Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

Неотложной задачей была и перестройка всей системы управления огромной, рыхлой и редко заселенной страной. Собствено, решение было найдено, и вполне оригинальное. «Московский служилый класс, от которого произошли по прямой линии дворянство эпохи империи и коммунистический аппарат Советской России, являет собою уникальное явление в истории общественных институтов» (Пайпс 1993:132). Сделав поправку на пафос «кремлинолога» и советника президента США, с ним можно согласиться. Но перестройка в этой и других сферах проводилась куда как медленно и непоследовательно. В итоге к концу ХVI века, Московия въехала по уши в тяжелый общественно-экономический кризис.

Обращаясь к балтийским делам, мы можем отметить два события, непосредственно предвещавших основание Петербурга. Одно из них – многообещавшее. В 1553 году английские суда появились в Архангельске. Вскоре составилась компания бесстрашных негоциантов, нашедших покровительство британского правительства, так что у нас наладилась прямая торговля с Европой. Некоторую трудность представляла длина пути вокруг Норвегии, да слишком долгий ледостав. Если бы Архангельск стоял в устье не Северной Двины, а Невы, этих трудностей можно было бы избежать.

Другое событие – постыдное. Мы говорим о погроме, учиненном в 1570 Иваном Грозным в Новгороде. Он поставил логическую точку в череде позорных «выводов» (выселений из города) мало-мальски выдающихся людей. От этого безобразия Новгороду уже не довелось оправиться. Сожаление вызывает не то, что исторический соперник Москвы был «поставлен на место», а то, что он был практически растоптан. Имя Новгорода формально не исчезло с географической карты, но в метафизическом смысле на ней образовалась изрядная прореха.

«Основание города, который бы функционально заменил разрушенный Иваном IV Новгород и восстановил бы традиционный для Руси культурный баланс между двумя историческими центрами, и столь же традиционные связи с Западной Европой, было необходимо» (Лотман 1992 г:20). Таким образом, по мысли нашего замечательного исследователя, расправа одного грозного царя с Новгородом в каком-то смысле предопределила основание Петербурга другим, не менее грозным царем. «С точки зрения вечности», первое было не только антитезой второму, как казнь противоположена родам, но и приуготовлением – так сказать, расчисткой котлована для строительства.

Следует утверждать, что погром Новгорода был не следствием вспышки ярости неуравновешенного деспота, как это иногда изображается в литературе, но поступком, не менее программным, чем подчеркиваемое в идеологии Ивана IV следование Рюрику Варяжскому и Александру Невскому. Достаточно открыть такой авторитетный памятник, как Степенная книга, и перечитать главу, посвященную пророчеству Михаила Клопского. В день памяти ап. Тимофея, когда в Москве родился наследник Иван Васильевич, инок Михаил созвал жителей Великого Новгорода во главе с архиепископом, и предсказал им суровое наказание. Войдя в возраст, государь будет страшен «всему российскому царствию», и уничтожит пороки Великого Новгорода, сиречь (далее цитируем, выбирая ключевые слова из текста пророчества): «гордыню – волю – самовластие – самовольные обычаи – непокорство – супротивие – богатство»… Создается впечатление, что в этой легенде Новгород понимается просто как корень и олицетворение тех качеств, которые нужно выжечь у Руси, чтобы ее обустроить. В этом смысле перед нами – по сути новая концепция сакрализации пространства, результатом которого становится устроение, как говорили в то время, «затворенного царства».

В 1598 году, по смерти царевича Федора Иоанновича, пресеклась по счету того времени в девятнадцатом колене династия Рюриковичей – естественно, только по мужской линии и на троне. Вообще же потомков Рюрика на Руси и после того было довольно, включая по женской линии и самих бояр Романовых. С пресечением варяжского царствующего дома, сошли на нет и всякие следы участия шведов в устроении Руси. Вскоре началось смутное время – почти обычная на Руси ситуация, предшествующая началу нового исторического цикла. Внимательный взгляд может обнаружить и здесь черты некоторого сходства с ситуацией «призвания варягов».

В исторической литературе события, которых мы предполагаем коснуться, получили название «шведской интервенции». Оно в общих чертах соответствует оценке, данной этим событиям в позднейшей народной памяти. Однако у современников, стоявших ближе к месту событий, мнение было отнюдь не таким однозначным. Обратимся к тексту такого первостепенного источника, как «Летописная книга», составленная, по-видимому, кн. И.Катыревым-Ростовским в первой четверти ХVII века. Как обычно, мы пользуемся общедоступной хрестоматией Н.К.Гудзия (1973); читателю, желающему получить более полную справку о тексте и его научных источниках, целесообразно будет обратится, как и в других случаях, к академическому «Словарю книжников и книжности Древней Руси».

Как известно, к 1609 году смута поставила Московскую Русь на грань катастрофы. Развернулась польско-литовская интервенция, имевшая, кстати, некоторое отношение и к шведским делам. Начавший ее польский король Сигизмунд III происходил из шведского дома Ваза, и вел борьбу одновременно не только за московский, но и за стокгольмский трон. Сыну его, королевичу Владиславу, российский престол был, собствено, передан московскими боярами по договору 1610, не забывшими оговорить в нем неприкосновенность свого имущества и прав. В образовавшемся политическом треугольнике Русь естественно сблизилась со Швецией, и обратилась с просьбой о военной помощи.

Как рассказывает «Летописная книга», царь отправил для этого своего родственника и приближенного, князя Михайлу Скопина-Шуйского, «и повеле ему итти в Великий Новгород, и оттоле повеле посылати послов до Свицкые земли просити помощи (…) И оттоле прииде к нему воевода и властель свицкому воинству, волный Делегард Яков Пунтусов, со множеством воин; князь же Михайла сего Якова срете и радостен о сем бысть». Речь идет о выдающемся шведском полководце Якове Делагарди, пришедшем со шведским войском (впрочем, состоявшем преимущественно из немецких наемников).

Наше внимание в цитированном тексте привлекает то, что призвание шведов, задуманое и санкционированное Москвой, происходит из Великого Новгорода. Безусловно, основную роль тут играло простое географическое удобство, но для людей того времени, прекрасно помнивших летописное сказание о началах Руси, место призвания шведов было отнюдь не безразличным. Во всяком случае, ниже по тексту автор подчеркивает, что «идет из Новагорода воевода московский со множеством воин, свицких, немец и московских людей». Здесь всё расставлено в строгом, и по-видимому продуманном порядке: Новгород – московский воевода – шведско-(немецко) – московское войско.

Шведы быстро очистили северо-запад Руси от польских войск, на чем полюбовный этап отношений союзников и завершился. В течение 1610–1611 года, шведы захватывают (уже для себя) города Ладогу, Корелу, Ивангород, да и сам Новгород, с обширными землями, образуемыми заключенным между ними неправильным четырехугольником. Более того, в 1611 году новгородские бояре подписали с Яковом Делагарди договор о приглашении шведского королевича Филиппа на русский трон. В продолженте следующих двух лет этот вариант оживленно обсуждался в среде московской политической элиты. Как известно, условием избрания Филиппа на московский престол шведы предполагали выставить передачу им Карелии и Ижорской земли с примыкавщими территориями (возможно, вплоть до Новгорода и Пскова), и обширными землями от финляндской границы до Архангельска (Шаскольский 1950:105). Достигнув этих целей, шведы полностью выполнили бы «Великую Восточную программу», и по сути повторили бы «призвание варягов», но в неизмеримо более благоприятном для Швеции виде.

Однако времена изменились. В 1613 году Земский собор избрал на царство Михаила Федоровича Романова. В народной памяти установление этой династии связано не с северо-западом Руси, а с Нижним Новгородом, поскольку именно оттуда развернулась деятельность Минина и Пожарского. Соответственно и участие в устроении русских дел, к которому так близки были шведы, практически сорвалось. Черту под этим сложным периодом подвел Столбовский мир (1617), заключенный при обоюдном согласии договаривающихся сторон. Созданная им расстановка сил так же близка к петровским временам, как события 1917 года – к нам (а пожалуй, и еще ближе, учитывая неторопливость уклада жизни в ту пору). Здесь корни Петербурга уже выходят на поверхность.

Согласно Столбовскому миру, Россия уступила Швеции обширные территории на южном побережье Финского залива, Ижорскую землю, Карельский перешеек, и была полностью отрезана от Балтийского моря (Шаскольский 1950:116–117). Это положение было особенно чувствительным, поскольку торговые связи России с Западной Европой неуклонно расширялись (через Архангельск, либо при посредстве Нарвы, Ревеля, Риги), по основным статьям составляя положительное для нее сальдо (Бродель 1992:455). Неудачная попытка новой войны (1656–1658) лишь закрепила это положение.

Наряду с этим, Московская Русь наконец-то стала входить в фазу подъема. Романовым удалось наладить исключительно эффективную систему администрации, поощрить деятельность предпринимателей и купцов. Как известно, уже «большие писцы» (перепись) 1626 года засвидетельствовала благоприятную хозяйственную ситуацию. Наметившийся подъем был очень хорошо обеспечен ресурсами. Уже к середине ХVII века, русский царь обладал самым большим государством на свете. В 1689 году был заключен Нерчинский мир, установивший границу с Китаем. Историки до сих пор размышляют над тем, как должен был себя чувствовать подданный, тем более – администратор державы, которая в течение 150 лет каждый год прирастала в среднем на 35 тысяч квадратных километров – то есть на площадь современной Голландии (Пайпс 1993:114).

Правда, страна эта была очень редко заселена – не менее чем в 10 раз реже Европы. Однако при разумной политике налогообложения и общем национальном подъеме, и это положение можно было поправить за одно-два поколения. Таким образом, на обширных пространствах Северной Евразии создалась огромная держава. Рано или поздно, она должна пробиться к Европе, – и тогда наиболее вероятным местом приложения мощи этой лавины должны были стать невские берега (или Прибалтика в целом).

Шведы охотно подписали Столбовский трактат, поскольку он означал достижение минимальных рубежей «Великой Восточной программы». Россия была удалена от берегов Балтики; Финляндия соединилась с Эстляндией посредством Ингерманландии. Финский залив становился внутренним шведским водоемом. Более того – к середине ХVII века шведам удалось присоединить острова Даго и Эзель, Лифляндию – то есть овладеть современными Эстонией и Северной Латвией. Если учесть шведские приобретения в северной Германии и особые интересы в Польше, то вся Балтика имела вполне реальные шансы стать внутренним озером Швеции.

Нужно заметить, что шведские интересы не ограничивались балтийскими берегами. Как следствие обширных предприятий Густава II Адольфа на европейском континенте, включая такие подвиги, как взятие и разграбление Праги, Шведское королевство утвердилось в качестве одной из ведущих европейских держав. Это положение нашло свое выражение и в государственной идеологии: после Вестфальского мира (1648), Швеция входит в «эпоху великодержавия» (по-шведски «stormaktstiden»). В итоге на северо-западной границе России утвердилась агрессивная империя, также вошедшая в пору подъема.

В результате Столбовского мира произошло и еще одно событие, для Швеции второстепенное, а для Росии весьма существенное. В устье Невы, при впадении в нее реки Охты, шведами был основан и построен Ниеншанц. Как известно, ему не было отпущено и столетия жизни. Шведский город был взят русскими войсками и разрушен, а само место пришло в запустение. Петербург был основан поодаль, и по прошествии известного времени. Так смотрел на дело Петр Великий. Так думают и благодарные потомки, готовясь к празднованию весной 2003 года именно трехсотой годовщины города на Неве.

Не мысля исправлять традицию, следует все же напомнить, что расстояние между Ниеншанцем и Петропавловской крепостью составляло неполных пять верст, и оба места давно вошли в историческое ядро Петербурга. Временной разрыв между разрушением шведского города, и основанием русского также был несуществен, составляя едва несколько недель. Разумеется, все это формальные соображения. Однако они дают основание более пристально вглядеться в шведскую предысторию Петербурга. «Nomen est omen», – повторим мы еще раз слова древних, – «название есть предзнаменование», с него и начнем.

И крепость Ниеншанц, и возникший несколько позже город Ниен были названы так по реке Ниен, то есть Неве. Между тем шведы помнили, что строят примерно на месте старой Ландскроны, и охотно принимали связанное с этим духовное наследство. Все это так, но крепость не была названа ни «Новой Ландскроной», ни каким-либо похожим высокопарным образом (как мы помним, старое название переводится со шведского именно как «венец края»).

Новое название было дано по простому географическому факту. Объяснение этого следует искать в том, что подлинным «венцом края» в то время была, безусловно, Нарва. Кроме того, задача Ниеншанца была довольно скромна, и ограничивалась в основном контролем транзита по реке Неве. В этом смысле, посыл названия «Ландскрона» подхвачен скорее в пышном имени Санкт-Петербурга. Ниеншанц же выбивается из этого ряда, и скорее может быть сопоставлен с названием «Ладога». Как мы уже говорили, оно звучало по-древнескандинавски как «Альдейгьюборг», и означало просто «крепость (на речке) Алоде», теперешней Ладожке, у впадения которой в Волхов древние шведы и поставили свою крепость.

Впрочем, так далеко, по-видимому, историческая память шведов ХVII века не достигала. В этой связи уместным будет вспомнить об известном предложении А.И.Солженицына переименовать Ленинград в Невоград. Помнится, в свое время оно не приобрело много сторонников, в первую очередь потому что в нем увидели отчетливую славянофильскую ориентацию, не вполне соответствовавшую «западнической» репутации Петербурга. Между тем, ближайшим соответствием Ниеншанца по-русски было бы именно Невоград.

Любопытно, что хотя мы говорим о названии «Ниеншанц» как шведском, на самом деле оно только шведизировано. Первая его часть заимствована из языка местных обитателей, и обозначает нечто среднее между рекой и болотом (до наших дней в литературном финском языке «neva» значит болото, трясину). Соответственно, в шведской традиции отмечается и название «Неваскансен», или «Невашанц», как дублет Ниеншанца. По-фински Ниен мог передаваться как Невалиннан Каупункки, то есть буквально как «(торговый) город при крепости на Неве». Название «Невалинна» можно сопоставить по форме с современным «Таллинн».

Вторая часть названия происходила от немецкого «Schanze» (укрепление), по-шведски «skans». Поэтому нормализованная шведская форма пишется Nyenskans, и может транслитерироваться как Ниенсканс. В русской традиции встречаются и другие, близкие по звучанию формы. К примеру, филолог и знаток шведского языка Я.К.Грот употреблял в прошлом веке форму «Нюэсканц».

В немецком выговоре отсюда получилось Ниеншанц, которое будем употреблять и мы. В исторических документах встречаются и такие формы, как Шанцер-Ниен. Излишний языковой пуризм здесь неуместен. Как в любом шведском торговом городе, большинство жителей тут не затруднялось в переходе со шведского на (нижне)немецкий, благо оба языка родственны, а в ту эпоху были еще слабо нормированы. Поэтому разнобой в названиях может восходить к речи обитателей Ниеншанца, по-своему характеризуя их речевое мышление.

Говорили в городе и по-русски. В устах его русских обитателей и современников, название города звучало чаще всего как Канцы, а нередко – как Новый Шанец. На основании сказанного ясно, что первый вариант ориентирован на шведское произношение, а второй – на немецкое. Что касается слова «новый», то здесь все не так просто. Дело в том, что название «Nyen» было для шведского уха немотивированным. Близко к нему звучало слово «ny» (с возможными в современом языке нормами «nya, nye»), оно означало «новый». В немецком языке это будет, соответственно, «neu». Естественно, что приезжий купец или военный, не будучи знакомым с местными реалиями, мог понять название Ниеншанц и как «новое укрепление (шанец)». Довольно поздним примером такого переноса может служить анонимная немецкая карта 1720-х годов, где руины Ниеншанца помечены как «Neva oder Neu-Schantz» (Корх 1990:114).

В свете сказанного ясно, что мы перевели бы это по смыслу как «Невский, или Новый Шанец». Заметим, что сближения такого рода требуют осторожности, поскольку здесь могло сказаться наличие еще одного варианта названия Невы – а именно, Ние. Нельзя исключить, как мы уже говорили, что некоторое скрещение в имени города названия реки со словом «новый» было не вполне чуждо языковому чутью его насельников. В исторической публицистике намечена и историческая параллель «Нового Шанца» с Новгородом, но она еще нуждается в развернутой разработке (Гостев 1993).

Каким бы второстепенным по значению для Швеции ни было основание Ниеншанца, оно занимало свое место в геополитической стратегии молодой великой державы. Архитекторами этой стратегии были два выдающихся государственных деятеля – король Швеции Густав II Адольф, и его мудрый канцлер Аксель Оксеншерна. В работе, посвященной шведской предыстории Петербурга, ученый прошлого века Я.К.Грот привлек для характеристики шведской стратегии на восточном направлении выдержки из речей обоих (1991:5–7). Это сближение тем более уместно, что шведская монархия была смешанной, то есть двуединой, основанной на балансе власти короля и аристократии, представленных соответственно Густавом II Адольфом и его прославленным канцлером.

«Известие о Столбовском мире», – пишет Грот, – «принято было с великою радостью по всему королевству, и достопамятны слова, которые восхищенный Густав II Адольф произнес по сему случаю в речи к Государственным чинам». Здесь мы должны оспорить мнение замечательного ученого и заметить, что на лицах Государственных чинов были при этом видны на самом деле не восторженные улыбки, а довольно кислые мины. Многим тогда приходила в голову мысль, что ради сиюминутной выгоды – обретения убогой Ингерманландии, король оставил мысли об удержании Новгорода, выходе на Белое и Баренцево моря, завоевании русского Севера. Иначе говоря, Великая Восточная программа была оставлена ради программы-минимум. Обратное движение выпало на долю Карла ХII. Как отмечается в фундаментальной истории шведской дипломатии, «в своей речи Густав-Адольф искусно скрыл, что в действительности договор представлял собой фиаско шведской внешней политики» (Там 1960:114).

Учитывая этот скрытый фон речи, вернемся к цитированию. «Он им представил, как много областей плодородных и рек, богатых рыбою, важных для торговли, присоединено по этому миру к Швеции. Нарова и Нева могут служить, для собственной ея торговли, воротами, которые легко во всякое время запереть для русских. Последние совершенно отрезаны от Балтийского моря, так что они на волны его не могут спустить даже и лодки». Здесь все выстроено очень четко – контроль над транзитной торговлей, приобретение богатых земель, устранение России от балтийских дел. Решение этих задач определило историческую судьбу Ниеншанца.

Была тут, правда, и еще одна возможность, которой Аксель Оксеншерна коснулся в речи на Государственном совете. Обозревая плоды своих трудов (речь произнесена в 1640 году), проницательный канцлер заметил, «что в числе воздушных замков, какие он строил, было и намерение приготовить для шведских королей две столицы – одну в Стокгольме, а другую в Нарве». Упоминание о Нарве естественно, но не принципиально. Нарва вне всякого сомнения была главным городом Ингерманландии, но она была расположена так близко к Ниеншанцу, и их функции так полно совпадали, что шведы не поколебались бы перенести на Неву местопребывание губернатора, если бы сочли это выгодным. К примеру, если бы им удалось убедить русских перенести всю торговлю с Европой на невский путь.

Намерение Акселя Оксеншерна осталось воздушным замком. Шведы избрали по сути колониальный вариант освоения Ингерманландии: большая часть урожая, улова, и денежных поступлений просто вывозились отсюда в метрополию. В конечном счете, Ниеншанц, да и Нарва остались незначительными городами, и были взяты на шпагу тем, кому они были больше нужны, и кто действительно основал свою столицу на Неве. Вместе с тем, идея закрепления балтийского геополитического пространства по оси «запад-восток» оказалась плодотворной. Не найдя воплощения в оси «Стокгольм – Нарва», она воплотилась в оси «Стокгольм – Петербург».

Впрочем, вернемся к основанию невского укрепления. Ниеншанц был заложен в 1610-х годах, укреплен вскоре после заключения Столбовского мира, а в тридцатых годах получил статус города (если говорить точнее, то в литературе встречаются даты 1632 и 1638, в зависимости от источника, на который опирается конкретный автор). Не приходится сомневаться, что при основании были исполнены общераспространеные строительные церемонии. Никаких особенных ритуалов или многозначительных знамений история не отмечает. Тем больше оснований для нас пристальнее всмотреться в черты основателя города, и представления о сакрализации пространства, существовавшие в шведской культуре того времени.

Основателем города по справедливости следует считать шведского магната и полководца Якоба Понтуссона Делагарди (встречаются и другие варианты написания фамилии, к примеру де ла Гарди). Хотя ему скорее всего не довелось собственноручно положить краеугольный камень в фундамент Нового Шанца, этот вельможа создал решающие предпосылки для его основания. В самом деле, именно Якоб Делагарди завоевал эти места для шведской короны, наметил в устье Невы удобное место для возведения крепости, просчитал ее размеры с профессиональным фортификатором, послал его в Стокгольм для личного доклада королю и получения его разрешения, и наконец, заключил Столбовский мир. Если бы жителям Ниеншанца пришла в голову мысль о возведении в нем собственного «Медного всадника», то голову его нужно было бы лепить с Делагарди.

Нужно отметить, что Якоб Делагарди был местным до той степени, до какой это было возможно для шведского вельможи того времени. Как известно, он родился в Ревеле, в семье человека, которому уже доводилось приводить шведское войско на берега Невы. Мы говорим о знаменитом Понтусе Делагарди. В судьбе отца и сына наблюдается известный параллелизм. В самом деле: Понтус Делагарди в конце ХVI века завоевал большую часть Ингерманландии, заключил с дипломатами Ивана IV перемирие, закреплявшее эти приобретения, и даже мог подумывать о закладке крепости в устье Невы, но Швеция утратила завоеванное по весьма приоритетному для обеих сторон Тявзинскому миру.

Якоб Делагарди в следующем столетии сделал по сути то же: завоевал Ингерманландию, закрепил это в почетном Столбовском трактате, и спланировал основание Ниеншанца. Разумеется, сходство обусловлено постоянством целей Великой Восточной программы. Однако вчитываясь в хронику рода Делагарди, удивляешься тому, как этот южнофранцузский род, на поверхности привязанный к спеси стокгольмского двора, а в еще большей степени – к блеску французской цивилизации, в глубине был обращен к ингерманландским болотам и дебрям, и кстати, сохранял значительность до тех пор, пока занимался восточными делами. Положительно, кормилица допустила какую-то оплошность, оставив колыбель маленького Понтуса в замке рода д'Эскупери (имя де ла Гарди было принято им позднее) без присмотра, чтобы некая прованская Мелюзина могла проскользнуть к ней во время сумерек – entre chien et loup, как говорят во Франции – и наворожить младенцу битвы и походы в далеком краю белых ночей и снежных зим.

На портрете одного из Делагарди, он изображен рядом с особой королевской крови. Оба стоят на равных, на верхней ступени широкой лестницы, но при этом Делагарди носком одной ноги едва касается предыдущей ступени, как будто он только что с нее поднялся, замешкавшись на мгновение. Эта деталь не случайна. Не принадлежа к королевскому дому Швеции, французский род породнился с ним, и в итоге стал почти вровень. Прошли времена, сменилась династия, но указанное обстоятельство существенно для нашей темы. Ведь по представлениям того времени, короли были помазаны свыше, и наделены сакральной силой, дававшей им право на многое, в том числе на «правильное» основание городов (при условии соблюдения, так сказать, уместного чинопоследования). Принадлежа к ближайшему окружению короля, род Делагарди мог действовать в качестве его «полномочного представителя» при сакрализации пространства. Обратимся к реальным фактам из жизни первых трех Делагарди, самых славных, и наиболее причастных к устроению Ниеншанца.

С портрета первого Делагарди – Иоганна Понтуса – на нас смотрит волевое лицо авантюриста и наемника. Последнее, кстати, воспринималось в те времена вполне положительно: военное дело шагнуло вперед, короли стали переходить на небольшие профессиональные армии, военных специалистов не хватало, и их приходилось нанимать. Довольно забавно скорее то, что бравый Понтус начал карьеру под датскими знаменами, воевал против шведов, и был взят ими в плен под Варбургом. Впрочем, по тем временам и это было не стыдно. Понтус Делагарди получил руку Софии Юлленъельм, незаконной дочери короля Юхана III, и окончил карьеру наместником Эстляндии и Лифляндии. Если бы эта биография попала под перо романиста, она читалась бы не хуже «Трех мушкетеров». Но мы не пишем роман, поэтому отметим только важную роль Понтуса в истории Ингерманландии.

Завоевав здесь обширные территории, Делагарди стал вести переговоры с русскими дипломатами, и испросил инструкций у короля Юхана III. Таковые были даны. В них была впервые сформулирована Великая Восточная программа-максимум. Смысл ее состоял в том, проблемы Прибалтики, Ингерманландии и Кексгольмского лена рассматривались, говоря на современный лад, «в одном пакете». Сейчас Кексгольм (Приозерск) – заштатный городок на Ладоге. Но шведы тогда включали в состав его лена (губернии) земли вплоть до Северного Ледовитого океана и Белого моря. «Таким образом, лифляндская политика Швеции была впервые увязана с политикой на Ледовитом океане» (Там 1960:55). В итоге связался целый клубок проблем, решать которые в конечном счете довелось Карлу XII и Петру I, и тоже по всей линии «Рига – Петербург – Архангельск».

Второй из рода Делагарди – Якоб Понтуссон – был одним из самых образованных стратегов своего времени. Достаточно сказать, что он прошел школу военного искусства под командованием Морица Оранского, и стал в свою очередь учителем шведского короля Густава II Адольфа. Оба приобрели известность как крупные военные реформаторы и талантливые полководцы. Для ХVII века оба сыграли примерно такую же роль, какую Суворов для ХVIII (заметим кстати, что Александр Васильевич возводил свой род к шведскому пращуру и не видел в том ничего зазорного).

Однако военное искусство не было страстью Якоба Делагарди: взгляд его неудержимо клонился к мирным занятиям, и даже, мягко говоря, к финансовым спекуляциям. Последним очень способствовала душевная близость графа с Густавом-Адольфом, а после гибели короля – регентство при его малолетней дочери Кристине. Если добавить к этому, что Якоб Делагарди был женат на прежней возлюбленной Густава II Адольфа, то близость устроителя Ниеншанца к королевскому дому приобретает безусловную вероятность.

Якоб Понтуссон явился на Русь прямо из-под голландских знамен (1608), и во всеоружии западноевропейской военной теории. Формально он был приглашен Василием Шуйским для помощи против поляков, но фактически действовал по плану сформулированой при участии его отца Великой Восточной программы. Сообразуясь с обстоятельствами, Делагарди взял курс на образование «Новгородского королевства» – по статусу буферного между Россией и Швецией, по династии – шведско-русского. Конкретно на трон предполагалось посадить либо королевича Карла-Филиппа, либо самого Густава-Адольфа (Кан 1974:185–186). Для этого им были созданы все предпосылки: Якоб Делагарди занял северо-запад Руси и сам Новгород, склонил местную элиту к своему плану, и даже устроил поездку новгородских бояр в Стокгольм. Учитывая предысторию вопроса – прежде всего новгородские вольности и ганзейское прошлое – нужно признать, что план был реалистичным, и вполне мог изменить судьбу северо-западных земель.

Заняв Новгород (1611), Делагарди превратился из союзника в интервента. Эта оценка уже вошла в русскую историю и не подлежит пересмотру. Вместе с тем, нужно отметить довольно благожелательный тон, который принимали по отношению к нему русские современники. Возьмем для примера «Повесть о преставлении и погребении князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского», составленную в 1610–1613 гг.

Как известно, князь был отравлен Марьей, дочерью Малюты Скуратова. Оплакивают князя мать и супруга, скорбят воеводы московские. Тут-то и появляется «свийский воевода Яков Пунтусов» со свитой. Речь идет, конечно, о нашем герое. Он требует допустить его к телу Михаила Васильевича. Московские воеводы отказывают, «неверствия ради» – ведь граф лютеранин, следовательно, по московским понятиям, неверный. «Яков же с грубными словесы в слезах изглагола: „Како мя не пустите не токмо господина моего, но и государя, кормильца моего, своими очи мне видети?“» При виде такого взрыва отчаяния воеводы озадаченно уступают. «Плакася горце и захлебаяся» Яков Пунтусов прощается с покойным, изрекая много других «умилных и жалостных глаголаний».

Конечно, не все здесь следует понимать буквально. Во многом текст отражает правила приличия – литературный и придворный этикет. Глядя на портрет Якоба Делагарди, – он представляет чопорного бледного вельможу с лопатообразной бородой, – трудно представить себе, что он был склонен к бурным выражениям чувств. Однако построение рассказа заставляет предполагать, что он был написан с опорой на подлинные события. И уж во всяком случае, если тональность рассказа резко разошлась бы с тем впечатлением, которое граф Якоб оставил в народной памяти, со временем пришлось бы его вычеркнуть или переписать. На основании таких сообщений можно утверждать, что устроитель Ниеншанца в общем не чувствовал себя колонизатором на полудиком Востоке; по-видимому, он понимал, что действует в культурном пространстве, и имеет дело с людьми, заслуживающими если не искреннего уважения, то осторожного внимания.