Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

В самом деле, прежде всего говорится, что на Охте высадилась «великая сила». Примерно на ста кораблях, пришедших из-за моря, были как воины, так и простые поселенцы. Во всяком случае, другой новгородский текст, «Рукописание Магнуша», о котором мы ниже расскажем подробнее, подчеркивает, что маршал Торгильс Кнутссон «город постави на Охте-реце и посадникы своя посади с множеством немец».

Далее, в планировании и возведении крепости были заняты профессиональные военные инженеры, и в том числе мастер из самого Рима, прибывший от папы римского. По предположению специально занимавшегося этим вопросом историка Б.Бекмана, сообщение правдоподобно. Скорее всего, имелся в виду один из архитекторов, занимавшихся в ту пору укреплением замка св. Ангела для папы Бонифация VIII (Шаскольский 1987б:30). Наконец, крепости, основанной посреди неосвоенного края, среди глухих лесов и топких болот, сразу дается имя «Ландскрона», Венец земли, и этот перевод новгородцам известен. Nomen est omen, как говорили в старину: в имени просматривается программа. Шведы определенно приходили «всерьез и надолго».

В позиции новгородцев обращает на себя внимание, что шведы рассматриваются не сами по себе, но как часть чуждого, «римского» мира. С орлиной зоркостью их взгляд сразу вычленяет из войска пришельцев мастера «от папы». Нам уже доводилось обсуждать эту особенность пространственного мышления новгородцев в связи с Невской битвой. Здесь мы только добавим, что если ассоциация с замком св. Ангела справедлива, то она предвосхищает некоторые из сокровенных тем метафизики Петербурга. Ведь замок св. Ангела доминирует над правым берегом Тибра, и потому соотносится в первую очередь с Ватиканом, а не с форумами и дворцами древнего Рима, сосредоточенными на другом берегу. Как полагают ученые, сопоставление и скрытое соперничество с Ватиканом могло быть заложено в петровском замысле Петербурга, что отразилось, в частности, и в его гербе (Лотман, Успенский 1993:205).

Далее, замок св. Ангела представлял собой, собственно, перестроенный мавзолей ряда римских императоров – от Адриана до Каракаллы (в этой функции его можно сопоставить с Петропавловским собором, служившим усыпальницей российских императоров, начиная с Петра Великого). И наконец, замок получил свое имя от архангела Михаила, явившегося там одному из пап. В этом качестве, замок вошел в покрывающую Европу сеть посвященных архангелу Михаилу культовых построек, простирающуюся от Мон-сен-Мишель на западе – до Михайловского (Инженерного) замка на востоке. Впрочем, все это – лишь скрытые возможности, выявленные ходом российской истории позднее, что, конечно, не отменяет того факта, что связь Ландскроны с Римом была замечена и оценена уже в Новгороде ХIII века. Стоит также оговориться, что вряд ли римский фортификатор успел особенно развернуться. Ведь он привык работать с камнем, а крепость строилась в основном из дерева и земли.

Дальнейшая оборона Ландскроны представляла собой серию неудач. Узнав, что новгородцы собирают войско на одном из островов Ладожского озера, шведы направили туда крупный, численностью до 800 человек отряд, задачей которого было задержать неприятеля до завершения базовых фортификационных работ. Поход был исключительно неудачен. Сначала отряд разминулся с новгородцами, затем попал в жестокую даже для своенравной Ладоги бурю, и вынужден был пережидать ее на диком берегу. Возможно, что всматриваясь в неверное пламя костра, возглавлявший отряд рыцарь Харальд поминал то место из старинной саги о Хальвдане, где герои встречаются на Ладоге с лютым драконом… Отряд вернулся несолоно хлебавши. А на следующий год после долгого, упорного штурма новгородцы овладели Ландскроной. Положительно, шведы снова пришли на невские берега под несчастливой звездой.

Наше внимание привлекает то, что изгнав захватчиков, новгородцы не сделали попытки надстроить стены Ландскроны, или основать на ее месте более прочное укрепление. Крепость была разрушена, а место оставлено в запустении. Может быть, торговля по невскому пути стала мало-помалу замирать? Напротив, ганзейские купцы стали входить во вкус и в силу в Новгороде как раз в то время. По-видимому, они не возражали бы против перевалочной базы в устье Охты. Заметим, что через пару столетий здесь и стояло небольшое село Невское Устье, жители которого занимались транзитной торговлей. Может быть, у новгородцев не было средств на возведение здесь города? И это не так: как мы уже говорили, как раз после взятия Ландскроны развернулось строительство Орехова на Неве, и Корельского городка на Вуоксе. В целом же, ХIV век – безусловно, время расцвета новгородского зодчества (Каргер 1954:46).

Может быть, новгородцам трудно было контролировать такую полноводную реку, как Нева в нижнем течении? И это предположение не оправдывается. Ведь они упустили возможность поставить крепость в устье реки Наровы, по стратегическому значению сравнимой с Невой. Как известно, Ивангород был поставлен напротив нарвского замка св. Германа лишь спустя двести лет, с началом московского периода. Остается сделать вывод, что Ландскрона была оставлена в запустении намеренно.

Действительно, историки пишут о стремлении оставить неосвоенными такие стратегические узлы, как устья Невы и Наровы, как о доминанте новгородской политики в этом районе до ХV века (Шаскольский 1987б:61). Непосредственные причины этого понятны. Они связаны с особенностями оборонительной доктрины и торговой политики Новгорода. Первая подразумевала нежелание строиться под угрозой неожиданного набега с шведской стороны, вторая – устраивать лишние посреднические пункты на пути к Новгороду. Известно, что и в Ореховецком договоре 1323 года был особый пункт, запрещавший как шведам, так и новгородцам ставить крепости поблизости от границы. Однако этими разумными соображениями дело вряд ли исчерпывается.

Как известно, доминантой средневековой психологии было неразрывное единство дольнего и горнего, священного и мирского. В стремлении сохранить в девственном состоянии устья Невы и Наровы также можно видеть отражение новгородского понимания сакрального пространства. Косвенным аргументом в пользу этого может служить высокая значимость, придававшаяся незастроенному пространству, вообще пустому месту в новгородском градостроительстве. Так, исторический Новгород был опоясан сначала совершенно девственным, просторным пространством, которое, кстати, носило имя Красного (то есть красивого) Поля. И только за ним, после отступа, по окоему виднелось ожерелье монастырей и церквей. Все вместе составляло удвоенное пространство благолепия, простора и уюта (Лихачев 1983:89).

Другой косвенный довод – взгляды ереси стригольников, привлекшей широкие слои новгородского населения в ХIV столетии. Как известно, стригольники критически относились к христианской церкви: «Христос днесь на земли церкви не имат», – говорили они. Конечно, в первую очередь здесь имелась в виду церковь как мистический организм. Однако тем дело не исчерпывалось. По-видимому, отрицалось и значение церкви как сакрального пространства в буквальном смысле этого слова. Не случайно еретики считали священной всю землю, поклонялись ей, и приписывали земле способность отпускать грехи.

В сочинении одного из церковных деятелей той поры, боровшегося со стригольниками, есть любопытное место. В полемическом запале он писал: «Земля бо бездушна тварь есть, не слышит и не умеет отвечати». Следовательно, еретики одушевляли землю, верили в возможность мистического общения с ней. По мнению историков культуры, в этом отношении новая ересь непосредственно продолжила древнее учение местных волхвов (Замалеев 1987:192). Следовательно, мы не ошибемся, предположив, что среди людей, решавших участь невских берегов оружием у стен Ландскроны, или словом на новгородском вече, было немало людей, знавших кое-что о взглядах стригольников. В их глазах, отказ от форсированного освоения устья Невы мог видеться как исполнение древних заветов.

События вокруг Ландскроны выяснили примерную расстановку сил во всем регионе, и способствовали достижению равновесия между ними. Для шведов полуторавековой период «крестовых походов» окончился присоединением юга и центра современной Финляндии, и запада Карелии. Новгород, утратив влияние в этих областях, отстоял свои независимость и целостность, обеспечив условия для быстрого расцвета хозяйства и культуры, и распространение на обширных землях к северу и востоку от Карелии. Сложившаяся таким образом геополитическая комбинация в общих чертах сохранилась едва ли не до наших дней. Честь утвердить ее выпала третьему поколению политиков – великому князю Юрию Даниловичу (внуку Александра Невского), и шведскому королю Магнусу Эрикссону (происходившему из династии Фолькунгов). В 1323 году ими был подписан Ореховецкий договор, закрепивший раздел сфер влияния, и вечный мир.

Для шведов этот договор был весьма приоритетным. Король Магнус вообще вошел в историю Швеции как покровитель писаного общеобязательного права. Достаточно сказать, что его царствие началось принятием первой «феодальной конституции» страны (1319), а завершилось ведением в действие первого же общегосударственного свода законов (1347). Что касалось Новгорода, да и Руси в целом, то здесь Ореховецкому миру придавалось совершенно исключительное значение. Как отмечают историки, до ХVII века договоров такого уровня было подписано всего три, и все три – со Швецией. В то же время на долю таких сильных держав, как Турция или Крымское ханство, приходились лишь временные соглашения, и это очень показательно (Шаскольский 1987б:121).

Корни такого отношения лежали в торговых интересах Ганзейского союза, нуждавшегося в полной правовой урегулированности невского пути. Не случайно на Руси Ореховецкий договор нередко называли «миром на Неве». В конечном счете, ганзейские дипломаты привели высокие стороны за стол переговоров, они же пожали плоды мира, взяв в свои руки заморскую торговлю Новгорода, включая перевозку и сбыт товаров. Таким образом, невские берега рано стали, говоря современным языком, объектом международного права.

Через известное время шведское войско под предводительством короля Магнуса вернулось на Неву, возобновив военные действия. В общих чертах можно сказать, что при этом шведы руководствовались логикой финляндских «крестовых походов». На словах, нападение мотивировалось необходимостью «крещения Руси» по правильному, римскому обряду, и конечно, демонстрацией доблести христианских рыцарей. Не случайно при дворе Магнуса Эрикссона был в срочном порядке переведен и с увлечением штудировался европейский учебник куртуазного обхождения и искусства управления, – так сказать, Карнеги на средневековый лад.

Не знакомые с тонкостями европейского политеса новгородцы знатно всыпали тогда шведским культуртрегерам. На эту тему сохранилась забавная история, начинающаяся с того, что король Магнус велел привести пленных новгородцев в божеский вид, то есть сбрить бороды и крестить как полагается. Прознавший о том воевода Онцифор Лукич со товарищи окружил шведов и послал сообщить им, что-де в его дружине еще очень много бородатых мужиков, так вот нельзя ли и их еще побрить…

Выяснилось, что нельзя. Более того, бегло осмотрев ряды новгородцев, король Магнус почел за лучшее свернуть кампанию и возвратиться домой (Кирпичников, Дубов, Лебедев 1986:297). Для правильного понимания этого рассказа стоит учесть, что Магнус Эрикссон был недюжинным полководцем, и стоял во главе сильного войска. К числу его удач относились, к примеру, прекрасно спланированная кампания против датчан, когда Магнус мастерски выбил их из Южной Швеции (то есть провинций Сконе и Халланд). На деле шведы рассматривали Западную Карелию этап на пути к овладению течением реки Невы. Не случайно шведское войско, нарушив Ореховецкий мир, не стало браться за восстановление Ландскроны, а пришло сразу под Орешек. Утвердиться там – значило сделать решающий шаг к овладению невским торговым маршрутом.

Напротив, нарушение шведами Ореховецкого мира произвело на новгородцев особое впечатление именно как преступление сакральных норм. Для его реконструкции мы располагаем уникальным памятником новгородской письменности – знаменитым «Рукописанием Магнуша, короля свейскаго». Это публицистическое сочинение было создано в ХV веке, в форме вымышленного завещания короля Магнуса Эрикссона, и пользовалось чрезвычайной популярностью не только в Новгороде, но и вообще в православном мире.

В лаконичном, но емком тексте «Рукописания» выстроены в единую цепь основные события русско-шведских отношений ХIII – ХIV веков: Невская битва – Ландскрона – Ореховец. Подчеркнуто и сакральное значение заключенного здесь мира. Последнее представляет собой подлинный лейтмотив текста, и проведено в нем со впечатляющей настойчивостью. В начале текста, король заклинает своих наследников, равно как правителей Швеции вообще: «Не наступайте на Русь на крестном целовании», то есть поклявшись на кресте (цит. по изданию Н.С.Демковой, см. Понырко 1985:146–147). Далее король признается, что нарушил клятву («есмь наступал на Русь на крестном целовании»), и был за то наказан Богом. Закончено Рукописание дословно тем же призывом, что и в начале. Прочитав его последнюю страницу, читателю остается сделать вывод, что это – устойчивая формула, отразившая восприятие новгородцами Ореховецкого мира.

Разбираясь в ее составе внимательнее, следует обратить внимание еще вот на что. Прежде всего, все три раза упомянут не Новгород, а Русь. Между тем, анонимный составитель Рукописания прекрасно знал местные реалии. К примеру, в тексте упомянуты Нева, Ижора, Охта, Копорье – всё новгородские реалии. Упомянуто и войско новгородцев, выступившее против шведов. Надо думать, что и под Русью автор имеет в виду прежде всего Новгородскую землю. И если при всем том, в формуле поставлена Русь, – значит, акцент сделан не на административно-политических единицах, но на единстве православного русского мира. Автор возвышается от особенного – к общему, так сказать a realibus ad realiora.

Кроме того, в формуле стоят слова «на крестном целовании». На них стоит обратить внимание. Автор хорошо представлял себе специфику писаного права, в том числе и крупного международного договора. Как отмечено в тексте, «грамоты есмя пописали и попечатали». И тем не менее, в окончательной формулировке все внимание отдано крестному целованию. При всей обычности такой процедуры для древнерусской правовой практики, в данном случае ее упоминание трижды повторяет и усиливает смысл начала формулы. Речь идет о проведении в пространстве сакральной границы.

Такой вывод подтверждается и карой, наложенной Господом на короля Магнуша. Против него восстали стихии. Это – шторм на Балтике, а также «потоп, мор, голод» и междоусобица по возвращении в Швецию. Как специально оговаривает автор, дело тут не в погублении короля, но в спасении его души. Таким образом, в тексте, на первый взгляд представляющем собой историко-политический памфлет, вычленяется полноценный и весьма интересный сакральный пласт.

Следует заметить, что сообщение о «казнях египетских», постигших шведскую державу, в общем недалеко от истины. В течение ХIV-ХV веков, страну не обошла эпидемия чумы. По времени с ней совпали истощение земли и изнурительные войны. В результате численность населения резко сократилась: к примеру, к концу указанного периода в Стокгольме не осталось и десяти тысяч человек (Кан 1974:137). Но что еще важнее, в коллективном подсознании произошли какие-то болезненные сдвиги, люди чувствовали себя выбитыми из привычной колеи, душевно незащищенными. Впрочем, стоит ли тратить слова на описание «волн» смутной, но ощущаемой всеми тревоги и усталости, проходящих в глубинах сознания общества?

Читатель, переживший годы советской «катастройки» знает, о чем идет речь. Бедный король Магнус вполне мог воскликнуть вместе с принцем соседней державы, Гамлетом: «Порвалась связь времен». И с тем большим основанием, заметим мы, что история принца датского была изложена звучным размером «книттель» в составленной именно при дворе короля Магнуса «Хронике Эрика»… Как сдержанно констатирует современный шведский исследователь, «после 1350 года, шведская культура погрузилась в глубокую летаргию и почти трехсотлетний застой» (Алгулин 1989:25).

Изучение, а тем более предсказание процессов такого рода не входит в предмет традиционного комплекса исторических наук, и не вполне поддается их методам. Зато их часто чувствуют визионеры м поэты. Печать такого знания лежит на странных словах из Пушкинской речи (1921) Александра Блока: «На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, – катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритмические колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир»… Впрочем, и ученые-обществоведы недавно заинтересовались «волнами» апатии и страха, равно как психическими эпидемиями в целом, и уже успели высказать здесь некоторые предварительные соображения (Спивак 1996а:6-12,24–26; полезный контекст представляет работа: Вассоевич 1998).

Что касается древней Руси, то и тут происходило немало событий, похожих на шведские, и примерно в то же время. Раскрыв любой курс истории, мы найдем там и чуму, и войны, и бегство населения. Что касается Новгорода, то он до ХV века находился под сильным хозяйственным и культурным влиянием Западной Европы, – не только в силу того, что в городе было очень много приезжих оттуда, но и потому, что по типу развития его следует отнести в одну группу с городами Скандинавии (Кан 1974:110).

Прошло в подсознании русского общества и несколько «волн тревоги», крупнейшая из которых пришлась на вторую половину ХV века. Дело в том, что, в 1492 году заканчивалось седьмое тысячелетие от сотворения мира, и по православной традиции на этот год должен был прийтись конец света (Плигузов, Тихонюк 1988:51). Было все это, и много чего другого – вспомним хотя бы о закрепощении крестьян, или об избиении стригольников, но вот падения духа в народе, и летаргии в культуре не произошло. Напротив, пришло время взлета, время Сергия Радонежского, Андрея Рублёва и Епифания Премудрого. Объяснять причины такого подъема – дело долгое, а пожалуй, и безнадежное, по крайней мере в рамках нашего подхода. Для нас важно лишь подчеркнуть, что ощущение невидимой, но сакральной границы со Швецией, так остро ощущавшееся автором «Рукописания Магнуша», находит себе опору в данных исторической психологии.

Следующее, ХV столетие принесло на берега Невы затишье. Силы Руси были сосредоточены в основном на Востоке. Как известно, к концу века ей удалось вполне освободиться от ига Золотой Орды. В свою очередь, силы шведов были скованы Кальмарской унией, объединявшей все три скандинавских королевства. Войдя в это «содружество независимых государств» с самыми радужными надеждами еще в ХIV веке, шведы потерпели решительное фиаско, и теперь не знали, как освободиться от стеснительных объятий скандинавских соседей. Это удалось лишь к 1523 году, когда Густав Ваза вступил на трон независимого королевства. Национальный подъем, обыкновенно сопровождающий обретение независимости, отразился в общественном сознании обеих стран в виде ряда идеологем. Среди них наше внимание привлекает соотнесение себя с Римом, – конечно, в связи с особым местом, которое этому лейтмотиву предстояло занять в историософии Санкт-Петербурга.

Говоря о Руси, естественно вспомнить учение инока Филофея о Москве как о «третьем Риме». Поспешим оговориться, что преувеличение роли этой концепции, в особенности во внешней политике Руси, уже подверглось аргументированной критике ряда отечественных историков. Вместе с тем, Флорентийская уния (1439), и падение Константинополя (1453) не могли не произвести на русских людей исключительного впечатления, и не подсказать вывода, что центр духовной и светской власти по сути переместился из «второго Рима» – в Москву.

В учении старца Филофея отразился сложный комплекс идей, среди которых мы выделим только два аспекта. Первый – это своеобразный «апофеоз царя», признание за ним решающего веса в церковных делах, близкое к воззрениям «иосифлянства». Второй – конструирование «собственной античности», опирающееся на положение о том, что Киевская и Московская Русь – просто два звена одной непрерывной цепи (Замалеев 1987:181). На этом, весьма спорном основании можно было возводить достоинство самодержавной власти к «первому Риму» не только через «второй» (посредством брака русского царя с византийской принцессой Софией Палеолог), но и прямо (по линии «Рюрик – император Август»).

В шведской историософии наше внимание привлекают два течения – Реформация, и «готицизм». Первая была форсированно проведена Густавом Ваза в первые же годы его царствования. Она подразумевала принципиальное повышение роли самодержца в духовных делах, а в первую голову – перенесение центра шведской церковной жизни из Рима – в Стокгольм. Эти изменения были замечены и оценены на Руси. Во всяком случае, когда там в следующем столетии объявился самозванец Тимофей Акундинов, он последовательно принял в Риме – католичество, в Стамбуле – мусульманство, ну а в Стокгольме – лютеранство (Шарыпкин 1980:33). Учитывая то, что «первый Рим» был центром католического мира, а Стамбул (исторически, кстати, «второй Рим») – одним из центров мира магометанского, то остается сделать вывод, что Стокгольм рассматривался как вполне вероятный претендент на роль «третьего», протестантского Рима.

Концепция «готицизма» была пущена в оборот националистически настроенными шведскими историографами. Она состояла в открытии, и в значительной мере – фальсификации «собственной античности», грандиозности которой остальным народам оставалось только дивиться. В ее рамках, как отмечает современный шведский исследователь И.Алгулин, «Упсала изображалась как центр древнего Готского королевства в Скандинавии, как место, избранное Богом, и равное по достоинству Иерусалиму и Риму» (1989:29). При всем различии исторических обстоятельств и культурных традиций, мы видим здесь, по сути дела, параллель идеологемам, продумывавшимся одновременно при московском дворе. Обеим параллелям предстояло вскоре сойтись на берегах Невы при громе пушек и бряцании клинков. Ведь в Швеции уже намечалась «Великая Восточная программа». В ее задачи входило как минимум овладение обоими берегами Финского залива, а в меру сил – и севера Руси (Рябошапко 1977:36). Сам этот термин был подобран в гораздо более позднее время, уже финляндскими историками. Однако он точно выражает интенции ряда шведских государей, начиная с Эрика ХIV – сына Густава Ваза (Шаскольский 1950:33–35).

По аналогии, но без всякой претензии на строгость, мы можем говорить и о «балтийской программе» Московской Руси. Она подразумевала укрепление и расширение выхода к Балтике, а в перспективе – овладение ее восточными берегами, и вхождение на этом основании в систему европейских государств в качестве полноправного члена. По сути дела, ее проведением занимался ряд государей, от Ивана IV – до Петра I. В качестве первого шага можно рассматривать присоединение Москвой земель Великого Новгорода в конце ХV века.

В наше время кажется, что собирание земель вокруг Москвы было неотвратимым процессом. Однако в годы Ивана III дело выглядело совсем по-другому, были возможны и совсем другие решения. Прт другом ходе истории, Новгород мог бы отстоять свою независимость и в дальнейшем развиваться как буферное государство между Западной Европой и Московской Русью. При этом получили бы продолжение и демократические институты, и традиционные связи с балтийскими партнерами (в первую очередь – Ганзой и Швецией).

При благоприятном стечении обстоятельств, это способствовало бы формированию местного, смягченного стиля православия, а может быть – и особого языка, близкого к русскому, но отличного от него. В звучании этого нового языка получили бы развитие цоканье, «второе полногласие», и другие черты новгородского говора. Тода слова «вече, отец, корм, дождь, терпение» произносились бы в новгородской литературной речи как «веце, отечь, кором, дожгь, терпиние» (ср. Самсонов 1973:245–247). В лексике бросалось бы в глаза обилие латинизмов и германизмов, равно как прямых заимствований из шведского. Что же касается грамматики, то еще в языке берестяных грамот она была настолько своеобразна, что некоторые лингвисты предполагают существование особого, древненовгородского языка, по типу относившегося скорее к западнославянской группе.

Продолжая раздумывать над судьбой Новгорода, можно было бы представить если не его победу в историческом соревновании с Москвой, то по крайней мере налаживание унии обоих государственных образований в какой-то особой, более своеобразной форме. Тогда «собирание Руси» могло бы пройти при более плодотворном участии Новгорода, а может быть, и на основе его политических традиций.

Нужно сказать, что фантазии такого рода приходили в голову не одному ученому, склонявшемуся над политической картой Руси ХV-ХVI веков. Пожалуй, наиболее известна статья А.В.Исаченко, помещенная около 20 лет назад на страницах «Венского ежегодника славяноведения». Статья так и называлась: «Если бы в конце ХV века Новгород одержал победу над Москвой (об одном несостоявшемся варианте истории русского языка)». Это направление мысли было подвергнуто решительной критике специалистов (Трубачев 1990:6–8). Пожалуй, следует согласиться с ними в том, что ведущая тенденция той эпохи действительно состояла в собирании русских земель вокруг Москвы. Противоречили ей разве что периферийные явления вроде обособления белорусов в пределах Великого княжества Литовского. Кроме того, вряд ли своевременным будет обсуждать сюжеты такого рода в обстановке «войны суверенитетов» и других грустных последствий развала Советского Союза.

Вместе с тем, существовали точки зрения, при взгляде с которых сепаратное развитие Новгородского государства было вполне целесообразным. К примеру, так могло выглядеть дело для шведского наблюдателя времен Густава Ваза. В самом деле, Швеция только что высвободилась из объятий скандинавских соседей – родных по крови, языку и культуре, но все-таки стеснительных. По сути дела, она отказалась от участия в строительстве единого мощного государства, а также и от слияния в одну нацию с датчанами и норвежцами, и предпочла менее спокойное, но самостоятельное существование, и не только не пропала, но и как будто пошла в гору. По сути дела, Дания пыталась подчинить себе Швецию, примерно так же, как Москва боролась за присоединение Новгорода. И если Швеции удалось освободиться от унии и зажить самостийной державой, так почему бы и Новгороду не попытаться сделать то же самое?

Говоря так, швед, конечно, не до конца учитывал бы разницу общественной и политической обстановки в обеих странах, но в самых общих чертах он был бы прав. Позднейшие наблюдатели добавили бы сюда и совпадение второстепенных деталей. К примеру, когда в 1520 году в стремлении сломить вольный дух шведов, датский король устроил памятную «кровавую баню» в Стокгольме, он всего лишь предвосхитил жуткую резню, учиненную через полвека в Новгороде Иваном Грозным. Разница же была в том, что первое ускорило обретение Швецией независимости, а второе – окончательно сломило дух новгородцев.

Другой вариант событий, который мы обсуждали – соединение русских земель, но под гегемонией Новгорода. Как известно, он не был реализован, однако весь ход отечественной истории говорит о его возможности. Из более ранних событий следует указать на «варяжский период», когда государственность распространялась от Новгорода – к Киеву. Из более поздней истории напрашивается сопоставление с «петербуржским периодом», сознательно строившемся как резкая антитеза московским порядкам.

Вторую половину ХVI века заняли три русско-шведские войны, ведшиеся на территории Северо-Западной Руси. Они были долгими, шли с переменным успехом, и завершились признанием статус-кво. Тявзинский мир (1595) занимал – после Ореховецкого – приоритетное место в списке международных договоров Руси. Тем на первый взгляд и исчерпывалось значение значение этих событий для общей картины русской истории. На самом деле, как раз в это время в ее глубинах созрели ростки будущих событий.

Для шведов этот период был очень удачен. Прежде всего, малой кровью, в буквальном смысле этого слова, была присоединена северная часть современной Эстонии. До того ею владел Ливонский орден. В результате успешных действий русских войск на первом этапе Ливонской войны, орденраспался, формально уступив эту территорию Швеции. Таким образом, шведы заняли большую часть побережья Финского залива, напротив уже принадлежавшей им Финляндии. Образовались как бы клещи, которые естественно было сомкнуть на горле Невы. Собственно, это и произошло. В ходе военных действий, Швеции удалось оккупировать и некоторое время удерживать принадлежавшие Руси отрезки побережья Финского залива и Карельского перешейка, с ожерельем городов: Ивангород, Ям, Копорье, Корела. Мало того, что таким образом Русь была совершенно отрезана на ряд лет от Балтийского моря, она даже признала это по случаю одного из перемирий.

Кроме того, шведы попробовали, и вполне успешно, координировать свои выступления с действиями Турции и ее вассалов. Продолжение этой линии заставило бы Россию воевать на два фронта против двух мощных коалиций государств, что ничего хорошего ей не сулило. В этих условиях у шведов не могло не сложиться впечатления, что «Великая Восточная программа» вполне реалистична, и в сущности уже начала выполняться.

Все отмеченные пункты идут в минус российской политике. Конечно, Ивану Грозному вольно было писать из Москвы Иоганну (Юхану) III в Стокгольм, что шведский король-де «мужичьего роду», людишек своих подраспустил, и вообще ему не след ровняться с великими государями. Но шведскому государю от этого не убыло. Наоборот, вся Европа знала, как щедро тратился его отец, Густав Ваза, на учителей для сына. Выписывал знатоков латыни даже с континента – и по общему мнению, воспитал подлинного соверена в идеалах Ренессанса. Что же касалось до самого Ивана Васильевича, то та же Европа видела, как плохо сражается его войско. Точнее, люди были храбры, и по старинке обходились мешочком овса да несколькими фунтами солонины на неделю. Но нужно было уже другое. Вся Европа, и шведы в первых рядах, проводила ускоренным порядком военную реформу. Внедрялось новое оружие, новые рода войск, «научная» тактика. А в Москве воевали все по старинке. К сожалению, здесь трудно вполне отвести сравнение со зримыми результатами современной чеченской войны.