Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

Ленин в Разливе, выстрел «Авроры», штурм Зимнего, Ленин в Смольном… Читатель среднего, и особенно старшего возраста без труда продолжит этот список мифологем. Все они построены одинаково: некий этап революции приурочен к определенному месту Петрограда или его пригородов. Сеть мифа, однажды наброшенная на город, как будто приклеилась к нему. По логике мифа, такие точки сакральны. Прийти к Смольному, где Ленин подписывал первые декреты, или к Финляндскому вокзалу, где Он говорил с броневика – для правоверного большевика значило ни больше ни меньше как приникнуть к источнику вечной силы, перейти из исторического времени – в мифическое.

Отсюда – обычный для советской поэзии пафос перечисления памятных мест. «В этом имени – осенний Смольный, / Балтика, „Аврора“, Петроград, / Это имя той железной воли, / о которой гимном говорят» (см. К.А.Афанасьев, В.В.Захаров, Б.Б.Томашевский 1975:323). Отсюда и эпитеты, дававшиеся городу на Неве, от почти корректных «город ленинских побед», «Октябрьской победы исток» – до преувеличенных «Город первый! Город красный», даже вечный город (точнее, вечный именем Ленина) – и наконец, до странного «начало истории», возвестившего «начало жизни», научившего «отбору, и весу, и мере вещей»… Цитаты почерпнуты из указанного выше сборника поэзии Петербурга-Петрограда-Ленинграда, изданного К.А.Афанасьевым с соавторами (с. 240, 258,309,314,356,431,440). Имена авторов, заглавия и точны даты написания произведений не указаны, поскольку в данном случае важны не особенности, а «общие места».

Реальная история виделась с этой позиции как не вполне существенная. В ней для большевика были важны не факты, но прообразы его революции, от расстрела каре декабристов на Сенатской – до расправы «Кровавого воскресенья». Взгляд его без особого интереса и приязни скользил по медной и гранитной живности, натыканной «при царях» на площадях и фронтонах домов. Примерно так же жители Константинополя посматривали на статуи шестнадцати метельщиков, поставленные бог знает с какой целью и при каком царе Горохе на форуме Константина, ближайшем к ипподрому. Вот ипподром – это было другое дело, тут давались пышные представления, выступали артисты, устраивались дни города и всяческие забавы… Впрочем, запоздалые прохожие божились, что видели собственными глазами, как в самую полночь метельщики разгибали застывшие члены, спрыгивали с постаментов и принимались мести улицы.

Нужно сказать, что по части оживления всяческих статуй ленинградская литература легко может сравниться с петербургской, а скорее всего, далеко ее превзойдет. Читатели лирической поэзии хорошо знают, что у нас может ожить все что угодно – от львов и сфинксов до самого Медного всадника. Последний, впрочем, не чужд был и поэзии гражданственной. В стихотворении Михаила Герасимова (1923), Медный всадник оживает в эпоху революции и гражданской войны, чтобы помочь потомкам экспроприировать экспроприаторов. Любопытное предположение; душевно жаль только, что Петру Великому не довелось узнать о фантазиях потомков. «Народы братские, дивитесь, / Как он могуч, как он волён!» Именно «волён»: сразу видно, насколько революция раскрепостила художника слова. Но разве на том дело кончилось.

У Михаила Светлова (1925), Петр сходит с коня и бродит по улицам города, чтобы узнать отчего же это вокруг такая скорбь. Наконец выясняется, что действие происходит в день смерти Ленина. Вот ведь какое огорчение, особенно для свирепого усмирителя стрелецкого бунта. А в интересных стихотворениях Павла Антокольского (1941) и Арго (1942), Медный всадник покидает своего коня, уже чтобы заступить на пост у зенитки в блокадном Ленинграде. По этому случаю Антокольский величает его «моряк из Кронштадта». Арго утверждает, что царь – уж больше «не кумир», но «старший бомбардир»: последнюю рифму положительно следует считать находкой поэта (продолжаем цитировать тот же сборник, с. 253, 279,320,342)…

Впрочем, довольно. Мы нарочно выбрали не худшие стихи, и авторов не последнего разбора. В поэзии этого рода, царь Петр рассматривается не только как основатель города, но и предтеча революции. Первое традиционно, второе – нет. При мысленном совмещении обеих линий, тень Петра I должна возвращаться в свой город в пору наибольшей опасности и осенять его защитников, независимо от их политических убеждений.

В последних случаях нельзя исключить косвенного влияния такого признанного классика советской поэзии, как В.В.Маяковский. В его «Последней петербургской сказке» Медный всадник оживает лишь для того, чтобы бесцельно мыкаться по улицам и так сказать, стогнам, задыхаясь в атмосфере пошлости и цинизма последних предреволюционных лет. «И никто не поймет тоски Петра – / узника, / закованного в собственном городе» (цит. соч., с.261). Отсюда можно было сделать вывод, что революции предстояло в некотором смысле освободить и Медного всадника (стихи были написаны в 1916 году). В опубликованной через десять лет поэме «Хорошо!» базовые мифологемы «ленинградского текста» развернуты уже в полном объеме. Старый Петербург идет в поэме на дно, как взорванная подводная лодка. Трамвай, начавший путь через Троицкий мост еще при старом строе, съезжает на ту сторону уже при социализме. Но это почти религиозное преображение свершается силами партии и восставшего народа, помимо и вне церкви.

Архитектура и на сей раз отразила черты своей эпохи. Власти боролись с религией – и с карты города исчезало все больше церквей и соборов, отправлявшихся на слом одним росчерком пера какого-нибудь Фрола Козлова. В помещении Казанского собора открыт был музей истории религии и атеизма. Факты такого рода общеизвестны и многочисленны. Но в общем ленинградцам грех было жаловаться: устояли не только такие шедевры, как Исаакий и «Никола Морской», но даже куда как спорный по стилю и особенно месту расположения «Спас на Крови». Ореол «города-музея» помог продержаться до лучших времен.

Памятники, сооруженные после революции, несли на себе эмблемы уже нового мира – прежде всего серп и молот. Среди них выделяется мемориал борцов революции, поставленный на Марсовом поле в 1917–1919 годах. Задумывался он как вполне сакральное сооружение. Сюда пришли для траурной церемонии в июле 1920 года участники II конгресса Коминтерна во главе с В.И.Лениным. Здесь же прошел и первый коммунистический субботник. Партия придавала ему особое значение прообраза будущего общества. Ореол сохранился и в дальнейшем. В 1957 году в центре мемориала был возжен первый в Советском Союзе Вечный огонь. От него позже было зажжено пламя на могиле Неизвестного солдата у Кремлевской стены, и у ряда других памятников страны.

Как относились к мемориалу коренные петербуржцы – дело понятное. По старым обычаям хоронить вне церковной или кладбищенской ограды не полагалось. Одно время после революции в ходу была мрачная шутка, что Петрополь превращается в Некрополь; по другому поводу ее упомянул Н.П.Анциферов (1990:140). Впрочем, местоположение памятника следовало признать в целом удачным. Он вписывался в траурную атмосферу, навеваемую близостью Михайловского замка, где был убит Павел I, и «Спаса на Крови», на месте которого был смертельно ранен Александр II. Неподалеку находилась церковь Конюшенного ведомства, где отпевали А.С.Пушкина, и другие мрачные места (все они отмечены в известной записи А.А.Ахматовой, намечавшей прогулку по особо значимым для нее местам города).

Текст А.В.Луначарского, выбитый на сером граните мемориала, также следовало признать уместным. Правда, наметанный глаз легко выделял в его революционной риторике знакомые с детства обороты православного богослужения. Так, когда автор писал, что трудовой Петербург «первый начал войну / (…) Чтоб тем убить / Самое семя войны», читателю поневоле приходило в голову, что Христос «смертию смерть попрал». Но такой ход мысли был естествен только в то время, когда и сочинитель и читатели еще помнили уроки закона Божия. Вскоре и это прошло (у Е.Евтушенко такой образ встречается уже как сознательное заимствование из Ивана Елагина).

Своеобразным свидетельством новой эпохи стала архитектура одной школы, построенной за Нарвской заставой к десятилетию Октября. Если смотреть с улицы, то разнокалиберные объемы этого здания по проспекту Стачек, дом 11/5, состыкованные в беспокойном, дерганом ритме, читаются с трудом, точнее – никак не читаются. Но если бы мы поднялись на высоту птичьего полета, то увидели бы, что облик здания удивительно прост оригинален: в плане оно представляет скрещенные серп и молот. Тогда возникает вопрос, в чем был замысел автора и на какого зрителя он, собственно, рассчитывал.

Для ответа достаточно будет вспомнить, что христианские храмы традиционно строились в форме креста. Для петербургской архитектуры это было не так характерно, однако и здесь основные объемы Троицкого собора Александро-Невской Лавры или Казанского собора в плане следуют очертаниям продолговатого «латинского» креста. Сечение Исаакиевского собора благодаря выступающим портикам приближается к форме равностороннего «греческого» креста, и так далее. Для светского строительства это было нехарактерно: редкий пример представляет план здания Михайловской больницы, возведенной в конце XIX века на Большом Сампсониевском проспекте в виде огромной литеры «W», по первой букве фамилии известнейшего врача Я.В.Виллие. Получается, что перейдя в «новую веру», наши архитекторы стали придавать культовым зданиям форму новой эмблемы – серпа и молота, но сам принцип остался (так же, как принцип ориентации по сторонам света: почти все классы нового здания были ориентированы в одном направлении – на юго-запад).

В том, что речь шла о неком аналоге культового здания, сомнений не возникает. Задачей новой эпохи было создание «нового человека», преображение в буквальном смысле этого слова. «Когда говорят о переплавке человека как о несомненной черте нового человечества», – писал в том же 1927 году Л.С.Выготский, – «и об искуственном создании нового биологического типа, то это будет единственный и первый вид в биологии, который создаст сам себя» (цитаты легко умножить, см. Эткинд 1993:184). Вот это самосоздание и входило в задачу пролетарской педагогики, а школа за Нарвской заставой должна была стать подлинно образцовой. Известно, что с ее работой знакомились М.Горький и А.В.Луначарский, возили сюда и почетных гостей из-за границы – от К.Цеткин до А.Барбюса.

Более того, весь район в начале проспекта Стачек стал в те годы одной большой стройплощадкой, где возводились здания для новых, невиданных целей. Это – первый в Ленинграде профилакторий. Недалеко, на Тракторной улице, совсем рядом со школой имени X-летия Октября, был поставлен один из первых жилых массивов, спланированных специально для рабочих. Чуть поодаль строился огромный универмаг (теперешний Кировский), совмещенный с чем-то совсем уж невиданным – фабрикой-кухней. Она должна была полностью перестроить труд домашних хозяек, и самый семейный быт.

Напротив был возведен едва ли не первый в стране Дворец культуры (имени Горького). В его задачу входило радикальное пересоздание досуга новой семьи. Сам этот дворец был построен на месте скромного деревянного здания, где летом 1917 года собирался VI съезд партии большевиков, принявший решение о вооруженном восстании. Знакомясь с комплексом сооружений за Нарвской заставой, сознательный пролетарий получал таким образом ряд ответов на один общий вопрос – что же несет революция трудящимся массам. Похожий комплекс намечалось развернуть и на Петроградской стороне, в районе площади Революции. На восточной стороне площади в начале тридцатых годов был поставлен знаменитый «Дом-коммуна». По замыслу архитекторов, сама его планировка исключала одни формы бытового поведения и поощряла другие, более соответствовавшие коммунистическим идеалам. На северной стороне площади стоял известный «особняк Кшесинской», в котором весной и летом 1917 года размещался штаб партии большевиков. Сюда в ночь с 3 на 4 апреля прямо с Финляндского вокзала приехал Ленин, чтобы с балкона произнести речь о необходимости социалистической революции. И наконец, еще чуть севернее, на проспекте Максима Горького, 9 в 1932 году было возведено студенческое общежитие. В плане и эта постройка образовала фигуру серпа и молота. Строил ее архитектор Г.А.Симонов – один из ведущих авторов «Дома-коммуны». Было бы жаль, если бы Петербург однажды лишился и этих своеобразных «свидетелей эпохи».

В планшетах ленинградских градостроителей тридцатых годов ждали своего часа и другие масштабные проекты. Так, при входе в старый порт, на так называемой раздельной дамбе они предлагали возвести колоссальный памятник-маяк высотой более ста метров, то есть чтобы он был выше, чем «статуя Свободы» у входа в нью-йоркскую гавань. В одном из авторских вариантов, маяк должен был нести серп и молот. Такой великан явно нарушил бы традиционно низкий силуэт города. Зато путешественник, подходящий к Ленинграду на пароходе, уже с моря видел бы символ нового мира – страны победившего социализма. Новыми зодчими было придумано и разработано и много другого, чему не суждено было воплотиться в камень. Причин было достаточно – от нехватки средств до переноса внимания властей на реконструкцию Москвы.

Да, центр событий переместился в Москву, работа над новой жизнью закипела под сенью пятиконечных звезд на кремлевских башнях. Что же касалось Ленинграда, то над городом, на шпиле Петропавловского собора попрежнему парил ангел с крестом – и как встарь, навстречу ему поднимал свой крест ангел на Александровской колонне. Крест осенял город на Неве в годы самых тяжелых испытаний, суждено ему остаться здесь и в будущем: «Бояйся Господа ничего [не] убоится» (Сирах 34:14).

Заключение

Пора подводить итоги. Все наши наблюдения говорят о том, что существование Петербурга вовсе не положило предел влиянию древних культур, пришедших на берега Невы задолго до основания великого города. Напротив, есть все основания полагать, что они смогли переступить за эту грань, и влились в метафизику Петербурга, будучи в свою очередь перестроены по ее новым, самостоятельным законам. Не будет ошибкой сказать и так, что духовная традиция Петербурга пересоздала свое прошлое и свою предысторию, высветив нужное и затушевав потерявшее актуальность.

У почвы нашего края есть одно странное свойство: в ней скрыто бесчисленное множество древних валунов и камней. Неспешно передвигаясь под действием почвенных вод, они рано или поздно выходят на поверхность. Тогда земледельцу приходится убирать их перед началом пахоты. Однако он знает, что как бы чисто ни было убрано поле – не пройдет и нескольких лет, как земля опять выдавит наружу древние камни, и так без конца. У карельских крестьян даже встречается поверье, что есть люди, которым дано слышать подземный ход валунов и предсказывать их появление.

Сказанное относится и к духовной почве Петербурга. Как чисто ее ни выметут новые власти, как старательно ни засеют духовные пастыри – она продолжает дышать по своим законам, снова и снова выталкивая из своих таинственных недр на поверхность осколки поразительно архаичных монолитов. Так будет и впредь, но предсказать место и способ их появления не под силу ни истории, ни метафизике.

Впрочем, наиболее мощным из описанных нами процессов вряд ли суждено пресечься вполне. В этом смысле будущее формируется у нас на глазах и мы можем различить его очертания. Прежде всего, крушение «петербургского периода» вовсе не остановилось в годы революции. По сути дела, оно продолжалось все последующие семьдесят лет и прошло свою «нижнюю точку» лишь в 1991 году. Напомним, что распад Советского Союза привел к своеобразному «законодательному вакууму». По мнению юристов, он теоретически допускал расширение суверенитета Петербурга вплоть до статуса «вольного города» (Дрожжин 1993). Схожая ситуация наметилась зимой 1998 года по новым причинам, в связи с утверждением Устава города (Ежелев 1998). Между тем что может быть дальше от положения столицы империи? «Если же Петербург не столица, то – нет Петербурга» (Андрей Белый 1978:24).

Разделяя пафос замечательного писателя, о существовании Петербурга все же не стоит беспокоиться. Невзирая на все трудности, город останется на своем месте. Однако его процветание в решающей степени будет зависеть от того, насколько удачно будет переосмыслена роль города в новых условиях. А они состоят прежде всего в том, что с потерей прибалтийских республик, Петербургу снова приходится стать «окном в Европу» для всей страны. На первых порах через это окно в богатые западные страны потекли сырьевые ресурсы, прежде всего нефть. Отсюда значение петербургского порта, а в силу ограниченной мощности его терминалов – проекты вспомогательных портов в Усть-Луге, Приморске и Батарейном. Мощностей этих портов будет достаточно, чтобы залить нефтью всю Маркизову лужу, но все же не хватит для обеспечения потребного экспорта сырья.

Остроту проблемы могли бы смягчить оставшиеся за Россией черноморские порты. Но перекачать нефть по трубам до Новороссийска и погрузить там на танкеры – это только полдела. Дальше нужно выйти из Черного моря, пройдя Босфор и Дарданеллы. Между тем начиная с 1995 года, Турция все неохотнее разрешает российским танкерам проходить в виду Стамбула. Эта позиция постепенно ужесточается под давлением национального капитала, и при поддержке англо-французской дипломатии. Таким образом, на исходе XX века снова встает во весь рост «вопрос о проливах», бывший своего рода идеей-фикс всего «петербургского периода».

Религиозные импликации противостояния пока едва заметны. Мало что может быть так чуждо российским нефтяным магнатам, тем более нашим неприхотливым «челнокам», едущим в Стамбул за товаром, как давние мечты о восстановлении креста над Босфором. Однако всему свое время. В противовес медленной, но неуклонной реисламизации Турции может вернуться и эта идея, возродив «восточный вопрос» в его полном объеме.

Разумеется, Стамбул можно и обойти, перевозя нефть из южной России в Болгарию, оттуда перекачивая ее в Грецию, и далее, как говорится, везде. В последнее время такие планы обсуждаются исключительно интенсивно. Названы даже основные перевалочные базы на этом пути – порты Бургас на берегу Черного моря, и Александруполис – на эгейском побережье, у самой турецкой границы, но на греческой территории, уже «по ту сторону» Босфора и Дарданелл. Чем кончатся переговоры – сказать пока трудно, однако и в таком варианте сразу просматривается противостояние Турции и держав, традиционно относимых к православному миру.

Положение осложняется и позицией константинопольского патриархата. В своих выступлениях последнего времени Варфоломей I указывает, что политический суверенитет таких стран, как Эстония или Украина, стоило бы дополнить и духовной независимостью. Для этого достаточно выйти из повиновения Патриарху всея Руси, и перейти под омофор владыки константинопольского. Многое говорит о том, что эти призывы будут услышаны. Так, весной 1996 года ряд приходов эстонской православной церкви перешли в подчинение константинопольскому патриархату. Принимая во внимание и то, что православная церковь Финляндии уже давно ему принадлежит, перед петербургской епархией открывается перспектива непосредственно граничить с владениями патриарха Константинополя… В более общем плане здесь просматривается восстановление достоинства Петербурга как одной из столиц православного мира, а в некоторой степени – и возвращение древнего соперничества «Второго Рима» с Третьим.

Итак, доминанты «византийского» мифа в принципе сохранили свою значимость, хотя и существенно перестроились. Несравненно более актуальным для Петербурга остается положение на Балтике. Оно определяется тем, что в обозримые сроки все наши балтийские соседи станут членами Европейского союза (исключения типа Калининградского анклава или Норвегии, традиционно принимающей участие в балтийских делах, лишь подтверждают правило). В рамках этого союза наладятся еще более тесные отношения между членами «балтийского сообщества», участие в котором России может быть лишь весьма ограниченным. Вот Петербург с областью – другое дело. По территории, численности населения, хозяйственным и культурным традициям он будет вполне сопоставим со «средней» балтийской страной.

Более того, страны Балтики с готовностью приняли бы Петербург в свои ряды, поскольку это позволило бы поставить под полный контроль экологический статус Балтийского моря, замкнуть вокруг него энергетические, информационные, транспортные потоки. Примером может служить современная скоростная магистраль Е-18 «Осло-Хельсинки-Петербург», а с нею и ряд других крупных социально-экономических проектов, некоторые из которых уже нашли значительную поддержку в рамках приоритетной для правительства нашего города программы «Балтийская инициатива Санкт-Петербурга». Заметим кстати, что дорога Е-18 в общих чертах следует трассе знаменитого «Королевского пути», известного местным жителям еще в средние века, и весьма ими чтимого.

Другой пример – задуманная в Швеции программа историко-познавательного туризма «Виа Ганза» (1996). В ее список вошло около 10 тысяч объектов в десяти странах Балтики, осмотр которых должен укреплять у туриста чувство регионального, балтийского патриотизма. Знакомясь с картой проекта, мы видим, что от России в него включены Петербург и Выборг, но не вошел Новгород (который был тесно связан с исторической Ганзой). Для того, чтобы использовать все преимущества таких проектов, Хельсинки не нужно отрываться от Финляндии – но Петербург никак не сможет взять с собой всю остальную Россию.

Усиление такой тенденции поддерживается и нарастающей «регионализацией» России, то есть ослаблением связей между ее регионами и предпочтением каждым из них своих собственных интересов в ущерб общим. Вряд ли такой сценарий реализуется в полном объеме: печальным примером могут служить попытки начала 90-х годов устроить в Ленинграде «свободную экономическую зону». Однако тенденция безусловно сохранится – а значит, Петербургу предстоит новый период укрепления связей со скандинавскими странами и прежде всего – со Швецией. На первый взгляд, шансы богатой Германии могли бы оцениваться как более предпочтительные. И тем не менее, есть крупные политологи, которые находят возможным говорить о «притяжении» Петербурга в первую очередь к Скандинавии (Бжезинский 1994:57–58).

Разумеется, в первую очередь речь пойдет о получении новейших технологий управления, труда и досуга. Но в нарастающем шуме голосов и мнений уже звучат и другие, гораздо более ранние ноты. Так, во время своего визита в Россию зимой 1993 года, премьер-министр Швеции К.Бильд выразил желание посетить именно Петербург и Шлиссельбург, напомнив о шведской предыстории этих городов. В речи на официальном приеме, устроенном в его честь, премьер вспомнил о ряде шведов «от Рюрика до Нобеля», делавших крупные ставки и головокружительные карьеры в наших краях, и призвал к продолжению этой традиции. Похожие вещи говорились и при открытии памятника Т.Кнутссону во время недавних торжеств, посвященных семисотлетию основания Выборга шведами (Кудряшов 1993). Напомним, что речь шла о том самом воинственном маршале (марскалке) Торгильсе Кнутссоне, по приказанию которого была поставлена и крепость Ландскрона на месте теперешнего Петербурга.

Исторические экскурсы такого рода обычны для речей государственных деятелей, но тезис об особом, почти метафизическом притяжении «шведской души» к Балтийскому морю и приневским землям в последнее время стал все чаще встречаться в шведской печати. Примером может служить ряд выступлений на международной конференции по проблемам Балтики, проведенной в 1995 году шведским Пан-Европейским союзом (Алин 1995). Противовес таким взглядам может составить лишь разработка «шведской» метафизики Петербурга, ничего не замалчивающей, но и не присочиняющей лишнего. К ней примыкает и его «финляндская» метафизика.

В наши дни она определяется ближайшим соседством с независимой Финляндией. Так, финны с гордостью пишут по этому поводу, что «Иматра – ближайший к Санкт-Петербургу финский город, и единственный город Европейского сообщества, имеющий общую границу с российским городом – Светогорском. Расстояние от Петербурга до Иматры – всего 210 километров» (см. Южная Карелия 1996). Есть и другие примеры. Нет никакого сомнения, что в будущем эта географическая близость будет играть весомую роль для экономики Петербурга, а может быть – и его культуры. Вместе с тем, грех было бы забывать, что исторически это положение восходит к тем долгим столетиям, когда территория нынешней Финляндии входила в состав королевства Щвеции, самая южная граница которого в наших краях проходила по реке Сестре.

Особого внимания заслуживает также доктрина «северного равновесия», исторически связанная с противостоянием петровской России и каролинской Швеции. Она была впервые выдвинута европейскими стратегами еще в эпоху Северной войны. Доктрина подразумевала установление на Балтике положения, не подлежащего пересмотру, и выносила этот регион за пределы любой борьбы европейских держав за передел сфер влияния (Гро 1994:184). С самого начала тут применялись вполне рациональные аргументы, однако в самой основе лежало достаточно отчетливое видение Севера, скованного холодом – не только физическим, но и политическим… После целого ряда метаморфоз, эта доктрина повлияла на концепцию шведского нейтралитета XX века, и может еще оказаться актуальной для уточнения отношений Петербурга со скандинавскими королевствами, Финляндией и прибалтийскими республиками.

«Финская» метафизика Петербурга обусловлена близким соседством типологически чужой, традиционной и в некоторых отношениях очень архаичной культуры. Сохранение этого соседства не следует считать ни безусловным, ни самим собою разумеющимся. Для его правильной оценки достаточно задаться вопросом, есть ли у нас шансы услышать речь первоначального кельтского населения в радиусе ста миль от Лондона, или славянских аборигенов (вендов) – поблизости от Гамбурга. Между тем ижора и водь, не говоря уже о финнах или эстонцах, несмотря на все испытания дожили в окрестностях Петербурга до сего дня.

Потенциал этого соседства, и еще более давнего, налаженного в крестьянской среде русско-финского культурного симбиоза, сегодня уже может показаться исчерпанным. Однако политологи отмечают возможность образования в ближайшем будущем на севере России нового «пояса напряженности» в виде своего рода «финно-угорской дуги», от Карелии до таких приволжских республик, как Мордовия и Удмуртия (ср. Эпштейн 1996). Следует положительно надеяться, что как и в старину, национальной напряженности в наших краях удастся избежать.

Что же до возможного в этих условиях возрождения таких народов, как вепсы или карелы, то оно может оказаться небезразличным, и даже небесполезным для Петербурга и области. Не век же продлится теперешнее «смутное время». Скоро и нам придется вместе со всем миром искать выход из тупика «постиндустриального общества». Откуда же черпать аксиомы «нового экологического сознания» и соответствующего образа жизни, как не из опыта древних народов, тысячелетиями вживавшихся в местный ландшафт?

Со своей стороны, такая авторитетная организация, как ЮНЕСКО объявила недавно о том, что включает в свой список жемчужин мирового наследия, и берет под охрану один из последних в Европе реликтовых массивов девственных лесов Коми (Васинский 1995). Если такое решение удастся провести в жизнь, то на севере России образуется своего рода лаборатория новых форм хозяйства и охраны природы, а то и возрождения казалось бы безвозвратно ушедших в прошлое занятий и ремесел. Под ее влиянием могут оживиться такие отложенные «в долгий ящик» замыслы, как организация национальных парков у вепсов и на Карельском перешейке, консервация сакральных мест в Стрельне (на границе древних племенных территорий ижоры и води), в Лужской губе, на Ижорском плато, и так далее.

В истории нашего города такой курс пока не разрабатывался, по крайней мере сознательно. Так же особенно не продумывалась и мысль о том, что Петербург принадлежит Северу не в меньшей степени, чем Европе или Евразии. Но в мире уже обратили внимание на то, как в сущности много общего есть у российского Севера с такими местностями, как европейский Север, Аляска или северная Канада. Просчитав варианты их развития, геополитики и геоэкономисты пришли к выводу, что северные регионы планеты могли бы обратить свои слабости в преимущества и очень достойно выступить в XXI веке. Для этого достаточно отвернуться от южных соседей, объединив в рамках «Полярно-северноширотного пояса» свои усилия по ряду главных направлений, от возрождения экосистем – до политической интеграции (Дубнов 1995:36).

Если хозяйственные резоны таких проектов бесспорны, то их духовные основания остаются пока неопределенными. Думается, что очень полезным было бы обращение к опыту Петербурга – безусловно самого крупного города в «северноширотном поясе», воплотившего в своей истории очень глубокую и оригинальную «метафизику севера». Кажется, в этом направлении движутся мысли прошлых и нынешних властей города. «Доходит до абсурда – северные города объединяются, а столицу собираются сделать в Швеции либо на Аляске», – заметил в недавнем интервью петербургский губернатор В.А.Яковлев (1996), – «Для меня нет никаких сомнений: Санкт-Петербург был, есть и будет северной столицей Европы».

Впрочем, на встрече президентов России и Финляндии, прошедшей в Хельсинки весной 1997 года при участии нашего губернатора, первоочередное внимание было уделено таким направлениям развития Петербурга, как сооружение транзитной автотрассы Хельсинки – Петербург – Москва, модернизация морского порта, а также поддержание чистоты в Финском залив (см. Проблемы Петербурга 1997). Как ни смотри, но это – типичные проблемы второстепенного транзитного, в лучшем случае – регионального центра…

Итак, мы обратились поочередно к трем резко отличным друг от друга важнейшим культурам, предшествовавшим Петербургу. Все они были своевременно включены в метафизику города, существенно обогатили ее состав и растворились в ней почти без остатка. Если их следы и могут быть сейчас прослежены, то скорее в неявной форме и на периферии культурного процесса. Однако именно это и сообщает им новую актуальность. Одна из немногих хорошо прослеженных в учении о семиосфере закономерностей заключается в том, что в моменты ее кризиса импульсы обновления – так сказать, мутации – с большей вероятностью зарождаются не в зоне «ядерных структур», но именно на ее периферии (Лотман 1992а:15). Между тем наше время – это период кризиса петровской идеи Петербурга как крупного военно-промышленного центра, средоточия всяческих инноваций и экстенсивного развития.