Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

Третий из Делагарди – Магнус Габриэль – женился на Марии Евфросинии, сестре Карла Х Густава, и таким образом стал членом королевского дома. Унаследовав одно из крупнейших состояний страны, он умудрился если не растратить, то изрядно расстроить его. В оправдание графа Магнуса можно сказать лишь, что некоторая доля денег была уделена наукам, искусствам и прсвещению, которым он любил покровительствовать. Стоит заметить, что он оказал протекцию русскому перебежчику, в прошлом – подъячему Посольского приказа, Григорию Котошихину. «Он нужен нам ради своих сведений о Русском государстве», – писал граф Магнус, и предложил Котошихину взяться за перо. Так появился первый русский трактат о государственном строе и хозяйстве России (1667), получивший в Швеции большое распространение (Некрасов 1993:79–80).

Среди ключевых государственных постов, занимавшихся Магнусом Делагарди в царствие Карла Х Густава и Карла ХI (то есть в основном с 1660 по 1680 год), был и пост главнокомандующего в прибалтийских провинциях. Хотя он ничем не отличился на этом посту, но по долгу службы принимал решения, касавшиеся обустройства Ингерманландии и Ниеншанца, пошедших тогда в гору.

Три представителя рода Делагарди, о которых мы бегло рассказали, имели непосредственное отношение к основанию Ниеншанца. Все трое были здесь не случайными людьми. В их судьбах прослеживается глубокая связь как со шведскими королями, так и с берегами Невы. Род был известен в Европе; считалось, что его представители не чужды занятий оккультными науками. Сложнее реконструировать их взгляды на сакрализацию пространства. По-видимому, и такая идея была им не чуждой. Это можно предположительно утверждать о Якобе Понтуссоне, принявшем личное участие в проектировании своего знаменитого дворца «Макалёс». Это имя стоит оставить без перевода, так же как шведы не переводят на свой язык наше (естественно, обрусевшее) слово «Эрмитаж». Буквально же «Макалёс» значит «Бесподобный», и он действительно не имел себе равных в городе.

Дворец был поставлен в самом центре Стокгольма, на набережной протоки Стрёммен, наискосок от королевского дворца «Тре Крунур» (надеемся, что это название переводить не требуется). Оба здания поднимали свои округлые башни и нарядные фасады ввысь, находя себе отражение внизу, то в бурном, то гладком зеркале вод. Их облик соотносился друг с другом, утверждая структуру центра Стокгольма – примерно так же, как перекличка Зимнего дворца и Биржи формирует по сей день центр Санкт-Петербурга. Можно лишь сожалеть, что даже прекрасная архитектура не вечна: «Тре Крунур» сгорел в 1697 году, хотя и был отстроен позже в соответствии с новыми вкусами. Что же касалось дворца «Макалёс», то в нем также случился сильный пожар, после которого решено было сравнять его с землей, что и было выполнено в 1825 году (Селлинг 1967:243–244,256-257).

Так с карты Стокгольма исчезло удивительное здание, пронизанное сложной системой пропорций, и украшенное загадочными аллегорическими изображениями. Отсутствие «делагардийского дворца» до сих пор зияет лакуной на карте города. Его не под силу заменить ни «Королевскому саду» (Kungstradgarden), распространенному к нашему времени вплоть до набережной Стрёммен, ни поставленному там же знаменитому памятнику Карлу XII, упрямо указывающему левой рукой в тяжелой перчатке на восток, в сторону Петербурга (правая держит шпагу наготове).

Но в памяти суеверных шведов остались предания о роскошной жизни обитателей дворца и их странных занятиях. Сохранились и некоторые скульптуры, украшавшие в старину фасад «Макалёс». Одна из них, небольшая фигура вакха, по-видимому утащенная под шумок во время пожара сноровистыми стокгольмцами, долго потом украшала вход в известную ресторацию «Гамбургер Бёрс». Было предание, что иногда, неожиданно обернувшись, можно заметить, как глаза древнего божка следят за вами, а рот его расплывается в хитрой улыбке… Следует положительно утверждать, что «Макалёс» занимал одну из фокальных точек на карте Стокгольма.

Большой вкус к устроению пространства был присущ и такому любителю строительства, как Магнус Габриэль Делагарди. Его славнейшим делом стало возведение дворцово-паркового комплекса в Якобсдале (позднее известном под именем Ульриксдаль). «Эти дворцовые парки относятся к наиболее характерным и преходящим произведениям искуства ХVII века: в них хотели собрать все красоты мира в одном месте, и в то же время посредством искусного расположения отразить тот порядок, который подлинный аристократ старался поддержать в своей душе, и в обществе в целом» (Леннрут, Дельбланк 1987:239).

Отметим кстати известное сходство, связывающее Ульриксдаль с задуманным на полстолетия позже Петергофом. В основу обоих положена идея использования просеки на пологом холме, украшенной фонтанами и статуями, в качестве одной из осей композиции. Она соединяет партерный парк, засаженный редкими растениями и другими кунстштюками с импозантным, немного загадочным зданием, венчающим вершину холма (в Ульриксдале это – храм Аполлона, в Петергофе – дворец), и в то же время разделяет их. Конечно, не приходится отрицать общего прототипа обоих ансамблей – виллы д'Эсте, созданной в Италии в ХVI веке, а также парков голландского барокко.

Но вместе с тем, Петергоф был посвящен прославлению победы над Швецией. При таком замысле естественно было бы включить в его «текст» цитаты из скандинавских дворцово-парковых ансамблей (гораздо более скромных по размаху). По сути, это было сделано. О наличии таких цитат, основательно переработанных по вкусу Петра I, писал в свое время А.Н.Бенуа (1990:20). Намечая общее направление этого вкуса, Д.С.Лихачев писал: «Только истинное познание мира дает человеку право и возможность улучшить мир. Так и в садах, – исходя из познания природы, изменить ее на благо человеку, создать истинный рай на земле» (1991:79).

Цитированный нами только что комментарий шведских ученых к замыслу Делагарди, равно как и слова петербургского исследователя о мотивах Петра I весьма схожи по духу. И это естественно: как много личных пристрастий ни проявляет потентат при устроении пространства, в целом он остается в русле господствующих представлений своего времени, выработанных властителями дум – натурфилософами, художниками и поэтами. С тем чтобы полнее уяснить себе представления основателей Ниеншанца о сакрализации пространства, нам придется сделать шаг еще глубже, и ознакомиться с образом мыслей нескольких шведских мыслителей, акме которых пришлось на ХVII столетие (в качестве общего ориентира при их рассмотрении мы примем концепцию соответствующих разделов руководства Л.Леннрута и С.Дельбланка 1987).

В порядке предисловия стоит сказать, что своеобразный «кризис самодостаточности» у шведов, о котором мы говорили в связи с событиями ХIV-ХV веков, вполне прошел к ХVII веку. Более того теперь он поразил недавно еще такую крепкую державу российскую. «Если когда-нибудь напишут историю русского пессимизма, канун петровских реформ составит в ней одну из самых весомых глав», – заметил А.М.Панченко, – «Петру досталась держава, пребывавшая в состоянии духовного надрыва» (1990:23). Теперь пришла очередь шведов смотреть на свою страну как островок спокойствия и духовности. Окружающие страны (по крайней мере европейские) виделись из Стокгольма как сплошной бедлам: «Nichts dann Feuer und Blut! Nihil est nisi sanguis et ignis! Rien que le feu et que sang! Intet uthan blod och eld!»

В приведенной строфе поэта того времени Ларса Виваллиуса первый стих написан по-немецки, второй – на латыни, третий – по-французски, четвертый – по-шведски, и значат они все одно и то же: «Ничего кроме крови и огня!» Непосредственное влияние на ум впечатлительного поэта произвела, несомненно, Тридцатилетняя война (1618–1648), в которую медленно, но верно втягивалась вся Европа. Но не приходится отрицать и сакральных обертонов его мысли. Не случайно Виваллиус назвал свою поэму «Стена вокруг Шведской державы». В ней он хотел как бы заговорить, заклясть границы своей страны.

Одним из властителей дум в шведской культуре первой половины ХVII века был Юханнес Буреус. Он был учитель архитектора «эпохи великодержавия», Густава II Адольфа. В благодарность король создал специально для ученого почетную должность государственного антиквария. Помимо исторических штудий, Буреус потрудился на ниве выработки литературного шведского языка; потомство оценило его заслуги и присвоило ему прозвище «отца шведской граматики». Но подлинным стержнем личности Буреуса были занятия оккультными науками.

Общее направление интересов Буреуса типично для его времени. Перелистывая страницы его трудов, мы видим привычные ссылки на Порфирия, Гермеса Трисмегиста, Парацельса. Тут же и Каббала, которую он штудировал в оригинале. Сюда добавляется характерное для готицизма увлечение нордическими древностями, руническими надписями, древними заклинаниями. Наконец, для полноты картины упомянем и об экзальтированном духовидении по типу, нашедшему полное выражение в следующем веке у Э.Сведенборга. После видения 1613 года, Буреус провозгласил себя «пророком рола человеческого», и сделал ряд предсказаний, нуждающихся в отдельном рассмотрении (это касается, к примеру, его нумерологических выкладок о роли 1666 года для Северной Европы).

По всем трем указанным направлениям, мысль Буреуса – или, как он поправил бы нас, его внутренний взор – касался сакрализации пространства. Как «северный маг», он провидел открытие в 1647 году «небесного Иерусалима», предвещающее всяческие судьбоносные перемены в Северной Европе. Во всяком случае, пророчество Парацельса о явлении «весьма сильного льва с севера Атлантики» было истолковано Буреусом как указание на завоевания Густава II Адольфа, в том числе и в России.

В этом отношении можно вспомнить о странном рыцарском турнире, устроенном на коронационных торжествах 1617 года. По настоянию Буреуса, Густав-Адольф выступил на них в доспехах Берика – готского князя, которому легенда приписывала захват земель по ту (восточную) сторону Балтийского моря. Учитывая образ мыслей шведского теурга, следует предположить, что таким образом был развернут магический ритуал, долженствовавший воскресить дух Берика в короле Густаве, и наворожить ему удачу в восточном походе.

Не приходится сомневаться и во внимании Буреуса к «местам силы», и даже в общении с элементалами, в том числе – духами земли. В одном из своих сочинений он сам описал здоровенного тролля, виденного им на пригорке у города Вестерос. Тролль лежал неподвижно, по-видимому скованный невидимыми узами некоего весьма сильного мага, которому он подвернулся под волшебную палочку в недобрый час. Потратив некоторое время на описание сопутствующих обстоятельств, Буреус не забывает добавить, что когда сострадательный прохожий перекатил тролля по склону и ориентировал его в пространстве в другом направлении, чары ослабли. Пригорок сохранился по сей день, но любознательный путешественник может встретить там разве что жителей Вестероса, выбравшихся на пикник в выходной день.

Теоретическую основу для операций Буреуса с румбами, минералами, растениями и другими важными для него пртнадлежностями пространства предоставило учение герметизма. Как известно, в нем было разработано учение о принципиальном совпадении строения макрокосма и микрокосма, что делало преобразования ритуала с одной плоскости – в другую чисто механическими. Что же до плана земли, то в его важности сомневаться не приходится. «Nutrix ejus terra est», – утверждала еще «Изумрудная скрижаль» о Едином, – «Кормилица Его есть Земля»…

Одной из центральных фигур в шведской культуре середины ХVII века был Георг Шернъельм – придворный поэт королевы Кристины, сохранивший в истории почетный титул «отца шведской поэзии». Ключом к пониманию личности поэта может служить его девиз – «Pax och musa», то есть «Мир и муза», в особенности если под миром понимать могущество шведской державы, а под музой – пышную барочную словесность, возросшую на тучной почве неоплатонических аллегорий.

На знаменитом портрете Шернъельма, вышедшем из-под кисти Д.Эренстраля, мы видим ученого мужа в просторной мантии, стоящего перед столом, на котором поблескивают куб, шар, полиэдр, циркуль и линейка. Фигура изображена на фоне обломка древней колонны, сзади проглядывает фрагмент таинственного святилища (видимо, храма Славы), и перспектива с пустынным пейзажем. Портрет перегружен предметами, имеющими отношение к измерению или заполнению пространства, и нам остается предположить особый интерес поэта к этой теме. Сделав это, мы окажемся правы более чем в одном смысле.

Перелистав биографию Шернъельма, мы найдем на ее страницах свидетельства интенсивных занятий геометрией, механикой и архитектурой. Психологическую основу этих разнообразных интересов составляло убеждение поэта, что материя и пространство служат полем игры божественных энергий, в совокупности воплощающих гармонию мира. В некоторых местах он называет ее божественным смехом. Ассоциация с общеизвестными пассажами из Гофмана и Г.Гессе не будет в этом отношении вполне лишней. В свете сказанного не будет удивительным, что Шернъельм считал себя учеником Ю.Буреуса и продолжателем его дела – в особенности по части востановления «готского величия» и мистических штудий. Достигнув возраста 32 лет, поэт даже сочетался законным браком с родственницей наставника, Сесилией Буреа. Неудивительно, что многие его стихи, рассчитанные на членов круга посвященных, нуждаются даже не в комментарии, а в дешифровке. «Иногда они настолько эзотеричны, что находятся на грани непонятности», – иронически замечают авторы современной «Истории шведской словесности» Л.Леннрут и С.Дельбланк (1987:190).

Впрочем, в ряде случаев эзотеричность уступала место политическому расчету, точнее – совмещалась с ним. Так обстояло дело с «Астро-Поэтическим Дискурсом». В этих стихах Шернъельм построил несложную аллегорию, призывавшую Марса примириться с Нептуном, и вместе обрушиться на непросвещенного Дикаря. Под Марсом прозрачно просматривался образ шведского короля, под Нептуном – датского, что же касается Дикаря, то это был в первую очередь царь московитов. В целом речь шла о естественном в рамках концепции «готского величия» восстановлении древнего единства Скандинавии, может быть – в виде империи, и о восточном походе как пути ее расширения. По сути, мы видим тут политическую программу, доведенную до сведения «Марса», но по стечению обстоятельств отнюдь им не принятую. Более того, к изрядному конфузу сочинителя, «Марс», то есть воинственный Карл-Густав, обрушился как раз на «Нептуна»: началась шведско-датская война. Пришлось Шернъельму зашифровывать текст более, нежели того требовала его душа стилиста и мистика. В итоге читателям ХVII века пришлось потрудиться над разгадкой мудреных аллегорий не менее, чем иным современным отечественным литературоведам над образами обэриутов.

В замысле Дискурса прослеживается и личная заинтересованность поэта в восточных делах. Авторы уже цитированной «Истории» формулируют ее сжато и нелицеприятно: призыв «обратиться против еретических держав, в первую очередь России, подразумевал то последствие, что в дальнейшем Шютте и Шернъельм смогли бы спокойно расположиться в своих прибалтийских имениях». Упомянутый Шютте был сановным покровителем поэта. В исторической литературе встречаются упоминания о представителях рода Шютте (Скитте), принимавших в свое время участие в управлении обширными территориями Ингерманландии, имея резиденцию вблизи поселка Сарицы, впоследствии – Царского Села (Гейрот 1868:3–5). Что касается самого Шернъельма, то, начав карьеру судейским чиновником в Дерпте (теперь Тарту), он был прекрасно осведомлен в делах Ингерманландии, и впоследствии приобрел там поместье.

Конец ХVII века прошел в шведской культуре под знаком влияния Улуфа Рюдбека. В 1679–1702 годах вышел в свет в четырех выпусках его знаменитый труд об Атлантиде. Монументальное сочинение принесло своему автору всеевропейскую известность, и было включено в состав официальной идеологии шведского государства «эпохи великодержавия». По содержанию, «Атлантика» представляла собой кульминацию исторического визионерства концепции «готского величия», и разделила ее судьбу, то есть была развеяна огнем русских пушек под Полтавой, и умственными ветрами эпохи Просвещения.

Соответственно, позднейшая научная критика фокусировала свое внимание на центральном тезисе Рюдбека о том, что под Атлантидой Платон понимал древнюю Швецию, и прочих исторически несостоятельных положениях. «Удивлению Рюдбека не было бы предела, если бы он узнал, что вместо цветущей страны атлантов на землях его родины в ту пору лежали огромные ледники, и Скандинавия той эпохи мало чем отличалась от современной Гренландии», – справедливо заметил наш замечательный популяризатор науки А.М.Кондратов (1988:80).

Признавая обоснованность аргументов такого рода, нужно заметить, что ни Рюдбек, ни сам Платон не писали истории в современном научном понимании этого слова. В весьма значительной степени оба занимались мифотворчеством, а миф, как известно, есть «то, чего никогда не было, но что всегда есть». В отношении греческого мудреца, мы можем сослаться на содержательную работу Е.Г.Рабинович (1983:74). По ее мнению, платонова Атлантида – это «дидактический миф, объясняющий грамматику космоса», и конструирующий государственное устройство следующего цикла средиземноморской истории. По аналогии, Рюдбек – естественно, в совсем другом обществе – выдвинул собственное понимание хода истории Швеции и Северной Европы, и наметил ее перспективы. Известное место заняло здесь и его представление о сакральном пространстве. Для демонстрации этого, обратимся к одной из гравюр, иллюстрирующих сочинение шведского историософа.

Гравюра изображает самого Рюдбека, стоящего лицом к зрителю над огромным глобусом, на котором отчетливо прорисовываны очертания Северной Европы. В одной руке у него скальпель; он только что сделал разрез поверхности глобуса, и левой рукой осторожно отгибает ее верхний слой (кстати, сгиб проходит примерно по месту Ниеншанца). На месте Швеции под отогнутым лоскутом лежит Атлантида! Публика, помещающаяся на переднем плане, спиной к зрителю, переглядывается в удивлении. Это – выдающиеся философы и географы прошлого – Платон, Гесиод, Аристотель. Над головой Рюдбека загораются звезды Большой и Малой Медведиц, отчетливо видны их силуэты и Полярная звезда.

Гравюра насыщена барочной эмблематикой, но в общем производит довольно деловое впечатление. Больше всего она напоминает будничную атмосферу анатомического театра, только вместо человеческого тела под скальпель положено «тело земли». Такая ассоциация вполне правомерна. Ведь Рюдбек составил себе репутацию как физиолог и анатом. Публичные вскрытия, проводившиеся Рюдбеком в специально сооруженном для него анатомическом театре, собирали толпы любопытных, и произвели свое впечатление на современников. К числу сделанных им открытий относилось обнаружение лимфатических узлов, и общее разъяснение их функций в организме.

Как известно, в теле человека скрыта целая система лимфатических сосудов, по ходу которых расположено несколько сотен лимфатических узлов. Их действие принципиально важно для жизнедеятельности организма, прежде всего оно сводится к защитным функциям, к примеру – образованию антител. Продолжая сравнение, можно предположить, что Рюдбеку не чужда была мысль о присутствии в «теле земли» каких-то аналогов лимфатической системы и ее узлов. Обнаружив под почвой Швеции один из них и вскрыв его, ученый мог рассчитывать, что проводит очищение пространства. Такая гипотеза может пролить дополнительный свет на мотивы археологических занятий Рюдбека. Не ограничиваясь «вскрытием» Атлантиды на бумаге, шведский книжник отправился в Старую Упсалу, и организовал там раскопки, чтобы извлечь на свет божий главный храм столицы атлантов.

Мы видим изображение Круга земного встречается и на другой гравюре из книги Рюдбека. На нем изображены два дерева, сплетшиеся корнями и кронами. Одно из них произрастает в раю, расположенном примерно в междуречьи Тигра и Евфрата, и увенчано гроздью винограда, роняющей долу сладкие капли. Это, конечно, аллегория Спасителя. Второе коренится в средней Швеции. Сочные плоды в его кроне символизируют шведских суверенов, а сам ствол – древнего бога Атласа. От райского древа отходит мощный корень. Пересекая подпочву Азии и Восточной Европы, он выходит на берег Балтийского моря в районе Северной Эстляндии (или Ингерманландии), и присоединяется к шведскому древу. Отсюда остается сделать вывод, что нордическая (точнее, «прото-шведская») цивилизация обладала исключительной древностью и магическими знаниями.

Рассматривая гравюру, читатель может вспомнить, что деревья не могут расти без обширной корневой системы. Следовательно, под почвой Азии и Европы проходит незаметная, но цепкая система «сосудов» райского, а в некоторой степени – и «атлантического» древ. Почувствовав такой корень под пальцами, мудрый садовник, посвященный в древние мистерии, должен был бы ощутить примерно то же, что алхимик, прикасающийся к философскому камню… Отметим также, что по сути своей «корневая» метафора весьма близка к «лимфатической»: вполне вероятно, что обе отражали одну базовую интуицию Рюдбека. Продлевая сравнение, можно заметить, что в жизни шведский ученый предавался не только экспериментальной анатомии, но и практическому садоводству. Среди разбитых им садово-парковых ансамблей есть и сделанные по заказу Делагарди.

Представители этого рода, как и королевский дом, весьма благоволили к занятиям Рюдбека, и поддержали публикацию его сочинения. Более того, в значительной степени под его влиянием Полярная звезда была выбрана в качестве практически официальной эмблемы «властелина Севера» – шведского короля (не без оглядки на французского короля Людовика XIV, примерно тогда же избравшего своей эмблемой Солнце). У Рюдбека Полярная звезда была связана с идеей Атлантиды; вспомним о ее изображении вместе с созвездием Большой Медведицы на одной из описанных нами гравюр. В качестве таковой, она использовалась уже на похоронах Карла ХI, а в дальнейшем охотно помещалась на фронтонах домов, дверцах карет – или на боевых кораблях. Очень может быть, что это ее разглядывал на шведском галиоте «Гедан» молодой Петр I, покачиваясь в утлой шлюпке на волнах в устье Невы, дождливой ночью на 7 мая 1703 года, перед тем, как дать команду на абордаж. Для нас же существенно, что эзотерический знак был принят в качестве государственной идеологемы…

В значительной мере параллелен этому и общий наш вывод из отступления, посвященного эзотерическим знаниям в Швеции ХVII века. Можно утверждать, что там была выработана концепция сакрального пространства, которая обладала известным влиянием, и отразилась во всем облике шведской культуры «эпохи великодержавия», от идеологии до архитектуры. Это создает необходимый фон для понимания косвенных обстоятельств, связанных с устроением Ниеншанца.

До некоторой степени было бы оправданно говорить и о прямой преемственности в устроении пространства между шведами и русскими. Так, всем известно почти сакральное значение, приданное в идеологии Петра I обустройству Летнего сада. Однако менее известно, что его расположение и планировка продолжили уже намеченную во времена Ниеншанца структуру (чему, кстати, способствовало и то, что Петр I нанял для этого умевшего ее «читать» шведского садовника Шредера). «По-видимому, Летний сад сохранил более или менее тот характер, который имела находившаяся на его месте при шведах мыза», – отметил Д.С.Лихачев (1991:130).

Другой пример – Васильевский остров. На выгоды его положения и рельефа обратил внимание уже Я.Делагарди. Есть сведения о том, что здесь он поставил свой охотничий павильон (Столпянский 1991:57). Планировка его остатков могла укрепить Петра I в решении расположить здесь центр Санкт-Петербурга. Конечно, загородный домик – это не величественный парадиз. Но ведь и масштабный комплекс Версаля был создан незадолго до того Людовиком ХIV в неуютной, болотистой местности, на месте отнюдь не величественного охотничьего дома, в котором любил останавливаться его августейший отец.

Наконец, вспомним и о поместьях вблизи Ниеншанца. Мыза Сарицгоф была в меру сил обустроена еще шведскими владельцами, здесь был возведен вместительный дом, по-видимому, с садом. В 1710 году Петр и Екатерина приняли здесь курляндского герцога, приехавшего сватать царевну Анну Иоанновну (Вильчковский 1992:14–15). Трудно представить себе, чтоб «хищный глазомер» Петра I не впитал сразу же особенностей планировки мызы. В дальнейшем они встроились в структуру Царского Села со «священным сумраком» его садов, поразивших Пушкина. Впрочем, довольно примеров. Их ряд легко продолжить, но было бы ошибкой преувеличивать их вес. Вернемся к Ниеншанцу с его недолгой историей.

Общий облик Ниеншанца был определен его вхождением в геополитическое пространство, в котором мы выделим балтийскую акваторию и ингерманландский хинтерланд. Рассмотрим их поочередно. Для первого основным значением обладало так называемое «стапельное право», полученное городом уже к 1640-м годам. В самом общем виде оно сводилось к разрешению невозбранно посылать торговые корабли за границу, что ставило Ниеншанц на равную ногу с Нарвой, Ревелем и Ригой, – естественно, только формально. В более широком плане, Ниеншанц вошел в систему шведских городов, стоявших обычно в устье рек, жизнь которых была сосредоточена вокруг торгового порта и верфей.

С раннего утра тут скрипели рубанки, стучали топоры, вбивались сваи, перегружались тюки. Купцы в голландском платье платили пошлину и отмечали сделки в наскоро поставленных на берегу мазанках. Всей этой атмосфере был близок дух петровского Петербурга, что отнюдь не случайно. Дело в том, что в основу нововведений Петра I была положена концепция меркантилизма, которую за полвека до того приняли и шведы. По ней, государству рекомендуется всемерно поощрять создание торговых компаний, давать привилегии купцам и промышленникам, строить торговые порты, привлекать иностранный капитал. Отсюда возникает и сходство в образе жизни: бытие все-таки определяет сознание. Ассоциация с сегодняшним днем отечества также будет вполне обоснована. По мнению ряда видных аналитиков, то, что сейчас так мучительно насаждают власти в России – по сути не более чем нео-меркантилизм.

Разумеется, не приходится отрицать, что Петр I ориентировался в первую очередь не на копию, а на оригинал, то есть на Голландию и Англию. Тут не с чем спорить. Однако не будем забывать, что первой остановкой на пути «Великого посольства» 1697 года, в составе которого Петр Алексеевич выехал посмотреть Европу, была все-таки Лифляндия с крупным торговым городом Ригой. А Рига тогда входила в состав Швеции.

Другое дело, что Петра I приняли там нехорошо. Это, кстати, и послужило потом одним из поводов к Северной войне. Другим основным требованием, помимо моральной сатисфакции, была передача Ниеншанца или Нарвы. На это обстоятельство обратил особое внимание А.С.Пушкин в своих подготовительных заметках к Истории Петра Великого (1984:256–275). Несмотря на нелюбезный прием, Петр Алексеевич внимательно осмотрел все, что смог. Таким образом, в состав его самых первых, ярких европейских впечатлений вошли не только Немецкая слобода в Москве или Саардам в Голландии, но и оживленный шведский порт; позднее это впечатление было поддержано чтением.

Так обстояло дело с морем. Что же касается суши, то Ингерманландия представляла скорее пример того, как не надо осваивать землю. Прежде всего, местные помещики озаботились тем, чтобы выговорить у стокгольмского двора привилегии на введение крепостного права. Экономические выгоды такого шага были весьма спорны, в особенности в рамках насаждавшегося сверху меркантилизма. Скорее нужно было поощрять самодеятельность населения, поддерживать сооружение небольших мануфактур и ферм. С моральной точки зрения дело было также сомнительным. Крепостного права не было уже не только в Швеции, но и в Финляндии. Закрепощение крестьян крепкой остзейской уздой вызвало в Стокгольме скорее недоумение и брезгливые усмешки: короли хотели уже не только быть богатыми, но и слыть просвещенными.

По статусу, Ингерманландия также не стала частью метрополии. Формально, она входила в состав балтийских «провинций», по сути – была обыкновенной колонией. Ей даже не были дарованы те скромные привилегии, которые выговорили себе эстляндские сословия. Дело было в том, что согласно официальной версии, Ингерманландия была «взята на шпагу», а Эстляндия передалась по доброй воле. Впрочем, на практике обе провинции подвергались банальному разграблению. Большая часть и зерна, и денежных поступлений без долгих разговоров оприходовалась королевскими чиновниками и отправлялись в Стокгольм. Эта практика не была изменена даже в годы «великого голода» (1695–1697). Крестьяне мерли как мухи. В те годы погибло около пятой части всех эстонцев. Более трети всех жителей Ингерманландии бросили дома с пожитками, и в чем были сбежали в Россию, благо граница была недалеко (Кан 1974:247–248). Нетрудно представить себе, какой прием простые люди через несколько лет после того оказали российскому воинству.

Разбираясь в той роли, которую шведская администрация придавала Ниеншанцу и другим городам на территории Ингерманландии, удивляешься ограниченности пространственного мышления, если угодно – размаха. Это особенно ясно в сравнении с замыслами авторов Великой Восточной программы, но очевидно и в масштабе Балтики ХVII века. К примеру, как следствие военных успехов в Тридцатилетней войне (1618–1648), согласно Вестфальскому миру Швеция получила устья всех крупных рек Северной Германии, с расположенными здесь влиятельными городами-портами, обладавшими прочными торговыми традициями. Используя этот трамплин, можно было бы перекроить в свою пользу все геополитическое пространство южной Балтики и северной Германии (Таркиайнен 1993). Однако шведские чиновники ограничились взиманием таможенных сборов и налогов. В науке такая политика справедливо называется фискально-паразитической.

Вместе с тем, за пространственным решением Ниеншанца нужно признать и безусловные достоинства. Крепость (собственно – Ниеншанц) была поставлена на мысу, образуемом впадением Охты в Неву (теперешняя Малая Охта), а напротив нее был основан город Ниен. Композиция была продуманной как с точки зрения фортификации, так и коммуникаций. Их обеспечивала водная гладь Охты, и в меньшей мере – Невы. По ней был пущен паром к селу Спасскому, стоявшему на месте теперешнего Смольного.