элементов, в порядке репрессии. Даже цитирование казенной фразеологии этих учреждений оставляет неприятное впечатление. Что же говорить о реальной жизни!

Из Куйвозовского национального финского района в один недобрый день за двадцать четыре часа было выслано более 22 тысяч человек, в итоге опустело не менее ста деревень (Гладуш 1993). Репрессии коснулись и других сельских районов. Ну, а потом накатил вал 1937–1938 годов, накрывший и городских финнов. Те, кому дали малые сроки, считали себя удачливыми. Закрыты были культурно-образовательные учреждения, а их было немало: одних финноязычных школ более трех сотен, не говоря о театральной студии, радиопередачах и газетах.

К этому потоку вскоре прибавились и ленинградские эстонцы. Иные из них успели так хорошо ассимилироваться, что от прежней нации осталась только необычная для русского уха фамилия. В таком случае за нее-то и приходилось страдать. Ручеек ленинградских эстонцев влился в общий поток жертв, не растворившись в нем. Он был особо отмечен А.И.Солженицыным в „Архипелаге ГУЛАГ“ (1991:60). Свои потери, почти не замеченные внешним миром, но болезненные для них, понесли и до того стоявшие на грани исчезновения малые народы области, такие как ижора и водь.

Сказав о внешнем мире, сюда надо добавить и большинство жителей Ленинграда. Особую и уже трудно представимую для нас черту жизни тех лет составляло то, что город жил полнокровной жизнью, в то время как каждый день, из массы людей, едва ли не на глазах остальных, отбирали и увозили все новых несчастных. Недавно о духе тех лет напомнила в своей мудрой книге воспоминаний Н.П.Бехтерева (1994:20,144). Все эти безобразия были так же необоснованны, как издевательства над целым рядом народов и общественных групп, предпринятые в те годы. Пригородные финны были в массе своей вполне лояльны, а говоря человеческим языком, хотели оставаться в родных местах вне зависимости от того, какая власть была наверху. В подтверждение этого приведем лишь один удивительный эпизод их послевоенной истории.

За годы второй мировой войны порядка 63 тысяч финнов Ленинградской области попали на территорию Финляндии и прижились там. Сразу после заключения мира к ним поехали сталинские эмиссары, уговаривая вернуться обратно, в братскую семью народов, и обещая прощение. Так вот, не менее пятидесяти тысяч подумали – и вернулись обратно (Степанов 1994:156). А ведь эти люди хорошо помнили репрессии тридцатых годов, финскую войну, и последовавшие за ней новые репрессии. Нужно ли добавлять, что их эшелоны пошли из Финляндии не в родные места, а в отдаленные местности центральной России, если не прямо на лесоповал…

Разумеется, что этническая история ингерманландцев была не такой простой, как мы сказали. Одним удалось остаться в Эстонии, другие получили разрешение обосноваться в Карело-Финской ССР. Третьи поехали на восток, но не под конвоем, а своим ходом. Однако общая картина получается все равно невеселой. Это тем более огорчительно, что исторически финны никогда не давали властям особых поводов для беспокойства. Точнее сказать, в самом начале, при завоевании Ингерманландии войсками Петра I, они некоторое время сохраняли преданность старым властям.

„Чухна не смирны,“ – отмечал в донесении царю фельдмаршал Шереметев, от стен Ниеншанца отправившийся брать Ямы и Копорье, – „Чинят некия пакости и отсталых стреляют, и малолюдством проезжать трудно; и русские мужики к нам неприятны: многое число беглых из Новгорода и с Валдай, и ото Пскова, и добры они к шведам нежели к нам“ (Тимченко-Рубан 1991:25). Почувствовав твердую руку царей, вся эта публика быстро перестроилась и больше уже не давала оснований сомневаться в своей лояльности.

С конца XVIII века доля финского населения стабилизировалась и составляла 8–9 процентов сельского населения северо-запада России (Выскочков 1989:127). В некоторых районах Петербурга, традиционно служивших центрами притяжения финнов, таких, как в первую очередь Выборгская часть, их доля могла доходить до 12, а с учетом приезжих – и до 15 процентов, но это уже был предел. Русские, доля которых в общем и целом никогда не опускалась ниже 90 процентов, решительно не ощущали никакой угрозы с этой стороны.

Говоря более строго, материалы по исторической психологии петербуржцев дают более разнообразную картину. Краевед припомнит и лубочную сатиру на Петра I, где государыня Екатерина Алексеевна обозвана „чухонкой Маланьей“; и то, что наложница царевича Алексея, едва не вышедшая в жены, известная Ефросинья Федорова, была чухонкой. Народ отметил это с некоторым неодобрением. Можно припомнить и ходившие в свое время по Петербургу упорные слухи о том, что подлинный государь Павел Петрович родился-де мертвым, и был подменен в колыбели чухонским младенцем (историки не исключают, что слухи восходили к самой матери, Екатерине II, которая таким образом пыталась поставить под сомнение его права на престол, – см. Песков 1993:17–18). Перечень таких фрагментов можно продлить вплоть до А.Блока. В минуту раздражения тещей он записал в дневнике, что она-де женственная, но пустая чухонка (на самом деле в жилах жены Д.И.Менделеева текла шведская кровь). Но о чем же все это говорило? Разве только о низком общественном положении чухонцев, равно как и об их далеко зашедшей ассимиляции.

После революции, изрядно перетряхнувшей все население города и области, и это забылось. Осталось около двухсот тысяч сельского населения плюс еще примерно десятая часть этого числа в городе. Большинство их чувствовало себя полноценными советскими гражданами, и репрессии свалились им как снег на голову. Плоды же событий 1930-ых годов более чем серьезны для нашей темы. До того времени можно с известными оговорками рассуждать о непрерывности образа жизни и духовной традиции прибалтийско-финских народов Ингерманландии.

Еще в середине двадцатых годов ленинградский этнограф Н.И.Гаген-Торн (1930) без особых усилий обнаружила и описала тайный женский праздник весьма архаичного типа у ижор, в непосредственной близости от Ленинграда (указанием на этот источник автор обязан любезности А.Д.Дридзо). Руны записывались едва ли не повсеместно; примеры легко умножить. После сороковых годов взгляду исследователя открывается картина случайно уцелевших обломков этой традиционной культуры. По сути дела, ее участие в духовной жизни Петербурга пришло к концу.

Сама метафизика города на этом не окончилась. В ней начался новый раздел, содержание которого можно примерно обозначить как „оборона Ленинграда“, а временные рамки – от середины тридцатых до середины сороковых годов. События того времени проходили в большой степени под знаком „угрозы с севера“, в первую очередь – с финляндской территории, непосредственно прилегавшей к окрестностям Ленинграда на Карельском перешейке.

Близость этой границы и послужила поводом для советско-финской войны 1939–1940 года. Советские дипломаты предъявили Финляндии пакет предложений, главным из которых было отодвинуть границу на несколько десятков километров к северу по перешейку (взамен финнам были предложены в порядке компенсации немалые территории в других пограничных районах). Нужно признать, что у Сталина в этом отношении был свой резон. При царях финляндская граница изменялась, и не раз. Бывали времена, когда она проходила и к северу от Выборга, и еще дальше, по реке Кюмени. Почему же нужно было выбрать из них самую близкую к Ленинграду? Развитие артиллерии позволяло непосредственно обстреливать город с самого южного ее участка. Другое дело, что об этом нужно было думать раньше, при отделении Финляндии. Но тогдашняя ситуация исключала обстоятельные переговоры. За всем этим разумным декорумом у Сталина были и более далекие планы, клонившиеся к советизации Финляндии и ее включению в состав Союза.

Советские предложения были восприняты финнами однозначно. Сама мысль об утрате даже пяди перешейка была непереносима, не говоря о более далеких планах, наличие которых финнами предполагалось. Это касалось в первую очередь потери Выборга – „жемчужины Финляндии“. Товарищ Молотов особо остановился в одном из своих выступлений осени 1939 года на отсутствии у советского государства даже тени таких намерений, гневно назвав их „вымыслом и ложью“, что еще более укрепило нервных финляндцев в их подозрениях… Оставалось воевать – и пушки вскоре заговорили. Советская армия действовала отнюдь не так неудачно, как принято полагать. В условиях зимних морозов, с тогдашним несовершенным вооружением ей удалось за три с небольшим месяца прорвать линию Маннергейма, пройти частично незамерзающие болота и понудить финнов к необходимым уступкам.

С точки зрения тогдашнего советского руководства это была победа. Современные историки говорят скорее о поражении. Финны же были крайне подавлены. По их мнению, между Сталиным и Гитлером на их счет было заключено нечто вроде нового Тильзитского соглашения. В общем, это подозрение было недалеко от истины. При всех колебаниях, теперь финны больше всего боялись классово чуждой России. Под действием этого страха они решились на гораздо более тесный, чем раньше союз с нацистской Германией. Что же касалось последней, то ее стратеги взяли на карандаш все слабости советской армии. События „Зимней войны“ значительно укрепили их в мысли, что война с большевиками не будет тяжелой и долгой.

Летом следующего года Германия напала на Советский Союз. К ней присоединилась и финская армия, действовавшая по преимуществу на Карельском перешейке и в самой Карелии. Нужно сказать, что почти с самого начала финская пропаганда трактовала это участие на свой лад, с рядом оговорок. Сюда относилась в первую очередь концепция отдельной финско-советской войны, оборонительной и ограниченной по замыслу для финляндцев. У финнов она так и называется – „Jatkosota“, то есть Продолжающаяся война, „дополнительная“ по отношению к войне исходной, Зимней – „Talvisota“. Черты такого подхода в действительности прослеживаются, однако они не могут отменить основного: Финляндия выступила во второй мировой войне как союзница нацистской Германии.

Доля ответственности за блокаду Ленинграда должна быть возложена и на Финляндию. Лишения защитников города, так же как и их беспримерный героизм общеизвестны. Меньше пишут о планах захватчиков. Точнее говоря, хорошо известно, что в них входило стереть Ленинград с лица земли. Это представление не расходится с истиной. Достаточно сослаться на первый пункт знаменитой германской директивы от 22 сентября 1941 года, которая так и была озаглавлена: „Будущее города Петербурга“. „Фюрер принял решение стереть город Петербург с лица земли“, – говорилось там, а дальше стояло: „Финляндия также сообщила нам, что она не заинтересована в дальнейшем существовании города рядом с ее новыми границами“ (цитируем по известной публицистической книге „900 дней“ Г.Солсбери 1993:365). Более общий контекст этих планов представлен в содержательном очерке истории блокады Ленингада, выпущенном в свет А.Р.Дзенискевич с соавторами (1985).

Из текста директивы можно заключить, что разрушение Ленинграда было нужно скорее немцам, а финны на это просто согласились. Против такого утверждения есть свои доводы. Так, специально изучавший архивные источники Х.М.Вайну (1972:159) пришел к выводу, что инициатива уничтожения города исходила все-таки из кругов, близких к финскому президенту Р.Рюти, а немцы присоединились к ней несколько позже. Точный ход событий ясен пока не до конца, и у историков здесь осталось что изучать. Однако весьма правдоподобным представляется то, что на мечты северных стратегов влияла не только геополитика, но и метафизика.

Бросая свои вооруженные силы в войну, финские политики должны были условиться с германскими о послевоенном устройстве мира. Так и было сделано. Согласно достигнутой официальной договоренности, Финляндия получала возможность присоединить обширные территории Карельского перешейка, Восточной Карелии, а к ним – возможно и Кольского полуострова. Есть основания полагать, что радикальные националисты могли вынашивать проекты, шедшие еще дальше, вроде установления протектората над северными российскими землями до Урала, исторически заселенными народами финно-угорского происхождения, такими как коми.

На самом юге граница между намечавшейся таким образом „Великой Финляндией“ (Suursuomi) и германским рейхом должна была проходить по реке Неве. Немцы планировали образовать на своей части колонию под старым „германским“ именем Ингерманландии (Siedlungsmark Ingermanland), переселив сюда особо надежных поселенцев из числа членов СС, а также крестьян, располагавших членским билетом „Союза самообороны“. Надо сказать, что германцы в общем не возражали против того, чтобы местные финны остались на своих землях. Но в соответствии с курсом на „чистоту расы“ более желательным представлялось, чтобы они без спешки собрали пожитки, и перебрались бы поскорее на север, к своим.

Такая установка была своевременно доведена до сведения финляндских властей, и вызвала у них довольно смешанные чувства. С одной стороны, им положительно не хотелось нести расходы на обустройство и, как теперь говорят, абсорбцию „петербургских финнов“. С другой стороны, в условиях военной экономики дешевые рабочие руки все же могли пригодиться. Кроме того, введенный националистами образ „плачущей Ингрии, дочери Финляндии“ был у всех на слуху, и отказываться от него не хотелось. В итоге на территории Финляндии к концу войны оказалось более 60 тысяч ингерманландцев. При отступлении, немцы угоняли русских жителей области на юг, к Литве. В число несчастных попало немало и води с ижорой (поскольку они были издавна православными, и вообще похожими на русских). Все эти новые удары нарушили плавный ход традиционной культуры прибалтийско-финских народов, спокойно развивавшейся на приневских землях в течение многих столетий (Шлыгина 1996б:139).

Что же касалось Ленинграда, то он приходился точно на границу между двумя будущими „державами-победительницами“. Географическое положение звучало как приговор его роли крупного культурного и промышленного центра. Однако оно не исключало сохранения причалов, верфей и предприятий обрабатывающей промышленности с их персоналом. Ведь из аннексированных территорий предполагалось вывозить лес, руду и многое другое. Между тем в документах того времени красной нитью проходит желание именно разрушить весь город. Обратимся хотя бы к стенограммам застольных бесед Гитлера с его приближенными.

„Ленинград должен погибнуть“, – энергично заявил Гитлер на одном из обедов весной 1942 года, – „В дальнейшем Нева станет границей между финнами и нами. Ленинградские порты и верфи пусть дальше приходят в упадок. Только одно государство может хозяйничать на Балтийском море – внутреннем море Германии“ (цит. по: Фрадкин 1993:144). Не вызывает сомнения, что эти слова отразили и официальную финляндскую точку зрения того времени. Между тем в них слышится скорее не прагматизм жестокого колонизатора. Нет, в них сквозило стремление любой ценой предотвратить возвращение духа петербургского периода. А до тех пор, пока от Петербурга остается хоть что-то – сами камни будут напоминать о славном прошлом и генерировать энергию его восстановления.

Этот негромкий, но вполне определенный „голос камней“ был внятен уху и некоторых чутких финских политиков. Так, в архиве Ю.Паасикиви сохранился и был позднее опубликован экземпляр торжественной речи, которую он предполагал в качестве государственного советника произнести по финляндскому радио в день взятия Ленинграда (как известно, намеченного на 1941 год). По объективным причинам, речь эта никогда не была произнесена, но ее направление блее чем интересно. Касаясь исторической миссии Петербурга, финский политик выделил якобы присущий городу со дня его основания „захватнический дух“. С этим можно спорить, однако пока еще это рациональные аргументы. Но вот Паасикиви как будто сбивается, или скорее проговаривается о чем-то более глубоком, избегающем света разума.

„Для нас, финнов, Петербург всегда был воистину городом, накликавшим несчастья“. Цитируем по шведскому тексту речи: в нем стоит характерное и совсем не подходящее для парламентской речи слово „olycksbringare“ (Энгман 1989:59). Таким языком скорее нашептывает подсознание, чем уверяет расчет. Что же касалось истории, то она прибавила сюда легкий привкус иронии. Как помнит читатель, делом жизни Ю.Паасикиви стало налаживание добрососедских отношений послевоенной Финляндии с Советским Союзом, в первую очередь – с Ленинградом. Отсюда пошло и общеизвестное выражение – „мирная линия Паасикиви-Кекконена“…

Внятен был „дух Петербурга“ и Карлу Густаву Маннергейму. Почтение, которым он пользовался в среде финских политиков и офицеров, было бесспорно. Тем любопытнее анекдот, распространившийсяв их среде в начале войны. Речь шла об одном из заседаний 1941 года, на котором германские эмиссары развивали прожект разрушения Ленинграда. Маннергейм рассеянно смотрел в окно, а затем в наступившей паузе внятно сказал что-то вроде: „Разрушить, конечно, можно… Только ведь они его снова построят“. Повидимому, анекдот передавал фрагмент каких-то подлинных дебатов, он отражен в ряде источников (к примеру, у того же М.Энгмана). Тут отчетливо передана интуиция проницательного политика о том, что Петербург – это не скопление доков, верфей и бог знает чего еще, вплоть до гранитной колонны на Дворцовой площади. Петербург есть в первую голову миф, идея, которую можно ненавидеть, но нельзя отменить.

Может быть, Маннергейму вспомнились тогда безоблачные годы, которые он провел в Петербурге до революции. Квартира его была на углу Конюшенной площади и Большой Конюшенной улицы, сам барон был блестящим офицером и подлинным петербуржцем. Возможно, довелось ему вспомнить и о последнем приезде в Петроград, в декабре 1917 года. Дело уже видимо шло к независимости Финляндии, а он все бродил по городу, погружавшемуся в хаос, ища, кому бы вернуть шпагу, то есть подать прошение об отставке. Даже в той ситуации Маннергейму было важно, чтобы потом его никто не смог упрекнуть в дезертирстве из-под знамен державы, которой он присягал. Если бы у тогдашней России был лидер с его порядочностью и интуицией!

Помимо всяческой метафизики были, конечно, и рациональные аргументы. Маннергейм мог напомнить присутствовавшим о дебатах 1917–1919 годов, когда один из „отцов финляндской независимости“ П.Свинхувуд настаивал на том, чтобы придать Петербургу статус вольного города на манер Данцига. В ответ его более решительно настроенные коллеги говорили, что и вольного города не надо, а следует срыть все, и делу конец. Представители германского командования слушали тогда эти финляндские фантазии с немалым удивлением, после чего качали головами и говорили, что, очевидно, быстрое обретение суверенитета бьет в голову наподобие шампанского вдовы Клико.

К числу более затаенных мыслей Маннергейма принадлежала та, что Германия вполне могла проиграть войну. Тогда, по его расчету, борьба за передел мира вскоре продолжилась бы столкновением Англии, США и их союзников с большевистской Россией. В поражении последней Маннергейм не сомневался. Но в этом случае выходило, что на ее развалинах будет воссоздано в неком неясном, скорее всего усеченном виде буржуазное государство, а может быть и монархия. Столицу тогда будет естественно перенести обратно в Петербург. Но если он к тому времени будет разрушен – русские этого никогда не простят. Город будет отстроен заново, над Невой будет поставлен второй Медный всадник, а финнам придется поколениями выплачивать контрибуцию и нести славу новых геростратов и вандалов. Нет, петербургский дух так просто не вытравишь, – думал Маннергейм, и был вполне прав.

Встретив упорное сопротивление, захватчики взяли Ленинград в кольцо. Дело затягивалось: о том периоде войны напоминают остатки укреплений, сооруженных агрессорами на подступах к городу. Мы имеем в виду созданный немцами „северный вал“, и восстановленную финнами „линию Маннергейма“, получившую также имя „карельского вала“. Обе линии укреплений были с немалыми жертвами взломаны Красной армией в ходе наступательных операций 1944 года, итогом которых было возвращение оккупированных территорий, и перенос войны на земли противника.

В послевоенной советской историографии последовательность этих операций была осмыслена в виде знаменитых „десяти ударов Советской Армии“. Читатели старшего поколения, которым пришлось едва ли не поголовно сдавать ее на экзаменах, добром поминают всю простоту этой схемы. Современные историки более сдержанны. Ими предложены совсем другие способы периодизации событий войны после „коренного перелома“ под Сталинградом. Как бы то ни было, схема недвусмысленно отражала то, как видели события войны политики и военачальники победившего Советского Союза. Заглянув в старые пособия, мы увидим, что „первый удар“ был нанесен по немецким и финским войскам под Ленинградом.