Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

Итак, центр шведского города, контролируя Неву, помещался все же на ее правом, северном берегу. Крепость же отделялась от посада неширокой лентой Охты, по которой наверняка оживленно сновали лодки. Эта схема весьма близка по структуре раннему Петербургу. Как известно, при Петре I его центр тяготел к правому берегу Невы, и опирался на крепость, отделенную неширокой протокой от городка, расположенного на юге нынешней Петроградской стороны, с его деревянной церковью, мазанковым помещением сената, и сохранившимся до наших дней домиком-музеем царя.

Здесь можно добавить, что Ниеншанц остался все-таки небольшим городом. Гарнизон крепости не превышал 600 человек, а сам Ниен в лучшие дни состоял не более, чем из 400 дворов. Поэтому в основу его планировки была положена скромная Охта. Но если бы в развитие города были вложены средства и он стал бы разрастаться, то направления роста были уже заданы его планом. Вероятнее всего, на север между реками Охтой и Чернавкой, возможно – в обе стороны по правому берегу Невы, и наконец по левому берегу Невы и вглубь него. Первое было намечено чередой хозяйственных построек, на полверсты растянувшихся вверх по Охте, второе – расположением города и крепости (о котором уже говорилось), а последнее – обширным укреплением, дополнительно возведенным позднее напротив Ниеншанца, на левом берегу Невы. Даже в случае предпочтительного развития по одному из этих направлений, одним из композиционных центров города осталось бы водное зеркало у впадения Охты в Неву, со «стрелкой» Малой Охты. При шведах все это было едва намечено. Однако в первые десятилетия Петербурга его развитие шло именно по такой схеме.

Обилие приезжих, преимущественно торговцев, и предоставляемая им свобода вероисповедания, характерные для Петербурга, существовали еще в Ниене. Здесь постоянно действовали шведский, финский, немецкий и русский (православный) приходы. Русская речь вобще слышалась в городе постоянно. Ее употребляли как природные русские (оставшиеся здесь православные, либо бежавшие сюда староверы), так и очень многие из местных ижорцев, води, финнов, а иногда – и шведов, связанных по торговым делам с русскими купцами.

Особой дискриминации русские в Ниеншанце не ощущали. Конечно, для облегчения себе жизни неплохо было принять шведскую присягу, и желательно перейти в лютеранскую веру. Многие так и делали. К ним относились два последних коменданта Ниеншанца – Александр Пересветов, и Иоганн Аполлов. Имя последнего русские чаще произносили как Яган Опалев. По сохранившимся данным, он был внук русского дворянина, перешедшего на шведскую службу после Столбовского мира, и через него приходился дальней родней самим Голицыным. Надо сказать, что Иоганн Григорьевич служил шведам верой и правдой, и пользовался их безусловным доверием (Мавродин 1978:64–68). Он был внесен в списки шведского дворянства, довольно немногочисленного в этих краях. В этом отношении можно припомнить старую шведскую пословицу о том, что дубы, раки и дворяне в этих холодных местах не водятся. В оригинале она относилась к Норрланду (северной Швеции), но подошла бы и к Ингерманландии.

К моменту штурма, Аполлов выслужился до чина подполковника, и вошел в преклонные года. Тем не менее он выполнил свой долг, оказал русским войскам умелое сопротивление, и добился почетной капитуляции (Тимченко-Рубан 1991). В ее условия входило и дозволение выйти из крепости при распущенных знаменах, драгунском значке, под барабанный бой, взять с собой семьи, и проследовать походным порядком в Нарву. Вместе с гарнизоном могли уйти и все желающие горожане. Многие так и сделали, другие же просто разбежались куда глаза глядят, прихватив нехитрый скарб, третьи остались, были переведены в Петербург, и влились в первоначальное население нового города. Вместе с собой они принесли устные предания о топографии Ниеншанца и его окрестностей, былички о «сильных», заговоренных и нечистых местах, которые позже нашли отражение в официальных документах и в краеведческой литературе.

В своей повести «Быль 1703 года» романист прошлого века К.П.Масальский попытался восстановить черты внутренней жизни двух семей – русской и шведской – помещенных по сюжету в окрестности Ниеншанца (мы пользуемся изданием 1989). После упразднения Ниена, молодая шведка Христина Карловна изрядно трусит, и спрашивает батюшку, не стоит ли отправиться со шведами восвояси. Карл Карлович слушает девичьи жалобы философски, раскуривает короткую трубочку, и ссылается на приказ шлиссельбургского губернатора, господина Меншикова, обещавшего местным жителям защиту и покровительство. Повесть заканчивается счастливо: шведская девица выходит замуж за русского подполковника Карпова, поселяется с ним на месте своего прежнего дома. По имени их мызы близлежащая речка прозывается Карповкой. Современные исследователи знают это бытовавшее в старом Петьербурге объяснение, но склоняются скорее к влиянию финского слова korpi – «глухой лес».

На практике такие браки и судьбы случались, что обеспечивало преемственность местных преданий. Вместе с тем, непрерывность ее не следует преувеличивать: слишком много людей сразу приехало в новооснованный город, слишком интенсивным было перемешивание населения. Отсюда возможность критического отношения к преемственности, высказанного, к примеру, в записках ганноверского резидента Ф.-Х.Вебера, наблюдавшего Петербург в 1714–1719 годах. По его мнению, в городе остались преимущественно простолюдины финского происхождения, быстро смешавшиеся с русскими переселенцами. Что же касалось шведов, то «из дворян и господ, которым прежде принадлежал этот край, никого не осталось – они либо умерли, либо уехали в другие страны или еще куда-нибудь, так что они не стоят на дороге у преемников своих имений». В свою очередь, другой современник событий, славный Феофан Прокопович, в своей Истории Петра Великого выделил в виденной им массе жителей первоначального Петербурга переселенцев из Ниеншанца: «Всем в добытых Канцах живущим указано преселятися на сия места» (Беспятых 1991:122,256). Как можно видеть, эти и другие встречающиеся в литературе мнения по сути не противоречат друг другу, вполне совмещаясь в единую картину.

К числу поверий, бытовавших у местных жителей, и рано нашедших отражение в документах, относится предание о зареве, стоявшем на месте Санкт-Петербурга не единожды до его основания. Так, в сказании «О зачатии и здании царствую – щего града Санктпетербурга» читаем: «Ибо по создании сего царствующего града Санкт-Петербурга предки их, умершие близ мест сих, им сказывали, яко издревле на оных местах многажды видимо было света сияние, и в году начатия войны со Швецией видим же был свет велик; мнили жители, яко горят леса коро – левские, выкатанные по берегам Невы реки, которые приуготов – лены в отпуск в Стекголм; по сшествии, видев свет, удивля – лись» (1991:261).

Под королевскими лесами здесь подразумевались плоты из бревен, готовые к отправке в Швецию, и пригнанные, в частности, к Заячьму острову со стороны Кронверкского пролива, как о том сказано в начале самого текста. Под войной с Швецией нужно понимать Северную войну. Таким образом, в коротком и довольно расплывчатом сообщении Швеция поминается дважды, причем в контексте, о котором лучше всего были осведомлены жители Ниеншанца.

Зарева и сполохи вообще довольно обычны в северной части Балтики: сказывается близость к зоне полярного сияния. Упоминания о них нередки в шведских хрониках, и зачастую связаны со знамениями. Так, в августовскую ночь 1580 года над Стокгольмом поднялось такое чудовищное зарево, что часовые подняли тревогу в полной уверенности, что загорелся королевский дворец. Напомним, что в 1580–1581 годах шведские войска добились перелома в Ливонской войне, и оккупировали большую часть Ингерманландии. Мы уже говорили об этом подробно в связи с судьбой Понтуса Делагарди.

Что касается зарева, то о нем у стокгольмцев сложилось предание, отмеченное, к примеру, старым антикварием и краеведом П.Бергом (1981:29). Знакомством с этим источником автор обязан любезности Керсти-Ригмур Вистранд. Библиографические указания этого шведского психолога, равно как совместные пешеходные экскурсии по памятным местам Стокгольма, Упсалы и других городов много способствовали работе над настоящей книгой.

В метафизике Петербурга похожие зарева известны, однако единого их толкования пока не выработано. Так, в начале ХХ столетия молодые символисты были поражены сиянием невиданного розово-золотистого оттенка, заливавшим небеса над северной Пальмирой (и рядом других мест к югу от нее). Они заговорили о «чувстве зорь», и о своей готовности понимать их язык, предвещавший невиданные события. Возвышенно настроенные поэты видели в них отблеск предсказанных Фридрихом Ницше зорь нового мира, «которые еще никогда не светили», или же риз самой Девы Радужных ворот, приход которой был предвозвещен Вл. Соловьёвым. «Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо, / И молча жду, – тоскуя и любя», – сочинял в таком настроении А.Блок.

Такую зарю, осенившую однажды бледное небо над устьем Фонтанки и Летним дворцом Петра I, увидел и увековечил в одной из своих литографий начала века М.Добужинский (Каганов 1995:156). «Полетело над градом огневое воинство. Заиграли знаки самые премудрые. „Не вижу границы моей“, – сказал царь», – напишет гораздо позже Н.Рерих (формально эти строки привязаны к Индии, но в них нам слышатся, как обычно для художника, отзвуки впечатлений начала века, пережитых в Петербурге и в Изваре). Более прозаичные люди готовы были объяснить необычное свечение влиянием тончайших частиц пепла, распыленных в верхних слоях атмосферы извержением вулкана на Мартинике (Орлов 1980б:103).

Да, тут есть над чем подумать. Что же касалось жителей Ниеншанца, то сроки исполнились, даны были знаки. Началась Северная война. Осенью 1702 года, после длительной бомбардировки и жестокого штурма, шведская крепость Нотебург, стоявшая у истока Невы при Ладоге, была взята. Приняв из рук коменданта ключ от города, Петр I велел прикрепить его на башне, и переименовать крепость в «Ключ-город» – Шлиссельбург. Однако если есть ключ, то должен быть и замок. Точнее говоря, ключ относится к замку так же, как Шлиссельбург относится к Шлотбургу. Последний был неизвестной величиной, но только номинально. Шведы понимали, что под ним разумелся Ниеншанц. Речь шла о праве написать это уравнение на географической карте. Взяв Ниеншанц 1 мая 1703 года, Петр I сделал это, и немедленно переименовал Ниеншанц в Шлотбург.

Защите этого «уравнения» была посвящена значительная часть последовавших действий российских войск в Северной войне. Дело в том, что безопасность обладания невскими берегами требовала занятия прилегавщих территорий Ингерманландии, а по мере сил и восточного побережья Балтийского моря. «Перенести царский трон из Москвы в Петербург значило поместить его в такие условия, в которых он не мог быть обеспечен от нападения до тех пор, пока все побережье от Либавы до Торнео не будет покорено», – проницательно заключил английский обществовед К.Маркс о несколько более позднем времени, но той же геополитической ситуации (Корх 1990:31).

Если же смотреть со шведской стороны, то на карту ставилась Великая Восточная программа во всей ее полноте. Обе стороны хорошо понимали, о чем идет речь. Не случайно сразу после занятия Нотебурга, А.Д.Меншиков был пожалован не только шлиссельбургским, но и ингерманландским генерал-губернатором. Это решение было подтверждено назначением его губернатором Шлотбурга, и убедительно подкреплено победами российского оружия. Мы не случайно сказали здесь об уравнении. Железная логика Петра I наложила печать на умы потомков, и представление о главном ударе по генеральной линии «Шлиссельбург – Шлотбург» вошло в историософию Петербурга. На деле подходы искались на всех направлениях – на западе (неудачная осада Нарвы), юге (победа на Ижоре), востоке (сражение на Ладоге), и севере (Архангельск).

В историческом плане на замысел Петра I мог повлиять еще и ход шведской войны 1656–1658 годов, о которой у нас хорошо помнили. В самом начале войны царское войско захватило одним ударом Нотебург и Ниеншанц, овладев таким образом всем течением Невы. Оба города удерживались русскими до 1661 года, когда в соответствии с Кардисским договором они были возвращены шведскому королю. Личность А.Л.Ордин-Нащокина, задумавшего и осуществивщего эту кампанию, сейчас несправедливо забыта. А ведь то был деятель редкой прозорливости и размаха.

По рождению Нащокин был псковитянин (точнее, из Опочки, что на реке Великой), и потому хорошо представлял себе как общее положение на Северо-Западе, так и важность выхода России на Балтику. По интересам он был совсем новый человек: увлекался математикой и европейскими языками, строил верфи и мануфактуры, покровительствовал купцам и промышленникам, пытался на западный манер реформировать армию и издавать газету «Куранты» (пока, правда, рукописную). Если все это о чем-то напоминает, так только об образе мыслей Петра Великого. Другое дело, что Нащокин не смог развернуться в полную силу: время таких, как он, еще не пришло. Но благодаря ему был в истории Ниеншанца и «русский период». Поэтому, отдавая должное памяти основателя Петербурга, может быть потомству стоило бы задуматься над тем, чтобы где-нибудь при слиянии Охты и Невы установить статую и его незаурядного предшественника, Афанасия Лаврентьевича Ордин-Нащокина.

Заметим, что помимо исторической логики в плане Петра могла отразиться известная в военном деле его времени тактика взятия крепости, стоящей при устье реки. Она состояла в том, чтобы расположиться выше по течению, скрытно подготовиться к штурму, и затем неожиданно спуститься вниз по реке под стены крепости. Петр I применил такую тактику при взятии Азова в 1696 году. Как известно, эта турецкая крепость стояла при впадении Дона в Азовское море. Перезимовав в Воронеже, Петр I спустился вниз по течению и взял крепость. Остается только гадать, какой ход приняла бы российская история, если бы царь решил закрепить успех, и перенести туда свою столицу. В наши задачи не входит заниматься домыслами, однако в самом общем виде этот вариант просчитывался в Стокгольме в конце ХVII века, и был доведен до сведения российских властей по дипломатическим и частным каналам. Естественно, что речь шла лишь об общей периориентации России на Черное море, а следовательно, на борьбу с Турцией.

Стоит отметить, что известная доля этих сообщений была сформулирована в откровенно эзотерических образах. Так, шведский подданный Квирин Кульман распространял в России составленные им письма, призывавшие к российско-шведскому союзу против турецкого султана (как впрочем, и папы римского). В них он ссылался на бывшее ему видение: «Видел великие два Лва, пришедшие с мечами (…) Вышеупомянутому видению толкование таково. Полуночный Лев – то есть швед с иными странами, но паче всех москвитянин; восточный же Лев – живущие подле венгров, то есть турки и татары». Нам могут возразить, что видения и символы – обычный литературный прием эпохи барокко, (а впрочем, и более поздних эпох – вспомним хотя бы «Видение мурзы» Г.Державина).

Все это так – но Кульман был именно визионер и мистик, пошедший на костер в Москве 1689 году по настоянию пасторов Немецкой слободы именно за свои мистические проповеди, сочтенные за ересь. Кроме того, Кульман был последователем крупнейшего европейского мистика и герметического философа Якоба Беме, в русле идей которого и нужно толковать его видения (и в частности, историософию России как будущей «пятой мировой монархии»).

Заметим мимоходом, что история сохранила факт особой близости Кульмана с русскими старообрядцами. Тему эту вообще нельзя считать случайной или несущественной. В Швеции довольно рано обратили внимание на сходство мироощущения, присущего их варианту протестантизма со старообрядческим, и использовали это душевное сродство для завязывания двусторонних контактов. Отсюда отмеченные выше факты переселения старообрядцев в шведскую Ингерманландию. Были и более отдаленные отклики этого контакта в письменности старообрядцев, рассмотрение которых выходит за пределы нашего изложения.

В научной литературе отмечено влияние идей круга Куль – мана и на сказание «О зачатии и рождении императора Петра Великого», созданное в первой половине ХVIII столетия П.Н.Крекшиным. В одном из списков Сказания рассказывалось о знатном шведском юноше, сыне стокгольмского сенатора. В по – исках истинной веры он приезжает на Русь и принимает правос – лавие. В беседе с митрополитом Игнатием, юноша припоминает о своих беседах с «мудрецами свейской земли», которые-де молят бога о шведско-русском союзе: «Западные христианские короли припадут к вашим российским царям, просяще мира, и помощи, и заступления на басурмана турецкого царя» (оба видения цити – руются по работе Д.М.Шарыпкина 1980:28).

Мысль о том, что прорыв на Балтику в основных чертах сопоставим с выходом к Черному морю, вполне принята в отечественной историографии. Подводя итоги ХVIII столетия, наш замечательный историк С.М.Соловьёв хорошо заметил в свое время: «Петр Великий дал России Балтийское море, а Екатерина II – Черное» (1992:321). Соответственно, имеет историософскую оправданность и сближение «Ниеншанц – Азов», в котором выделена еще одна грань метафизики раннего Петербурга.

Впрочем, мы подошли уже к истории Города. Ведь через самое непродолжительное время после взятия Ниеншанца было принято решение оставить его ради другого, нового места. В исторической литературе чаще всего цитируется в этой связи известный пассаж из Журнала Петра I: «По взятии Канец (Ниеншанца) отправлен воинский совет, тот ли шанец крепить или иное место удобное искать (понеже оный мал, далеко от моря и место не гораздо крепко от натуры), в котором положено искать нового места, и по нескольких днях найдено к тому удобное место остров, который называется Люст Елант (то есть Веселый остров), где в 16 день мая (в неделю пятидесятницы) крепость заложена и именована Санкт-Питербурх»(цит. по: Бастарева, Сидорова 1986:6).

Первое впечатление, которое оставляет этот текст – простота и понятность. Перед нами – деловая проза, описывающая решение военно-инженерной задачи. Как обычно у Петра I, вещи и места (а также, в конечном счете, и люди) оцениваются «не по сущности, а по годности», то есть по пригодности к разрешению политико-технических задач и целей, как с нескрываемым сарказмом определил в свое время Г.Флоровский (1991:84). Было бы удивительно, если бы военный журнал в разгар Северной войны велся по-другому. Но этим дело не ограничивается.

Естественно, что наше внимание привлекают оба шведских названия, стоящих в тексте. К первому – Ниеншанц – дается один из распространенных русских эквивалентов (Канцы). Второе приводится со вполне корректным русским переводом – Веселый остров. Название взято со шведской ландкарты, либо же из живой речи шведских насельников Ниеншанца (финны звали его по своему: Енисари, то есть Заячий). У шведских жителей – в первую очередь господ офицеров – остров был популярен как место прогулок на лодках, с последующими пикниками и другими приятными досугами. Отсюда и «веселое» название. Старинное петербургское предание добавляет к тому, что застолья устраивались шведами за грубо сколоченным столом, положенным прямо на сосновые пеньки. За ним-то Петр I и устроил-де совет, где решено было ставить новую крепость прямо тут же (эту легенду упоминает, к примеру, уже упомянутый К.П.Масальский). Как жаль, – заметим мы в сторону, – что дело происходило в скептическое Новое время! В Средние века, по смерти Петра I в разных районах города были бы выставлены несколько экземпляров «того самого» стола, и легковерные жители были бы свято уверены в подлинности «своего»…

Таким образом, преемственность шведской и российской крепостей как будто намечена. К этому внимательный историк легко добавил бы, что шведский город был разобран на бревна и камни, пошедшие прямо на постройку Петербурга; что туда же был переведен остаток шведского населения; что, наконец, перенос укрепления на половину шведской мили вниз по течению отнюдь не обязательно прерывает преемственность. Не ходя далеко за примерами, вспомним хотя бы Корелу. В ХIV веке она была поставлена выше, чем сейчас – у порогов – а позже перенесена вниз по течению, и это традиции никак не нарушило.

Другой пример – судьба безымянной шведской крепостцы неподалеку от берега Славянки. В конце XVIII века ее руины вошли в черту романтического Павловского парка, и по приказу царя прямо на них была построена миниатюрная крепость Бип. Современные историки относятся к этой затее довольно иронически, но сам Павел повелел внести ее в реестр военных укреплений Российской империи, и нести в ней всамделишнюю службу. Повидимому, преемственность шведам была для царя важной. Иначе на входных воротах не была бы укреплена памятная доска, указывавшая, что это и есть остатки старого вала, на котором шведский генерал Крониорт дрался с петровскими войсками в 1702 году (Синдаловский 1994:235).

Таким образом, вариантов преемственности было много, но Петр I пошел на разрыв. Обдумав дело, он приказал внести в Журнал, что российская крепость будет строиться на новом месте, и «от нуля». Причина этому указана куда как прозаическая: старое место тесно, некрепко от природы, и вообще дурно. Однако на весы легли и более тонкие материи. Прежде всего, на Веселом острове была поставлена столица Империи. Мы употребили здесь прописную букву; жаль, что письмо не предоставляет нам особенно много средств, чтобы подчеркнуть всю тяжесть и вес этого слова. Становясь империей, Россия претендовала на принципиально иное, более высокое место в системе межгосударственных отношений. Достаточно вспомнить о международной реакции на провозглашение Петра императором. С этим сразу согласились и направили свои поздравления лишь две-три страны. Остальным же понадобилось гораздо больше времени для разных консультаций и колебаний. Ничего подобного шведский король себе не позволял. Тем более не собирался он и переносить столицу в Ингерманландию.

Здесь нужно сразу оговориться, что Петербург формально стал столицей лишь в 1712 году, и резиденцией императора – с 1721 года. Однако блестящая будущность предназначалась ему с первых шагов. Так, в письмах Петра I уже с 1704 года встречается упоминание Петербурга как своей столицы. А на медали, выбитой в 1703 году по случаю взятия Ниеншанца, Петр I изображен в профиль, в лавровом венке; по окружности бежит надпись. В ней есть и слова «RVSS(ORUM) IMP(ERATOR)». Конечно, пока их правильнее переводить как «самодержец российский», но слово «император» уже произнесено. На реверсе, кстати, стоит: «Ниеншанц взят и разрушен», что не оставляет преемственности никаких шансов.

Империя была нужна Петру I для достижения не только «политико-технических» задач. Ему была близка мысль германского философа Г.Лейбница о «коловращении наук». В соответствии с ней, духовное лидерство передается как бы по наследству от одной цивилизации – к другой, по магистральной линии Восток – Греция – Италия – Франция – Германия – Польша – Россия. «Через нас вернутся они снова в Грецию и на Восток, в первоначальную родину, совершив в своем течении полный круг». Эти слова о науках вложил в своем знаменитом романе о Петербурге в уста императору Д.С.Мережковский. Действительно, Петру I была близка мысль о вхождении России в некую «золотую цепь» цивилизаций. В этом плане юный Петербург становился равночестен почтенному Риму. Мы же отметим, что в такой историософии места для Швеции не было.

Наконец, Петербург ставился сразу как идеальная столица регулярного государства, как воплощение рационалистической утопии, как земной парадиз. «Это подразумевало строительство города на новом месте, и соответственно, разрушение всего „старого“, если оно здесь находилось», – заметил Ю.М.Лотман (1992 г:13). Отсюда происходит и убеждение об отсутствии у Петербурга предыстории, полностью вошедшее в «петербургский миф», и воспроизводимое во множестве работ до наших дней. В историческом плане оно неосновательно, в метафизическом – совершенно верно. Таким образом, отрицание Ниеншанца послужило утверждению одного из столпов петербургской духовности.

Вскоре после взятия Ниеншанца, его валы были срыты до основания или взорваны, под личным наблюдением Петра I. По его же приказу, на пепелище были водружены четыре высочайших мачтовых дерева. Формально это делалось для памяти. По сути, его мотивы были сходны с чувствами поселян, вбивавших осиновый кол в могилу вурдалака. Началось посмертное существование Ниеншанца. В 1709 году он снова остановил на себе тяжелый взгляд неугомонного монарха, устроившего здесь на сей раз взрывные испытания. К остаткам вала были доставлены два ящика по тысяче фунтов пороха в каждом, и подожжены. Порох был отменный: от взрыва толстенный лед на Неве потрескался, а в Петербурге задрожали стекла. Тонкая пыль от шведских стен еще долго реяла в воздухе. Составитель немецкой карты Петербурга, вышедшей в 1720-х годах, с полным основанием поместил у устья Охты надпись: «Neva oder Neu-Schantz, jetzt ruinirt», то есть «Невский, или Новый Шанец, теперь разрушен».

По-видимому, первое поколение петербуржцев сохранило живую память о Ниеншанце. Да и как не сохранить, – добавим мы в скобках, – если, прохаживаясь по улицам нового Парадиза, они постоянно претыкались о следы борозд, проведенных еще шведской сохой. Надо думать, что память этого рода особенно обострялась в сумерки, по выходе с ассамблеи или из кабачка… Руины иногда служили городским ориентиром. Так, жители сообщали французскому путешественнику О. де ла Мотрэ о плане прокладки новых улиц «отсюда и до самого до Ниеншанца» (точнее, напротив него). Ну, а в следующем веке на Охте снова стала все чаще слышаться шведская речь: здесь образовался один из новых центров сосредоточения петербургских шведов. Но это были уже другие шведы, и совсем другой город.