Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

От синодального правления – к патриаршему

14 мая 1703 года Петр Великий осматривал взморье и острова в устье Невы. Дойдя до средины Заячьего острова, он услышал сверху сильный шум от ударов крыльев, а подняв голову, увидел парившего в воздухе орла. Время пришло: взяв у ближайшего солдата багонет, царь вырезал два пласта дерна, и расположил их крестообразно. Впоследствии на этом месте была заложена церковь во имя верховных апостолов Петра и Павла. На следующий день для расчистки берегов острова были посланы солдаты. Работая, они обнаружили на дереве орлиное гнездо и сообщили о том по начальству.

Наконец, 16 мая, отстояв литургию, царь «с ликом святительским и генералитетом и статскими чины» снова прибыл на остров и заложил там крепость Санкт-Питер-бурх. После того он отошел в глубину острова, к протоке, и поставил там подобие ворот из двух наскоро связанных березок. Все это время орел описывал плавные круги над головами собравшихся, а по конец спустился и сел на воротах. Петр счел этот знак за добрый, перевязал орлу ноги платком, и посадил себе на руку, защитив ее перчаткой. В тот день орел сопровождал основателя города на яхту и далее на торжество в Канцы. Впоследствии, до конца своей жизни орел пользовался уважением и содержался на государственный счет, сначала в Петербурге, а затем на острове Котлин.

Не грех было бы и потомкам завести орла в Петропавловской крепости, не без оглядки на воронов Тауэра, – заметим мы в скобках. Само же предание об орле сложилось уже в петровские времена, и с тех пор переходило из одной книги в другую, обрастая подробностями или утрачивая их. Современные краеведы относятся к преданию скептически. Так, Н.А.Синдаловский в недавно вышедшей интересной книге «Легенды и мифы Санкт-Петербурга» решительно отмечает, что Петра на закладке крепости не было, а «орлы вообще никогда над Невой не появляются» (1994:12).

С первым утверждением следует согласиться. Как давно выяснили историки, еще 11 мая 1703 царь выехал в Лодейное поле, откуда вернулся лишь через девять дней (Мавродин 1978:70). Воля Петра осеняла закладку города, но персона его пребывала в другом месте. Что же касается орла, то его положительно следует защитить. Обратившись к капитальному справочнику по птицам Европы, мы найдем целый ряд возможных кандидатов на участие в церемонии закладки (Юнссон 1992:122–148). Наиболее вероятен коршун: в наши дни, как и три века назад, он обитает по всей Европе от устья Тибра до дельты Невы, избегая лишь слишком холодных Британских островов и Скандинавии. Издревле люди любили наблюдать за кругами, которые коршун любит описывать в воздухе на своих почти выпрямленных крыльях, зорко поглядывая вниз.

Менее вероятно появление орлана-белохвоста – самого крупного в наших местах. Это – птица скорее северная, хотя ее можно видеть и на Босфоре. Нельзя исключить и появления длиннохвостого красавца беркута – или других сородичей названных птиц, принадлежащих к семейству ястребиных, и нередко похожих друг на друга, особенно если наблюдать их с земли (консультацией в этой области и библиографическим указанием автор обязан любезности зоолога И.И.Малковой). Нет, вычеркивать из истории Петербурга орла было бы все-таки преждевременно, тем более что с точки зрения метафизики он более чем уместен.

Именно об этом и говорит разбираемое нами предание (как и прежде, мы основываемся на тексте «О зачатии и здании царствующего града Санктпетербурга»). «Подобное древле благочестивому царю Константину в сонном видении явил Бог о построении в Востоке града. Великий и равноапостольный царь Константин разсматривал места к зданию града и во время шествия от Халкидона водою к Византии увидел орла, летящаго и несущаго верф и протчие орудия каменоделателей, которые орел положил у стены града Византии. Великий царь Константин на том месте построил град и наименовал во имя свое Константинград» (1991:259).

Эта историческая справка следует за рассказом об орле, и завершается словами: «Оной Санктпетербурской крепости план и основание собственнаго труда его императорскаго величества Петра Великаго». Таким образом, орел связал наше предание с кругом легенд, сложившихся об основании Константинополя. В России их ходило немало, и надо сказать, что петербургский мифограф избрал отнюдь не самую известную их них. Более ожидаемой была бы легенда о схватке орла со змеем, помещенная, к примеру, в начале известной Повести Нестора-Искандера о взятии Царьграда. Как известно, ее автор был русским, перешедшим в магометанство. Он участвовал во взятии Константинополя, в составе войска султана Мехмеда II.

Его сочинение получило известность на Руси еще в допетровские времена. Легенда же, переданная Нестором-Искандером, состояла в том, что при закладке города из норы выполз змий. На него бросился орел, поднял в воздух и почти поборол, но все же не справился с гадом, и оба пали к ногам Константина. Змия добили придворные, само же знамение было истолковано в том смысле, что орел – символ греческой веры, а змий – мусульманства. Ход схватки предрекал временный успех Византии, затем ее падение, и наконец, освобождение другим православным народом. Тут древнерусский читатель с замиранием сердца заключал, что речь шла о Московском царстве – преемнике древней Византии, и о его грядущей победе над турками.

Мысль о преемственности была не чуждой и петербургскому сочинителю, но строить ее ему хотелось в ином, более нейтральном плане. Таких легенд в Средиземноморье ходило немало. Примером может служить рассказ об основании Византия в 660 году до нашей эры. Ведь Константин пришел не на пустое место: за сотни лет до него там был процветавший город. Как говорила местная легенда, он был заложен мегарскими колонистами во главе с Византом, давшим свое имя городу. Поначалу поселенцы намеревались строиться поодаль, при устье рек Кидарис и Барбиссы. Но когда они стали приносить жертву богам, налетел коршун, схватил жертвенное животное и отнес его на самую оконечность мыса, вдававшегося в Босфор. Воздав богам хвалу за указание, Визант немедленно перенес жертвенник на мыс, там же и заложил свой город.

К кругу ассоциаций, необходимых для понимания петербургского предания, входит легенда об основании Рима. Как передает Плутарх в знаменитом жизнеописании Тесея и Ромула, между этим героем и Ремом возник спор о том, в каком точно месте ставить город. Спор решено было решить гаданием по птицам. Со стороны Ромула появилось двенадцать коршунов, со стороны Рема – лишь шесть, что и решило дело. Плутарх подытоживает свой рассказ, завершающий часть IX биографии Ромула, похвалой милым его сердцу коршунам.

Кстати, связь Рима и Константинополя виделась древним авторам не только в том, что город на Босфоре был основан римским императором, и наследовал блеску Рима. В старину хорошо помнили, что там же, неподалеку от азиатского берега Босфора, стояла древняя Троя. По разрушении ее греческим войском, остатки троянцев во главе с Энеем бежали на запад, и в конце концов прибыли в Лаций. На этом основании римляне считали Энея своим родоначальником. Таким образом, можно было еще спорить, какой Рим следовало по справедливости считать первым (или «нулевым»), а какой – вторым.

Такая линия мысли была известна и на Руси. Тот же Нестор-Искандер, рассказывая о предыстории Константинополя, говорил следующее: «Он же болма прилежааше мыслию на Трояду, идеже и всемирная победа бысть греком на фряги; и сие умышляюще царю в дни и в нощи, слыша въ сне глас: „В Визандии подобает Констянтину граду създатись“». Имеется в виду знаменитый «сон Константина». Что же касалось победы, о которой император неотрывно думал, то это победа греков над троянцами. Автор назвал их фрягами, чтобы напомнить о связи троянцев с фригийцами, в древности населявшими эти места, но вместе с тем – и с западноевропейцами-латинянами, которых у нас тоже могли звать фрягами.

Дата основания Петербурга – 16 мая – определялась необходимостью создания в устье Невы военно-морской базы в кратчайшие сроки. Уже следующим летом защитникам города пришлось отбивать атаку шведских войск, пытавшихся переправиться с Каменного острова на Аптекарский. Были и другие наскоки, но шведы более никогда не пытались ни пройти устье Невы на кораблях, ни взять крепость на Заячьем острове с суши. Сыграло свою роль и то, что любой строитель в наших местах начинает класть фундамент ближе к лету.

Вместе с тем, в Петербурге помнили, что 11 мая было Днем основания Константинополя, и отмечалось там в старину с большой торжественностью. Жители собирались на ипподроме, стоявшем напротив императорского дворца в самом центре города. Арена была украшена крестами, увитыми розами, а заезды перемежались пением, танцами и всяческими церемониальными шествиями. Римляне тоже помнили год основания своего города (753), и даже вели от него летосчисление. Дата основания приходилась на «одиннадцатый день перед майскими календами» (то есть перед первым днем мая), и торжественно отмечалась как «День рождения Отечества». Заложить город в мае значило признать принадлежность совершенно определенной цепочке событий. Помня о ней, стоило бы и в наше время вводить в празднование Дня нашего города темы Константинополя и Рима – а может быть, и приглашать депутации этих древних городов.

Основание крепости в устье Невы произошло в Троицын день, иначе именовавшийся у нас Пятидесятницей. Название ее в течение первого месяца оставалось не вполне определенным, и установилось только после закладки крепостной церкви. «Если 28 июня крепость на Заячьем острове носила весьма неопределенное название „новозастроенной“, то через два дня, после закладки церкви Петра и Павла, она уже именовалась „Санкт-Питербурхом“», – заметил В.В.Мавродин (1978:72). Когда же с 1712 года церковь стали перестраивать в каменный собор, то по мере его завершения название собора стало переходить на саму крепость, и ее стали называть Петропавловской.

С основанием церкви медлили не случайно: на 29 июня приходился день памяти апостолов Петра и Павла, носящий в народе и по сию пору простое имя «Петрова дня». Закладка церкви именно в этот день ставила новооснованную крепость под покровительство первоверховных апостолов, и по праву могла рассматриваться как «день ее крещения». Существенным, разумеется, было и то, что на Петров день приходились именины царя. Поэтому во вполне определенном смысле город был назван и в его честь.

С церковной точки зрения такой ход мысли был, строго говоря, несколько предосудительным, но в принципе современниками допускался. Так, один из любимых сотрудников царя, Михаил Аврамов, в 1712 году написал панегирик Петру I, где о нем говорилось в частности следующее: «Похищенное свое же наследственное Ингрию и прочая премудро возвратил и во Ингрию прекрасное место возлюбив, во свое имя преславную крепость сотворил» (цит. по: Лотман 1994:245).

Выражение «в свое имя» находит себе параллели и в древнерусской литературе. Так, говоря о решении императора Константина основать город, Нестор-Искандер писал в свое время: «В 13 же лето цесарства своего, советом Божиим подвизаем, восхоте град создати въ имя свое». Ассоциация, применимая к основанию Константинополя, была допустима и при закладке Петербурга. Ее поддерживало и греческое название «Петрополис», на первых порах употреблявшееся применительно к новому городу.

Рождение самого царя приходилось на 30 мая – день памяти преп. Исаакия Далматского. Отсюда и название одного из первых храмов левобережной части города, деревянной Исаакиевской церкви, поставленной еще в 1710 году у западного фланга Адмиралтейства. Исполинский собор, сохранивший это название, строился в течение 40 лет следующего столетия несколько дальше от Невы. На месте первоначальной Петропавловской церкви, сработанной из дерева, был также поставлен за двадцать лет (к 1733), под наблюдением Д.Трезини величественный каменный собор, ставший усыпальницей основателя города и его потомков. Таким образом, церковные покровители двух важнейших для Петербурга дней сразу нашли себе место на сакральной карте новой столицы.

Что же до св. Троицы, то ей была посвящена знаменитая Троицкая церковь, заложенная 1 октября 1703 года в самом центре раннего Петербурга. С началом строительства в крепости каменного храма, к Троицкой церкви временно перешел статус кафедрального собора. Здесь праздновался Ништадтский мир, здесь же Петр I принял титул императора. После ряда пожаров и перестроек, Троицкий собор был снесен в 1929 году. За прошедшее время у нас были построены и другие храмы, посвященные св. Троице. Однако отсутствие этого, старейшего в городе, с его неуклюжим приземистым куполом и простоватой луковичной главкой, до сих пор зияет провалом в облике города. Не худо бы было восстановить ее (по крайней мере, материалов пойдет меньше, чем у москвичей с их храмом Христа Спасителя).

Название города обладало собственным смыслом, который легко читался людьми того времени. Оно закрепляло за ним покровительство апостола Петра – держателя ключей от рая, и что не менее важно, первого римского епископа. Таким образом, в имени Петербурга была сразу заложено сопоставление с Римом, где имел свою резиденцию глава католической церкви.

Напротив, отсылка к Константинополю представляется максимально сглаженной. Ведь город на Босфоре был издревле посвящен деве Марии. Еще на монете, отчеканенной в память основания города императором Константином, на лицевой стороне было помещено его собственное изображение в шлеме и с копьем, а на обороте – женская фигура с колосьями и рогом изобилия. Почитание женского божества вообще имело в этих местах очень глубокие корни. До принятия христианства тут чтилась Геката Светоносная. Местное предание объясняло такой эпитет тем, что когда враги обложили Византий и пытались одной ненастной ночью прокрасться в него, богиня зажгла над стенами города свой факел. Стражники пробудились, обнаружили подкоп и отразили нападение солдат (посланных, кстати, самим Филиппом Македонским).

Какой же резон был воину и строителю Петру I мериться силами с римским папой? Для ответа на этот вопрос нам нужно восстановить в памяти основные черты идеологии того времени. Наряду с такими задачами, как преобразование общественной и личной жизни, в нее была включена радикальная духовная реформа. Сущность ее состояла в том, чтобы подчинить церковь государству, направив на решение его проблем, от исправления нравов – до пропаганды триумфов. Как следствие, мистический организм церкви включался в мистифицированный механизм государства. В свою очередь, насущные задачи светской политики фактически приобретали духовное значение. Сам Петр в полной мере понимал размеры предпринятой им ломки и даже склонен был их преувеличивать. По верному замечанию Ю.М.Лотмана, в кругу его приближенных преобразования могли рассматриваться едва ли не как второе крещение Руси, сам же царь – как новый Владимир (1992в:124).

Особая роль придавалась Санкт-Петербургу, как своего рода испытательному полигону новой программы, и зримому доказательству ее жизнеспособности. Встречая Петра I после его возвращения из-за границы в 1717 году, идеолог церковной реформы Феофан Прокопович завершил свою здравицу следующим обращением к Богу: «В сем Петровом граде, аки в корабли Петровом, пребывай благодатным Твоим присущием». Комментируя эти слова, современный искусствовед замечает: «Корабль апостола Петра – это корабль спасения, церковь. Значит, Петербург воображался как особое священное пространство, в коем пребывает Божия благодать, то есть воображался как храм» (Каганов 1995:20).

Следы такого словоупотребления все время сквозят в петровских документах и письмах. Читая в них, как Петербург называют то парадизом, то святой землей, стоит помнить, что такие выражения в немалой степени надо понимать буквально, хотя привкус пышной барочной метафоры тут тоже был. Новый религиозный курс шел вразрез с византийской традицией, прежде всего по линии выработанного ею равновесия духовной и светской власти в рамках их «симфонии». Подчинив церковь государству, Петр и его приверженцы естественно ощутили себя соперниками церковных иерархов, испокон веку стремившихся к противоположному – распространению власти церкви на светские дела. В пределах отечества таковым виделся московский патриарх, вне оных – папа римский.

Участь первого была определена с самого начала. В 1701 году скончался патриарх Адриан. Царь не позволил избрать ему преемника. Довольно долгое время местоблюстителем патриаршего престола был склонный к латинству Стефан Яворский, известные виды на него имел и услужливый архимандрит Александро-Невского монастыря Феодосий. Однако в конце концов, в 1720 году решено было пост патриарха упразднить, а власть его передать Духовной коллегии, вскоре преобразованной в Святейший Синод. Смысл комбинации состоял в том, чтобы низвести церковь до уровня департамента культа, и оставить прозябать в этом положении под бдительным оком назначавшегося сверху обер-прокурора.

В таком положении церковь и оставалась до Поместного собора 1917 года, восстановившего патриаршество. Соответственно, с церковной точки зрения наиболее существенной характеристикой «петербургского периода» являлось отсутствие патриарха, почему и сама эта эпоха получила в нашей литературе название синодальной. Само это определение настолько же привычно, насколько неточно.

Дело в том, что принцип коллегиального управления канонически безупречен, и исторически восходит ко временам апостольским. Суть православной веры вовсе не сводится к тому, что во главе церкви непременно должен стоять патриарх. Вероятно, поэтому восточные патриархи и не высказали особых возражений против организации Синода. Не следует забывать, что сразу же после издания соответствующего указа, Петр I не замедлил обратиться в Стамбул, к патриарху Иеремии III, и получил от него в 1722 году вполне благоприятный отзыв. Еще через десять лет, патриархи Константинопольский и Антиохийский подтвердили свое благословение особой грамотой, назвав Святейший Синод своим «во Христе братом».

Другое дело что члены Синода назначались императором, давали ему специально составленную присягу на верность, а также, признавая его своим верховным главой и «крайним судиею», подлежали контролю светских чиновников – одним словом, руководствовались буквой и духом «Духовного регламента». Этот устав, сочиненный в основном Феофаном Прокоповичем и одобренный самим Петром I, уже действительно разошелся с греко-византийскими канонами и установлениями, закрепив то, что историки церкви без большого преувеличения назвали «программой русской реформации» (Флоровский 1991:84). Поэтому с религиозной точки зрения «петербургский период» правильнее было бы полагать «эпохой Духовного регламента».

Сопоставление Петербурга с Римом при таком курсе было естественным* Оно действительно прослеживается по данным целого ряда документов той эпохи, чему отдано достаточно дани в трудах наших историков и культурологов. Менее очевидно сопоставление невской столицы с другим городом Петра и Павла – Лондоном. Такой ход мысли пока не вполне привычен, но для него есть весомые основания. Апостол Петр считается небесным покровителем Вестминстерского аббатства, расположенного в самом центре Лондона, через дорогу от здания парламента с его башней «Биг Бен». История аббатства восходит к XI столетию, но еще до его основания королем Эдуардом Исповедником, эта часть города неподалеку от берега Темзы считалась посвященной св. Петру, во имя которого тут и до того строились церкви. В аббатстве были коронованы почти все короли Англии, начиная с Вильгельма Завоевателя.

Что касается другого апостола, то наша мысль естественно обращается к величественному собору св. Павла, поставленному в самом центре города, на полпути от Тауэра к парламенту. Тут нужно оговориться, что он был вполне окончен лишь к 1708 году, почему Петр I во время своего посещения Лондона (1698) еще не мог составить о здании полного впечатления. Но любой лондонец помнил о том, что на этом же месте до великого пожара 1666 года стоял старый собор, размерами еще более огромный, чем тот, что вывел «князь архитекторов» Кристофер Рен, и что он был тоже посвящен св. Павлу. Аббатство и собор занимают важнейшие точки на плане большого Лондона, закрепляя за ним заступничество апостолов.

С какими чувствами смотрел Петр I на Лондон? Прежде всего как на столицу Британии – «владычицы морей». Есть предание, что ознакомившись с английским флотом и побывав на устроенной в его честь «примерной морской баталии», Петр изменился в лице и промолвил: «Если бы я не был царем, то желал бы быть адмиралом великобританским». Мы цитируем эти слова по запискам петрова сподвижника А.К.Нартова (1993:255). На них обратил внимание А.С.Пушкин, включивший их в состав подготовительных текстов к своей «Истории Петра I» (1984:263). О лидерстве в области промышленности и торговли не надо было и говорить.

Что же касалось религии, то еще в 1534 году английский король Генрих VIII был провозглашен главой церкви. Церковные владения поступили в собственность государства, монастыри были вскоре распущены, а повеления римского папы потеряли всякий авторитет. Введенное таким образом англиканство изрядно помогло британским государям в собирании державы, и достижении впечатляющей мощи. Можно себе представить, как внимательно Петр знакомился с английским опытом. И не только представить; история сохранила свидетельства о его беседах о вере с архиепископами Кентерберийским и Йоркским. Уже в 1698 году царь заказал английскому юристу Френсису Ли проект религиозной реформы для России.

Общая направленность петровских реформ отразилась и в гербе Санкт-Петербурга. Как известно, на нем изображены два перекрещенных наискось серебряных якоря – один морской с двумя лопастями, другой трехлопастной речной (так называемая «морская кошка», вначале у нее было четыре лопасти). Поверх якорей наложен золотой скипетр с двуглавым орлом. Все вместе читается как символ государственного могущества, прирастающего владычеством на морях и реках. Сразу нужно оговориться, что этот герб был официально принят к употреблению в 1730 году, то есть уже после смерти Петра Великого. Однако известно, что его разрабатывали специалисты из Герольдмейстерской конторы, созданной в 1722 году по воле императора. Скорее всего, герб сочинял граф Франческо Санти, с которым царь познакомился в Амстердаме еще за пять лет до того, и пригласил к себе на службу. Все это позволяет полагать, что в гербе столицы сохранены те мотивы, которые хотел видеть сам ее основатель (Соболева 1985:44–51).

На то же указывают и другие эмблемы петровского времени, сохранившие особенности вкуса и направления мыслей царя. К примеру, на личной печати Петра I видим столп под короной, на который наложены скрещенные наискось меч и ключ. Композиция совпадает с той, что закреплена в гербе 1730 года, только вместо якорей помещены предметы, традиционно связываемые с апостолами Петром и Павлом. Специалисты в области геральдики определенно говорят о преемственности между обоими гербами (Вилинбахов 1984:53–54). Если же это так, то под подчеркнуто светской эмблемой проступают контуры духовного чертежа.

К похожему выводу приводит и более подробный анализ сантиева герба. Возьмем для примера диагональное расположение якорей. С одной стороны, в нем нужно видеть влияние косого андреевского креста, по-латыни «crux decussata». Не исключено и воздействие так называемой «хрисмы» – одной из эмблем Христа. Она получается при наложении греческих букв Х и Р (и кстати, в петровские времена часто совмещалась в Европе с крестом Константина). Обе эти эмблемы уходили корнями в древность, византийскую в первую очередь. Существует даже мнение, что «хрисма» произошла из андреевского креста (через посредство известной со II века монограммы Иисуса Христа, получавшейся через наложение начальных греческих букв этого имени – I и Х). С другой стороны, нельзя исключить и влияния известного со шведских времен герба Карелии. На его кроваво-красном поле изображены две скрещенные наискось руки с серебряными мечами.

Другая любопытная деталь герба 1730 года – в том, что якоря поставлены не вполне естественным образом, а именно лапами вверх. Тут приходит на ум известный по полковым знаменам петровской эпохи вензель царя, составленный двумя рукописными латинскими буквами «Р», положенными крест накрест. Зрительно они очень похожи на два якоря. Тут же можно припомнить и эмблему бога Меркурия – кадуцей, составленный из жезла, обвитого двумя змеями, расходящимися головками кверху. В старину, как и теперь, он символизировал прежде всего торговлю, и в этом качестве изображен на бронзовой медали в память основания Петербурга, отлитой Ф.Моллером в 1714–1716 годах (ее можно видеть на репродукции в книге В.В.Мавродина 1978:71). Все это – светские изображения (кадуцей можно было также найти и на страницах алхимических сочинений, но это предмет другого разговора).

С другой стороны, расположение ключей бородками вверх было в те времена широко распространено в церковном искусстве. На католическом, равно как и протестантском западе они широко применялись в качестве эмблемы епископской власти, а оттуда переходили и в светские гербы городов и дворянских родов. К примеру, мы видим два серебряных ключа, скрещенные бородками вверх на пурпурном поле в гербе, данном шведскому естествоиспытателю Эммануэлю Сведенборгу при его возведении в дворянство в 1719 году. Они были помещены там в напоминание о заслугах знаменитого отца ученого, епископа Еспера Сведберга (см. Геральдический ключ 1993).

На православном Востоке ключи также могли помещаться на царских вратах как символ входа в царство небесное (их можно видеть в этом качестве и в наши дни в центре иконостаса Петропавловского собора). Как обратили внимание Ю.М.Лотман и Б.А.Успенский, в эмблематике барокко якорь мог быть также и символом спасения и веры, и в этом качестве соотноситься с ключом от рая (1993:205). К этому можно добавить, что ключ постоянно использовался в эмблематике петровских времен в связи с Петербургом и Невой. Так, на знамени Санкт-Петербургского полка, закрепленном в Знаменном гербовнике (1712), изображено пылающее сердце под золотой короной, девиз же гласил: «Тебе дан ключ». Соотнесение якоря с ключом прослеживается и в истории эмблемы Шлиссельбурга. Сначала она включала якоря с колонной, но затем по проекту того же Санти была заменена на золотой ключ, помещенный под императорской короной, но поверх стен крепости (Соболева 1985:166–167).

Читаемое в гербе Петербурга смешение светского и церковного прослеживается также и по его сакральной топографии. Церкви часто закладывались в память военных триумфов. Так, церковь св. Сампсония Странноприимца была поставлена на Выборгской стороне в память Полтавской баталии в том же 1709 году, деревянная церковь св. Пантелеймона близ берега Фонтанки – в 1722 году, в напоминание побед при Гангуте (1714) и Гренгаме (1720), церковь св. Матфия на теперешней Петроградской стороне – в честь взятия Нарвы (1704). Как видим, триумфы Северной войны означены на плане города в первую очередь не обелисками, но храмами (хотя был и обелиск в виде пирамиды, стоявший на Троицкой площади).

В свою очередь, когда приходило время праздновать годовщину победы, к соответствующему храму маршировали шеренги солдат, церковь наполнялась офицерами, являлся сам государь с приближенными. Старые слова тут не подходили: новые люди хотели слышать о своем. Поэтому духовенство заранее разрабатывало сценарии таких военно-церковных торжеств, писало специальные молитвословия, разучивало канты. За богослужением следовал непременный парад, нередко салют и фейерверк: аромат ладана смешивался с запахом пороха.

Живое представление о всей этой атмосфере позволяют составить свидетельства очевидцев. Вот хотя бы одно, описывающее эпизод «второго» (октябрьского) триумфа по поводу подписания Ништадтского мира, венчавшего Северную войну: «Сенат после того приносил монарху всеподданнейшую благодарность, а во время пения „Тебе Бога хвалим“ и чтения Евангелия началась опять, как в первый раз, пальба вместе с музыкою и барабанным боем всех полков, стоявших перед Сенатом. По прочтении митрополитом рязанским благодарственной молитвы, которой все присутствовавшие внимали коленопреклоненные, пальба возобновлялась в третий и последний раз» (фон Берхгольц 1993:193).

Много же можно было расслышать из богослужения сквозь клики «ура», беглую пальбу и барабанный бой. О шуме можно составить себе представление, если учесть, что перед церковью стояло несколько десятков полков, численностью более двадцати семи тысяч солдат. Но зрелище должно было быть необыкновенно красочным и, как сейчас говорят, духоподъемным. В наше время такая реляция читается с ностальгией. Так и видишь сословия общества во главе с монархом, как пальцы одной руки, сжатой в кулак, и одетой в железную рукавицу вооруженных сил. Те времена давно прошли. Но помня об их славе, не стоить забывать и о том, что отстраненность богослужебного времени и пространства была тогда нарушена, в их пределы вторгся внешний мир.

Об отношении Петра I к метафизике времени вообще можно сказать гораздо больше. Возьмем для примера перемену календаря, предпринятую у нас в самый канун нового, 1700 года от рождества Христова. До того Русь жила по старому, византийскому летосчислению, и уже встретила Новый год первого сентября 7208 года от сотворения мира. Переход на новый календарь был мотивирован лишь необходимостью подстроиться к Западной Европе. Однако с точки зрения человека, воспитанного в старых понятиях (а таким был и сам царь) в реформе можно было подозревать гордыню, стремление стать на одной ноге с Творцом времени. К тому же на 1699 год у нас повсеместно ожидали светопреставления (дата исчислялась как сумма 33 лет земного служения Христа, плюс последовавшего тысячелетия, а к ним еще и недоброго числа 666).

При такой обстановке осторожный правитель помедлил бы, или на худой конец допустил бы на время хождение обоих календарей. Петр же ничтоже сумняшеся обнародовал указ и распорядился немедля провести соответствующую церемонию в Успенском соборе Москвы. Митрополит Стефан сказал бодрую проповедь, в которой разъяснил полезность перемены летосчисления, войско дало салют, а с наступлением темноты сожжен был фейерверк и проведен бал. «Народ однако роптал», – проницательно заметил А.С.Пушкин, – «Удивлялись, как мог государь переменить солнечное течение, и веруя, что Бог сотворил землю в сентябре месяце, остались при первом своем летосчислении» (1984:274).