Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

От Питербурха до Ленинграда

«На берегу Варяжских волн / Стоял глубокой думы полн / Великий Петр»… Так начиналась прославленная петербургская поэма Пушкина. «Позвольте», – остановит нас внимательный читатель, – «Если Вы имеете в виду „Медный всадник“, то он начинается по-другому. „На берегу пустынных волн / Стоял он, дум великих полн, / И вдаль глядел“. Так мы услышали их в детстве, так помнит эти строки на память любой культурный человек».

Действительно, дело обстоит именно так. Но первая черновая рукопись «Медного всадника» начиналась с тех слов, которые мы процитировали в самом начале – с «Варяжских волн». Таким образом, продумывая поэму, Пушкин почти сразу мысленно обратился к древним шведам (варягам), и их отношениям с Русью. По-видимому, поэт знал о том, что в старину Балтийское море называлось у нас Варяжским. К этому уместно добавить, что сами варяги, напротив, нередко называли теперешний Финский залив Новгородским, а именно «Holmshaf» (Лебедев 1985:187).

Сыграв свою роль в творческом процессе, «Варяжские волны» уступили место «пустынным волнам». Об их существовании теперь помнят лишь особо дотошные читатели, и конечно, профессиональные пушкинисты. Судьба этого образа сходна с участью шведов на Руси. Сыграв значительную роль в сложении древнерусского государства, равно как и на многих поворотах средневековой истории, шведы утратили влияние, и должны были удалиться восвояси. Известные права шведов на невские берега, равно как и их исторические заслуги в обживании этих мест припомнил в своем трактате Улуф Ермелин, руководитель пропаганды у Карла ХII, и его секретарь. Трактат вызвал немалое раздражение у Петра I.

Ответ было поручено составить П.Шафирову. Так появилось Рассуждение о причинах Северной войны, – едва ли не первый российский труд по международному праву, и труд блестящий. Но и на том дело не кончилось. Узнав, что Ермелин был взят в плен под Полтавой, Петр потребовал его в свой шатер, много кричал, и затем зарубил несчастного (Шарыпкин 1980:35–38). Впрочем, некоторые шведские авторы полагают, что бедный историограф и эрудит просто сгинул «в кровавом хаосе Полтавской битвы»… Как бы то ни было, но слова о «пустынных волнах» точно соответствуют интенции Петра и его сподвижников, да и логике истории в целом. Начался новый, петербургский период российской истории.

Однако, как это уже не раз случалось в партитуре российско-шведских отношений, остановка оказалась затактом перед вступлением новых инструментов. Теперь Швеция рассматривалась у нас как «политичная» и промышленно развитая нация, едва ли не образец того общества, которое хотел привить на русской земле Петр I. В некоторых областях это влияние становится прямо-таки определяющим. Так, при создании «Артикулов воинских» царь опирался на шведские военные уставы, в их основных модификациях от Густава II Адольфа – до Карла ХI, то есть фактически за весь ХVII век. В политическом отношении Петр опирался на труды блестящего шведского юриста и политолога, «рикс-историографа», саксонца по происхождению Самуэля фон Пуфендорфа (Некрасов 1993:100–101).

А что значили военное и государственное строительство для государя – можно не объяснять. Таким образом, важнейшие достижения шведской «эпохи великодержавия» нашли полное понимание на российской почве, и были сюда перенесены. Заметим, что это не касается довольно близорукой политики Карла ХII. Его цели в Северной войне сводились к старой Великой Восточной программе. Шведскую границу предполагалось раздвинуть на юг и восток, примерно до линии Псков – Новгород – Архангельск. Полякам тогда доставались Украина и Смоленск, а остаток предполагалось разбить на небольшие вассальные княжества.

Ознакомившись с этими прожектами, Петр улыбнулся и мягко сказал: «Брат Карл все мечтает быть Александром, но я не Дарий!» (цит. по А.К.Нартову, издание 1993:308; имеется в виду Александр Македонский). Жаль, что Карл ХII не видел этой зловещей улыбки. В противном случае он понял бы, что нужно быстрее заключать мир, и вообще уносить ноги. Да, положительно наследником шведской «эпохи великодержавия» был не Карл ХII, но Петр I.

Интересно, что в библиотеке Петра I были шведские книги, и читал их он в оригинале, поскольку достаточно владел шведским языком, – скорее письменным, чем устным. Впрочем, в последнем отношении ему могла помочь Екатерина I, изрядно говорившая по-шведски. Это было естественно – ведь российская императрица была в юности шведской подданной. По сообщению датского посланника Ю.Юля, жители Нарвы поминали ее первого мужа, шведского капрала Мейера. Сама Екатерина I, кстати, этого не вполне выгодного для себя обстоятельства не стыдилась, и даже при необходимости обыгрывала его. На эту тему есть прелестный анекдот, дошедший до нас в пересказе голштинского дипломата, графа Г.Бассевича.

Дело было так: граф прибыл в Россию со своим государем, герцогом Карлом-Фридрихом, который посватался за старшую дочь Петра I, Анну. Герцог приходился племянником Карлу ХII, и потому имел известные виды на шведский престол. Поддерживая беседу с Карлом-Фридрихом, Екатерина сказала в шутку, что если бы шведы не развязали вероломно Северную войну, а Провидение сделало бы герцога королем шведским, то – кто знает – может быть, она стала бы его подданной. Присутствующие были приятно удивлены остроумием царицы, а пуще всех Петр. «Царь не мог надивиться ее способности и умению превращаться, как он выражался, в императрицу, не забывая, что она не родилась ею», – замечает Бассевич (издание 1993:162).

Отметим кстати, что этот брак в конце концов составился, и в нем Анна Петровна родила не кого иного, как будущего российского императора Петра III. Как заметили современники, в его жилах кровь Петра I соединилась с кровью Карла ХII. Более того, благодаря династическим бракам голштинского дома он имел права не только на шведский и российский, но и на датский трон, или как тогда выражались, «мог претендовать на скипетры всех престолов Севера». По-видимому, последним нужно объяснять тот исключительный интерес, который проявили к Петру III такие крупнейшие мистики своего времени, как Сведенборг и граф Сен-Жермен. Впрочем не будем забегать вперед.

Шведские интересы августейшей семьи были замечены и в народе, но произвели совсем другое впечатление. «Старица Платонида про его императорское величество говорила: он-де швед обменной, потому, догадывайся-де делает богу противно (…) и взял-де за себя шведку, царицу Екатерину Алексеевну» (цитируем дело Тайной розыскных дел канцелярии, по Д.М.Шарыпкину 1980:54–55).

По Петербургу ходили упорные слухи и о том, что подлинный царь Петр Алексеевич был похищен, и «закладен в столбе» в недобром городе Стекольном (то есть в Стокгольме), а вместо него на Русь вернулся злодей-двойник. Отметим кстати, что мотив заточения в столпе известен и в шведском фольклоре, в частности применительно к ярлу Биргеру. Напомним, что он был причастен к основанию и Стокгольма, и Ландскроны (на месте будущего Петербурга). Так вот, многие шведы верили, что удачей он был обязан своей матери, колдунье по имени Ингрид Юльва. По преданию, она предсказала сыну, что до тех пор, пока она стоит, потомки ее удержатся на шведском троне. Поэтому-де по смерти Ингрид, сын заложил ее тело в стоячем положении в столпе церкви Бьельбу (Берг 1981:122).

Возвращаясь к теме зловещих слухов, отметим, что ходили они не только по петровскому Петербургу. Шведы тоже не оставались в долгу, и рассказывали всякие небылицы о русских, особенно после Полтавы. Так, одно время в Швеции развелось много волков, и они повадились подходить прямо к домам. В народе пошли слухи, что это-де шведские солдаты, которых русские взяли в плен, оборотили в волков (как это у них водится), и отпустили восвояси; а пришли эти оборотни по души жен и детей. В Стокгольме рассказывали, что когда один такой волк был подстрелен, с него сняли шкуру, а под ней обнаружили рубашку, которую узнала одна из пришедших шведских баб. Она-де в свое время вышила ее для взятого на войну мужа (Берг 1981:97)…

Как видно, массовая невротизация затронула население обеих противостоявших в Северной войне сторон. В Швеции это вдобавок наложилось на последствия «охоты на ведьм», омрачившей конец ХVII века. Пик сожжений пришелся на 1670-е годы, но ведьм отлавливали и периодически казнили еще около четверти века. На Руси этого не было – хотя, с другой стороны, были гари старообрядцев.

Положение стало поправляться после Ништадтского мира 1721 года, открывшего эру широких взаимовыгодных отношений между двумя странами. Их разнообразие уже очень подробно представлено в исторической литературе, что позволяет нам сосредоточиться на метафизике российско-шведских связей. Основная особенность ее новой ступени – в том, что русские свободно знакомятся со всем спектром шведской духовности, и переносят его элементы в петербургский контекст (естественно, шел и обратный процесс; его, как сказал поэт, «мы воспеть предоставим другому»).

В первую очередь наше внимание привлечет основание Петербурга, по сути растянувшееся едва ли не на весь ХVIII век. Ведь каким бы поспешным и «умышленным» оно ни казалось сейчас, растановка констант, определивших дальнейшее разрастание «петербургского мифа» включила по крайней мере три последовательных шага: физическое основание Санкт-Петербурга (1703) – его возведение в достоинство столицы империи (1721), и установку Медного всадника – духа-покровителя Города (1783).

Помимо названных, были и другие события, предвосхитившие их, или утвердившие. Сюда относятся признание Петербурга столицей, приуроченное к переезду сюда царского двора в 1712 году, а также установление другого памятника Петру I – у Михайловского замка. Как известно, он был отлит Растрелли в 1747 году, то есть задолго до Фальконе, но был поставлен на нынешнем месте лишь в 1800. Судьба этого «дублера» значительно теснее связана с духовным космосом Петербурга, чем принято думать. Не будет ошибкой и отнести сюда разметку «трезубца» улиц, сходящихся к Адмиралтейству, которая определила контуры генерального плана Петербурга. Он сложился уже в 1720-х годах (точнее было бы говорить не о трезубце, а о пентакле улиц, ориентированных на Адмиралтейский шпиль, то есть учитывать еще Миллионную и Галерную). Счастливы были сотрудники, работавшие над разделами этого плана. Рукой их, как сказали бы в старину, водило Провидение.

Итак, вернемся к самому началу. 14 мая 1703 года Петр I осмотрел острова в устье Невы, и принял решение заложить тут крепость. Взяв у сопровождавшего солдата багинет, он вырезал два дерна, и расположил их крестообразно, водрузив сверху деревянный крест. При этом над местом основания парил орел. Присутствовавшие дивились шуму его крыл, рассекавших свежий морской воздух (как и ранее, мы опираемся на сказание «О за – чатии и здании царствующего града Санктпетербурга», в основ – ных чертах согласующееся с другими источниками). После этого Петр сошел к теперешнему Кронверкскому проливу, перешел его по плотам, стоявшим в нем, и вышел на южную стрелку сегод – няшней Петроградской стороны. Там он срубил два куста раки – ты: на месте одного была поставлена Троицкая церковь, второ – го – домик Петра I. Позднее тут сложился старейший центр на – шего города. Наконец, сев на ботик, царь отправился к Кан – цам.

Мы не случайно так детально остановились на последовательности действий Петра I. Ведь перед нами – своеобразный гражданский ритуал, разметивший главные точки будущего Города, и своего рода via sacra – священная дорога – установившая направление позднейших процессий. Все, что произошло в момент рождения города, тем более то, что было отмечено современниками – принципиально важно. Заметим, что свои viae sacrae обнаруживаются во всех значительных центрах – скажем, в Риме, а если брать ближе – то в Старой Ладоге (Лебедев 1985:207–210). Поэтому для нас особенно интересно, что некоторые детали намеченной картины окрашены в шведские цвета.

Действительно, брёвна, забившие протоку, были «маштовые и брусовые королевские леса», приготовленные к отправке в Стокгольм. Для присмотра за ними, шведы расставили караульных солдат. По-видимому, они заинтересовались орлом, свившим гнездо тут же на острове, и стали прикармливать его. Иначе рукопись не указывала быт, что «караульными салдаты тех лесов оный орел приучен был к рукам».

Исходная точка шествия Петра и его свиты – фортеция Санкт-Питербурх – была, помимо всего прочего, величественным мемориалом победе над шведами. Особенно живо эта связь ощущалась в том направлении, где Петр I впервые переправился через Кронверкский пролив. Уже в 1703 примерно на этом месте был наведен старейший мост нашего города – Иоанновский. На этой же оси поставлен и главный вход в крепость – Петровские ворота, украшенные барельефом «Низвержение Симона-волхва апостолом Петром». По общему мнению искусствоведов, барельеф представлял собой аллегорию победы России над Швецией.

Наше внимание привлекает то, что противостояние Петра I и Карла ХII осмыслено не в гражданских образах (какого-нибудь милосердия Тита или триумфа Александра), но в образах религиозной, и даже метафизической битвы. Как известно, апостол Петр творил подлинные чудеса, а волшебник Симон – поддельные, за что и был низвергнут (он пытался вознестись в небо). Сам апостол представлен стоящим в толпе, почти из нее не выделяясь. Лишь вглядевшись в его лицо, мы узнаем знакомые черты Петра Великого. Логика этого образа продолжена в облике ангела на Александровской колонне: ему были приданы черты Александра I.

Напоминала о шведах и Троицкая церковь. В ней проводились центральные торжества по случаю Полтавской победы. На это нам могут возразить, что церковь эта вообще была любимейшим храмом царя, и в ней не раз совершались «государственые молебны и благодарения». Не отрицая этого, можно напомнить, что на колокольне храма был повешен большой шведский колокол, захваченный после штурма финляндского города Або (Турку). Его бархатный благовест с 1713 года был хорошо слышен во всех концах Петербурга. Что же касалось конечного пункта следования Петра – Канецкой крепости, отбитой у шведов, то ее связь с нашей темой не подлежит сомнению.

На следующий день, 15 мая, при расчистке места было обнаружено гнездо орла, что современники сочли благоприятным предзнаменованием. Наконец, 16 числа, в праздник Пятидесятницы, состоялось официальное основание Города; этот день празднуется и по сию пору. На память приходит прежде всего пышная сцена основания, запечатленая в общеизвестной гравюре Шарлеманя. На деле, все было, по-видимому, гораздо скромнее. Тем не менее, современник не забывает напомнить, что орел снова парил над Петром, затем сел на импровизированные ворота из двух березок, а потом уселся на руке государя: «Царское величество о сем добром предзнаменовании весьма был обрадован». По этому поводу припоминается и видение орла, бывшее Константину Великому при основании Константинополя. По окончании церемонии, Петр I снова следовал в Канцы. Таким образом, обратившие наше внимание детали повторяются. По-видимому, они не случайны. Нам остается надеяться, что и на трехсотую годовщину Санкт-Петербурга шествие пройдет Петровскими воротами на Троицкую площадь, совершая подобающие случаю церемонии.

В 1721 году новый король Швеции, Фридрих I, запросил мира. Северная война окончилась удачным для России Ништадтским договором. Среди прочего, она навсегда закрепила за собой и Ингерманландию, со всеми ее, как тогда выражались, «аппартиненциями и депенденциями, юрисдикцией, правами и доходами». Мир праздновался в той же Троицкой церкви, после необходимых перестроек и дополнений ставшей на время главным собором столицы.

После божественной литургии, договор был прочтен. Вслед за тем, архиепископ и Сенат преподнесли Петру I титул императора всероссийского – а значит, Петербург стал столицей новой мировой империи. Как выражается автор слова «О зачатии и здании (…)», «его императорским величеством начало восприяла четвертая монархия северная». Как мы помним, три предыдущих мировых монархии по представлениям того времени были персидская, греческая и римская, понимавшиеся соответственно как восточная, южная, и западная. Мировая ось переместилась, и круг времен замкнулся на Троицкой площади.

Расходясь из собора, присутствовавшие с нетерпением ожидали и гражданской церемонии. Для нее тут же, напротив Сената, был наскоро возведен храм «древнего мирорешительного бога Януса». Ровно в полночь сам Петр взошел на галерею сенатского здания. В руке его был факел, бросавший резкие блики на серьезное лицо императора (по-видимому, было ветрено: приближалось наводнение). Обведя взглядом площадь, Петр поднес факел к фигуре орла, укрепленной тут же. По заранее натянутому тросу она пролетела к храму Януса и зажгла его. От него в свою очяередь зажглись установленные рядом две персоны, представлявшие короля Швеции и императора России. Персоны пришли в движение, и медленно затворили ворота храма. Толпа кричала виват, последовали фейерверк и пальба, продолжавшиеся не менее часа. Вся церемония произвела глубокое впечатление на очевидцев (мы опирались на записки Н.И.Кашина, издание 1993).

Естественным будет вопрос: насколько описанная церемония была игрой, а насколько – мистерией? Культура барокко, в рамках которой ее следует рассматривать, допускала и даже предполагала совмещение обоих планов. Более того, в зависимости от степени инициации разные участники понимали смысл происходящего с разной глубиной. Склонность к мистическим церемониям была в Европе в большой моде. Напомним, что в 1720-е годы делавшее на них упор английское масонство распространяется на континенте как степной пожар, развивались параллельно и другие системы. Нет никакой нужды записывать Петра пост-фактум в вольные каменщики, но у Европы он учился жадно, а к будущему Петербурга относился серьезно.

«Частое наименование Петербурга „парадизом“ как самим Петром, так и людьми его окружения могло означать не просто похвалу избранного и возлюбленного кусочка земли, а именно указание на святость этого места», – проницательно заметили Ю.М.Лотман и Б.А.Успенский (1993:206). Петр придавал самое серьезное значение обрядам, закреплявшим и усиливающим эту святость. Зная его отношение к православной обрядности, следует предположить, что он мог дополнять ее обрядностью более герметического толка, где сам суверен, кстати, мог выступать в более активной роли – так сказать, верховного понтифика.

Церемония 1721 года фиксировала крупные изменения в национальном самосознании, переход на новый культурный язык – словом, события внутренние. Тем более показательно, что она была приурочена к событию внешнему, а именно миру со Швецией. Переплетение обоих планов кодировали персоны российского и шведского монархов, поставленные перед храмом Януса. Нельзя, кстати, исключить, что Петру I был известен русско-шведский трактат, в тексте которого еще в 1567 году Иван IV всюду величался императором (Некрасов 1993:36).

Что же касается орла, пущенного Петром I по тросику к храму Януса, то он, кажется, прилетел прямо из 1703 года, или по крайней мере был сродни тому орлу, которого приручили еще шведские караульные солдаты. Для мира скорее подошла бы голубка. Она, кстати, и изображена в центре бронзовой медали, выбитой в Петербурге в память Ништадтского мира. Держа в клюве цветущую ветвь, она летит под огромной радугой, соединяющей Стокгольм и Петербург. Рассматривая композицию медали, можно заметить, что Стокгольм изображен по правую руку, а Петербург – по левую. Значит, наблюдатель мыслился смотрящим с севера, что для нас небезразлично (мы вернемся к этой теме чуть ниже). Стокгольм опознается по двум высоким шпилям – очевидно, Рыцарской (Риддархольмской) и Немецкой кирхи, Петербург – по шпилю колокольни Петропавловского собора.

Силуэты обоих городов выглядят схожими, и это не вполне случайно. Планировка Стокгольма, хорошо известная русским петровского времени, могла оказать влияние на пространственное решение Петербурга. Шведская столица тоже поставлена у Балтийского моря, но чуть в глубине, по обоим берегам протоки, соединяющей его с озером Меларен, и образующей ряд островов, соединенных мостами. Главные святыни города сосредоточены на центральном острове (точнее, группе островов). Там же поставлены обе кирхи, узкие высокие шпили которых составляют доминанту Стокгольма. Путешественик, подходящий к нему на корабле тихой белой ночью, или промозглой балтийской осенью, невольно поражается сходству силуэтов обеих столиц. Конечно, есть и различия. Так, центральный остров шведской столицы, так называемый «город между мостов» (stan mellan broarna) – он соответствует нашему Заячьему – лежит прямо посреди протоки. В свою очередь, южный остров (Сёдермальм) довольно возвышен, в отличие от плоского Адмиралтейского. Впрочем, сходство все-таки есть.

В 1782 году на Сенатской площади был установлен памятник Петру Великому. Таким образом, в невской столице сложился новый сакральный центр. Новый – поскольку он был противопоставлен как стихийно сложившемуся старому центру вокруг Троицкой площади, так и неудавшемуся регулярному центру на Васильевском острове. Сакральный – потому что в совокупности с Исаакиевским собором он посвящен подлинному культу основателя Города, составляя по сути то, что римляне называли императорским форумом. Напомним, что Петр родился 30 мая, в день памяти св. Исаакия Далматского. Поэтому по старым представлениям, собор св. Исаакия был много ближе, интимнее связан с личностью Петра, чем собор апостолов Петра и Павла.

Сенатская м Исаакиевская площади представляются сейчас как бы единым «коридором», ведущим от Невы вглубь города. Это впечатление – не более, чем иллюзия. Памятник и собор глядят в разные стороны. Действительно, Медный всадник скачет на север. В прошлом это направление подчеркивалось плашкоутным Исаакиевским мостом, наводившимся от Сенатской прямо через Неву. Что же касается собора, то он ориентирован алтарем на восток, как и положено православному храму. Главным входом, соответственно, всегда был западный. Таким образом, памятник и собор расчерчивают на плане города как бы сетку координат: первый – с юга на север, второй – с запада на восток. Точнее, одна ось перпендикулярна Неве, а другая – параллельна. На сетке такого рода ставились в старину «правильные» города Древнего Рима. По-видимому, на основании сказанного можно и здесь восстановить еще одну viam sacram, дорогу торжественных процессий.

Важно учитывать, что первое каменное здание собора, предшествовавшее нынешнему, стояло до 1763 значительно ближе к Неве, практически на месте Медного всадника. Таким образом, точки отсчета обеих осей по сути почти совпали – если не во времени, то хотя бы в пространстве. В той степени, в какой это последнее было метафизическим, Медный всадник до сих пор стоит под куполом своего огромного храма, осеняя его простертой десницей.

Должно быть, немногим петербуржцам представлялся такой образ. Но Исаакиевский собор прочно занял в городском фольклоре роль «рокового места» (Топоров 1984:22). Нашла она известное отражение и в литературе. Один из недавних примеров представила чуткая фантазия современного петербургского писателя А.Столярова (1992:195). Под Исаакиевским собором его героям почудился подземный храм, где со времен основания Города совершается некая «черная евхаристия». «Если ночью прижаться к земле, то услышишь – колокола. Триста лет суждено пребывать этому Храму во мраке. Но исполнятся сроки и тогда – распахнется земля».

Как бы то ни было, известно, что не у одного прохожего, мирно идущего мимо собора тихой пасхальной ночью, вдруг перехватывало дыхание при виде черной громады Исаакия, грозно высящейся на фоне неба, и огромных светильников, возжигавшихся на его кровле. Тогда начинал он припоминать нечто важное, давно ему ведомое о Городе и основавшем его герое, всплывавшее только теперь из пучин подсознания…

Обосновавшись на Сенатской площади, Медный всадник стал восприниматься петербуржцами как хранитель города, почти как его божественный покровитель. Одно из первых явных проявлений этого творчества – знаменитый рассказ о сне почт-директора Булгакова. Дело было так: началось французское нашествие 1812 года, власти опасались за судьбу Петербурга, решено было вывезти за город до лучших времен Медный всадник. Тут-то к одному из ответственных за эвакуацию, князю А.Голицыну, и пришел почт-директор, чтобы поведать свой сон. Булгакову приснилось, что Медный всадник сошел с коня и сказал Александру I: «Бедствие великое грозит тебе; но не бойся за Петербург: я храню его, и доколе я здесь – мой город безопасен». Рассказ дошел до государя, памятник решено было не вывозить. Петербург не пострадал, а вскоре Наполеон был изгнан из России (Герасимова 1992:85). По сути дела, здесь зафиксирован ранний этап сложения «петербургского мифа» о гении-покровителе Города.

Все это так. Но за время, прошедшее между установлением Медного всадника и нашествием французов, Россия вела и другие войны. По крайней мере одна из них разыгрывалась в непосредственной близости от города. Мы имеем в виду русско-шведскую войну 1788–1790 годов. Оглушительная канонада одного из морских сражений этой войны была хорошо слышна в Петербурге, и произвела на его население свое впечатление. Не сохранилось ли каких-либо преданий, связывавшихся тогда с памятником Петру I? Выясняется, что да, такие предания были. Начало войны было тревожным: ожидали высадки шведов в Кронштадте, а оттуда до города рукой подать. В городе пошел слух, что после десанта шведский король намерен идти прямо на Петербург, чтобы «опрокинуть статую Петра I» (Каганович 1975:166).

Слух этот весьма показателен. Ведь в памятнике не было ничего оскорбительного для шведов. Змий под копытами коня – аллегория людской косности и неблагоразумия, и напрямую со шведами его никогда не сравнивали. Правда, в шведских триумфальных процессиях времен Северной войны Карл ХII изображался в облике Георгия Победоносца, попиравшего русского змия. В ответ русские сами стали представлять своего государя в виде св. Георгия. Кого он попирал – было вполне ясно. Этот образ наглядной агитации петровских времен (вкупе со старым московским гербом, представлявшим того же Георгия Победоносца) мог до некоторой степени повлиять на замысел Фальконе. Однако те времена давно прошли, и обижаться было не на что.

Скорее всего, к 1788 году петербуржцы уже смотрели на Медного всадника как на «гения-покровителя», и приписали шведскому королю намерение опрокинуть его – следуя той логике, по которой неприятель всегда стремится отобрать у противника его знамя. Сама же война была снова победоносной. Память о ней хранят по сей день два скромных гранитных обелиска, поставленных один в селе Рыбацком, уже вошедшем в состав Петербурга, другой – в его пригороде Усть-Ижоре (Булдаков 1976:304–306). Жители города никогда не уделяли им особенного внимания, так же как статуе В.Я.Чичагова, установленной на постаменте памятника Екатерине II, в сквере перед Александринским театром. Между тем, именно решительные действия российского флота, которым он командовал на Балтике в ту войну, принудили шведов искать мира.

Об этих памятниках грех было бы забывать. Ведь у нас почти нет монументов, специально посвященных победам над шведами. Напомним, что основным памятником этого рода нужно считать конную статую Петра I, установленную перед южным фасадом Михайловского замка при императоре Павле. На боковых поверхностях постамента укреплены барельефы, посвященные победам над шведами при Полтаве и Гангуте. Таким образом, в сюжетах кодированы земля и вода, замиренные гением русского царя, и оставившие короля шведского (сам Карл XII представлен тут же, в момент когда его, раненого в ногу, уносили с поля боя).

Эта символика дополнена астрологией: над картиной Полтавской баталии в небе царит рак, над сценой Гангутского сражения изображен лев. По представлениям звездочетов, именно названные знаки зодиака «отвечали» за земные дела в месяцы соответствующих сражений. Если добавить, что работа над статуей была начата по личному распоряжению Петра I, разрешившего снять со своего лица гипсовую маску специально для достижения портретного сходства, то нам придется признать особую связь с духом Петра, равно как подчеркнуто метафизический характер всего монумента.

Заметим мимоходом, что Гангутской битве (а также одержанной через шесть лет после нее, точно в тот же день победе при балтийском острове Гренгам) была посвящена также церковь св. Пантелеймона, выстроенная сначала в дереве, а к 1739 году – в камне неподалеку от Летнего сада, на углу позднее поставленного «Соляного городка». Незадолго до революции, фасад церкви был украшен мемориальными досками, где перечислены воинские части, сражавшиеся при Гангуте 27 июля 1714 года. Ну, а еще позже, в 1946 году, торцовый фасад жилого дома напротив церкви был наскоро переделан в одну огромную памятную панель, посвященную обороне Ханко летом и осенью 1941 года. Как известно, советские войска были блокированы там в самом начале войны, героически отбивались от финляндских войск в продолжение 165 дней, понесли огромные потери, и наконец, по решению Ставки были эвакуированы к своим, под Ленинград. Между тем, Ханко – это финское название того самого полуострова Гангё, оконечность которого образует мыс Гангут.

Переделку фасада нужно считать решительно неудачной: этакие наивные украшения приличны вокзалу какой-нибудь железнодорожной станции, но никак не центру великого города. При том само место было выбрано совершенно верно. «Этим подчеркивается преемственность славных традиций разных поколений русских моряков», – справедливо отметили Ю.М.Пирютко, Б.М.Кириков и другие авторы соответствующего раздела современного путеводителя по Ленинграду (см.: Витязева, Кириков 1987:160). Сложившийся таким образом комплекс для нас важен еще и тем, что он несколько восполняет недостаток памятных мест Петербурга, посвященных его историческим связям не только со Швецией, но и с Финляндией.

Возвращаясь к петровским временам, нельзя забыть и о другом, более скромном по размерам памятнике, стоящем по сей день перед северным фасадом дворца-музея царя в Летнем саду. Сложная скульптурная группа изображает двух беззаботных богинь, одна из которых грациозно опрокидывает вниз затухающий факел, а другая венчает ее лавровым венком. Все это – символы мира и победы, но только над кем? Наше затруднение разрешается при виде фырчащего, взъерошенного льва, загнанного прямо под босые ножки богинь, и крайне сконфуженного таким положением (видны только его недовольная морда и когтистая правая лапа). Вне всякого сомнения, здесь он не представляет позицию зодиака, но служит символом унижения шведского королевства – так же, как меч с рукояткой в виде головы льва, положенный под ноги Александру Невскому на известном памятнике у портика Казанского собора (заметим в скобках, что лев служил эмблемой и Ниеншанца). Вся живописная группа Летнего сада была заказана Петром I одному итальянскому скульптору, в ознамение победы над шведами, и заключения почетного Ништадтского мира 1721 года.