Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

Метафизика пространства подлежала такому же резкому преобразованию. На месте Московского царства, «святой Руси» – преемницы Византии – явилось государство Российское. Нежелание принять новую реалию, или скорее неумение сразу забыть о заветном и памятном с детства, рассматривалось императором едва ли не как измена. «Во всех курантах печатают государство наше Московским, а не Российским, и того ради извольте у себя престеречь, чтобы печатали Российским, о чем и к прочим дворам писано», – с заметным раздражением писал Петр одному из своих дипломатов (Мавродин 1978:225).

Точка скрещения всех преобразований мыслилась как явление горнего Иерусалима на земле и подлинный парадиз; конечно, мы говорим о Петербурге. Тут стоит внимательнее прислушаться к тому, что говорилось на церемонии 1721 в Троицкой церкви, упомянутой выше в связи с воспоминаниями фон Берхгольца. Кульминационный момент торжеств наступил после литургии, когда архиепископ Феофан Прокопович, сказав проповедь на первый псалом, объявил, что Петр I достоин титулов Отца Отечества и императора. С последним дело ясно: тут речь шла о военно-политическом статусе. Что же касается первого, то на теперешний слух, привыкший к здравицам и похвальбе на государственном уровне, оно кажется пустым звуком. Однако в те годы, особенно для духовного лица его звучание было совсем другим.

Отцом Отечества именовали себя восточные архипастыри, прежде всего патриарх константинопольский. Так мог назвать себя обладавший особым авторитетом архиерей и на Руси – в первую голову патриарх московский. Но включить такое величание в титул светского государя… Тут было от чего смутиться. «Указанное наименование могло восприниматься в том смысле, что Петр возглавил церковь и объявил себя патриархом», – решительно утверждает Б.А.Успенский, и в выводе ученого есть много правды (цит. по: Панченко 1984:121). Между тем вслед за архиепископом псковским к Петру приступил Сенат, ничуть не смущаясь, и согласно поддерживая его предложение. В речи предстоящего Сенату канцлера Г.И.Головкина звучала уже совсем странная тема. Он нашел уместным нижайше благодарить своего монарха за то, что тот изволил известь русский народ из тьмы неведения на театр славы всего света, и произвел его «из небытия в бытие». Тут фигура царя выросла прямо-таки до масштабов демиурга.

Известную коррективу в цитированные слова Б.А.Успенского вносит знакомство с подлинным обращением Сената. Там новые титулы объяснены краткой, но не допускающей сомнения ссылкой на нравы и обычаи римской империи. Вот ее формулировка: Сенат просил «принять от нас, яко от верных своих подданных, во благодарение титул Отца Отечества, Императора Всероссийского, Петра Великого, как обыкновенно от Римского Сената за знатные дела императоров их такие титулы публично им в дар приношены и на статуах для памяти в вечные годы подписываны».

Римская ассоциация была закреплена и архитектурой – посредством храма древнего бога Януса, установленного специально для торжеств 1721 года на Троицкой площади. Впрочем, он простоял недолго: начавшееся наводнение смыло построенную на скорую руку декорацию. Итак, пафос нового именования – не столько в полемике с византийской традицией, сколько в обращении к наследию Древнего Рима. Однако ошибкой было бы забывать, что римские императоры имели обыкновение совмещать военную и политическую власть с достоинством великого понтифика – высшего авторитета в религиозных делах. Следовательно, и по этой линии мы видим уклон к тому типу отношений между государством и церковью, который в науке получил название цезарепапизма.

Заметим, что несколько отстраняясь от церковного наследства Византии, идеологи Петра I отнюдь не отказывались от преемственности имперской. В подтверждение сошлемся в последний раз на текст известия «О зачатии и здании царствующаго града Санктпетербурга». Упомянув о церемонии 1721 года, автор известия обратил особое внимание на новые титулы, принятые Петром I: «От лика святительского и генералитета и всех чинов поздравлен великим императором отцем отечества и от всех коронованных государей чрез послов и грамоты императором поздравлен, и его императорским величеством начало восприяла четвертая монархия северная, то есть Российская империя».

Слова о четвертой монархии сразу же разъясняются в тексте. Указано, что она замкнула список «всемирных монархий», составленный империями Восточной, Греческой и Римской. Под первой следовало понимать Персидское государство, под второй – державу Александра Македонского, под третьей – собственно Римскую империю, но не только ее. Обращаясь к списку монархий, автор известия сослался по имени на Дмитрия Кантемира, применившего такую же логику к России еще в 1714 году.

Может быть, князь и высказывался по этому поводу, но память у русских читателей отнюдь не была ограничена таким узким горизонтом. Кто же у нас не помнил о библейском пророке Данииле и его видении четырех царств, последнее из которых не разрушится, но будет стоять вечно. «У византийских писателей идея вечного царства (понимаемого, вслед за ранними толкователями, как царство Римское), относимая именно к Византии, заняла очень прочное место (…) Когда же Византия пала, в русском церковном сознании навязчиво стала выдвигаться мысль, что отныне „богоизбранным“ царством является именно русское царство», – напомнил в 1948 известный церковный писатель В.В.Зеньковский (1991:45).

Византийцы действительно имели полное право смотреть на свое государство как на законного наследника Римской империи (а потому никогда и не называли себя византийцами, но только ромеями, «римлянами»). Что же касается их посредства, то оно подчеркнуто следующей сразу же за рассказом о «четырех монархиях» ссылкой на древнерусское Сказание о белом клобуке. Константинопольский патриарх передал его на Русь во исполнение завета императора Константина и римского папы Сильвестра. То было знаком близкого заката Византии и блестящей будущности, ожидавшей Россию.

Напомним, что в каноническом варианте Сказания, созданном к началу XVI века, речь шла о Новгороде и о Московской Руси. Однако начитанный читатель должен был помнить, что в самом начале белый клобук был возложен императором Константином на голову римского папы по указанию апостолов Петра и Павла, явившихся ему в сонном видении. Это укрепляло права Петербурга – города Петра и Павла – на завершение всей линии преемственности.

Методы проведения петровских реформ были сомнительны, но их плоды оказались удивительно жизнеспособными. Подушная система налогообложения выполняла свои задачи в течение более 150 лет, последний рекрутский набор прошел почти через 170 лет после первого. Что же касалось Синода и Сената, то они существовали до самой революции 1917 года, держа нити управления огромной страной. «В истории России трудно найти примеры подобной долговечности институтов, созданных сознательной волей человека», – справедливо заметил Е.В.Анисимов (1993:44–45).

В 1829–1834 годах на Сенатской площади были поставлены здания Сената и Синода. Проект К.Росси объединил их мотивом лоджии с десятиколонным портиком, желто-белой «петербургской» гаммой, а также скульптурной группой, помещенной над центральной аркой, Все это дало наглядный образ гармонии веры и закона. Вид фасада говорил о равноправном союзе государства и церкви, но в зале заседаний Синода стоял царский трон, а на видном месте были выставлены петровский Духовный регламент, и грамота восточных патриархов о признании синодального правления взамен патриаршего.

Зримым образом непрерывности дела Петра Великого стала и сама его столица, достигшая впечатляющих красоты и стройности во времена елизаветинского барокко, и в особенности екатерининского классицизма. Как и во времена Петра, архитектура мыслилась полноправной областью государственной идеологии, и обе были пронизаны идеей регулярности. «Цветущее состояние Архитектуры или Зодчества служило всегда явным доказательством гражданского благоустройства и очищения вкуса, как у древних, так и у нынешних народов», – повторил общее мнение русский учебник архитектуры, изданный в последней четверти XVIII столетия (Евсина 1994:55).

Весь Петербург мыслился как своего рода храм Петра Великого и осуществление его предначертаний. Недоставало лишь кумира основателя города, поставленного в его центре и зримо держащего столицу под своим покровительством. 7 августа 1782 года, в день столетней годовщины вступления Петра I на царский престол, при великом стечении народа на Исаакиевской площади был торжественно открыт памятник императору. Лавровый венок и короткая мантия придали Медному всаднику некий обобщенно античный, скорее римский вид. Однако никаких византийских ассоциаций этот образ как будто не вызывал.

Тем не менее внимательный анализ находит их след, и достаточно отчетливый. Так, прототип монумента был ясен современникам еще до начала работы. Это – конная статуя Марка Аврелия, с древних времен стоявшая на Капитолии. Император изображен там в коротком одеянии. Одной рукой он держит узду, другую простирает над своим городом. На корпусе коня сохранились остатки позолоты. Суеверные римляне охотно рассказывали приезжим, что статуя представляет первого христианского императора – Константина Великого, и обладает волшебными свойствами. В давние времена она ожила, с тем чтобы в течение трех дней чудесным образом предводительствовать римским христианам. Перед днем страшного суда конь снова воссияет золотом, а всадник, очевидно, оживет (Наваль 1995:112).

Заметим, что Петр I еще в начале XVIII столетия очень хотел выписать в свою «новооснованную столицу» копию этой статуи, и даже сделал соответствующее распоряжение. В письме указано имя императора Марка Аврелия, правильно названо и местоположение памятника – «какова там есть в Кампидоли» (то есть тот, что стоит на Капитолии). Вместе с тем, в том же письме царь просил сделать заодно и копию со статуи работы Бернини, представлявшей Константина Великого, и стоявшей в римском соборе св. Петра. Как можно заключить из последовавшей переписки, обе статуи были связаны для Петра совершенно определенной ассоциативной связью, а судя по одному фрагменту, он их даже мог смешивать (Андросов 1987:41–42).

Ко временам Фальконета историки уже точно выяснили, что римская статуя не имела никакого отношения к императору Константину. Однако старая легенда вовсе не была забыта, так что если не сам скульптор, то его бывавшие в Риме современники вполне могли ее припомнить, глядя на статую Петра. Во всяком случае, неясное чувство далекой угрозы должно было возникать. Его могли поддерживать и образы страшных всадников конца времен, памятные каждому по словам Апокалипсиса.

Чувство самого Э.М.Фальконе было ближе к сдержанному раздражению. Курировавший его работу русский вельможа И.И.Бецкой требовал отлить Медного всадника едва ли не в виде копии с римской статуи. Французский скульптор негодовал, и даже нашел время и силы, чтобы отложить в разгар работы все дела, и написать специальный трактат под титулом «Наблюдения над статуей Марка Аврелия», где объяснял, почему он этого делать не хочет и не будет. Екатерина II по обыкновению играла роль благожелательного арбитра и потакала скульптору, не обижая вконец и Бецкого.

Открытие Медного всадника сопровождалось военно-церковной церемонией во вкусе Петра I. Одна ее часть с изрядным шумом прошла на Исаакиевской площади близ монумента. «Все войско, едва увидело жиздителя своего, отдало ему честь ружьем, и уклонением знамен, а суда – поднятием флагов, в ту же минуту производимая пальба с обеих крепостей и с судов, смешанная с беглым огнем полков, с барабанным боем и игранием военной музыки, поколебала восторгом город, Петром созданный и Екатериною в цветущее состояние приведенный», – занес очевидец в официальный отчет Конторы строений (Каганович 1975:163).

Другая часть прошла в тишине и сумраке Петропавловского собора. Пелась литургия, читалась специально составленная проповедь, на гробницу императора были торжественно возложены трофеи, добытые в Архипелаге. Последние слова в наше время нуждаются в некотором комментарии, тогда же они прозвучали как гром. Кто в Петербурге не помнил успехов недавно прошедшей турецкой войны (1768–1774). Одним из центральных ее событий была экспедиция русского флота к берегам Греческого архипелага. Выйдя из Балтики, флотилия под командованием Спиридова, Крейга и Орлова обогнула берега Европы, прошла Гибралтар, углубилась в Средиземное море, и нанесла сокрушительный удар по туркам.

«Неприятельский военный Турецкий флот атаковали, разбили, разломали, сожгли, в небо пустили, потопили и в пепел обратили, и оставили на том месте престрашное позорище, а сами стали быть во сем архипелаге нашей всемилостивейшивей государыни господствующи», – отчетисто рапортовал после победы при Чесме Г.А.Спиридов (цит. по: Каганович 1975:118). Ряд греческих островов, составлявших Эгейский архипелаг, даже приняли тогда на некоторое время российское подданство.

Турецкая война расматривалась как прямое следствие всей логики развития молодой империи. Интересы России требовали установления свободной навигации по Балтийскому и Средиземному морям. Первая из этих задач была решена в начале столетия Петром I, вторая встала перед Екатериной II в конце века. Для ее решения нужно было выйти как минимум на берега Черного моря, добиться на нем преобладания, и получить право свободного прохода через Босфор и Дарданеллы. Поскольку для этого заведомо нужно было воевать с Турецкой империей, в Петербурге стала разрабатываться и программа-максимум. В нее входило вытеснить Турцию из Европы, образовать на Балканах несколько новых государств, дружественных России, а далее – кто знает – с Божией помощью пойти и на Иерусалим:

 
«Отмстить крестовые походы,
Очистить Иордански воды,
Священный гроб освободить,
Афинам возвратить Афину,
Град Константинов Константину
И мир Афету водворить».
 

Мы привели отрывок из знаменитой оды, написанной Г.Р.Державиным на взятие Измаила в 1790 году. Воображение поэта вознеслось в ней высоко, но ненамного выше, чем расчеты екатерининских полководцев и дипломатов. Наше особое внимание привлекают к себе слова о возвращении Константинова града – Константину. Они верно передают направление «греческого проекта» в том виде, в каком он сложился при петербургском дворе. Дело в том, что ключом к решению проблемы проливов был Стамбул: не отобрав его у султана, нечего было и думать о свободном выходе в Средиземное море. Тут было самое время вспомнить о событиях трехсотлетней давности и заявить, что Россия собственно ничего не завоевывает, но только восстанавливает историческую справедливость, освобождает единоверцев, и возвращает крест в храм св. Софии, возрождая величие древней Византии, попранной басурманами.

Европейское общественное мнение было настроено против такого усиления России, но против самой логики «греческого проекта» по сути ничего не имело возразить. Еще маркиз де Кюстин полагал Петербург естественными северными воротами Российской империи, Нижний Новгород – восточными, и Константинополь – южными. А ведь он был очень нерасположенным к России наблюдателем, и писал в конце 1830-х годов, когда начали складываться и уже стали заметны внимательному взгляду назревавшие предпосылки Крымской войны.

В предвидении взятия Константинополя в доме Романовых было принято новое имя – Константин. По настоянию Екатерины II оно было дано одному из ее внуков, в память императора Константина Великого. При ребенке с детства была греческая прислуга, его обстоятельно ознакомили с греческой историей. Константину прочили помазание на царство в соборе св. Софии, и венец императора новой Византийской империи. Эти планы были достаточно широко известны, и вызывали в русском обществе немалое воодушевление. В известном объяснении к своей Оде, составленном уже в старости, Державин привлек внимание читателя к занявшим нас строкам, указав, что он имел в виду намерение «Константинополь подвергнуть державе великого князя Константина Павловича, к чему покойная государыня все мысли свои устремляла» (см. Макогоненко 1972:698).

Таково было направление «греческого проекта». Но пока он не был воплощен в жизнь, турки владели берегами Босфора, а св. София оставалась мечетью. Тогда государыня решила построить неподалеку от Царского Села новое подобие константинопольского храма. Он был заложен за дальней окраиной парка 30 июля 1782 года. На дату стоит обратить внимание: Медный всадник был открыт через неделю после того, и оба события сблизились в сознании современников. К 1788 году собор св. Софии был окончен, и вскоре на время стал капитульным храмом вновь учрежденного ордена св. равноапостольного князя Владимира. И облик собора, и особенности его назначения ясно говорили о византийском наследии.

Ко времени сооружения собора, в Царском Селе уже был поставлен ряд памятников, посвященных победам в турецкой войне. Это и знаменитая Чесменская колонна посреди Большого пруда, и Кагульский обелиск в Собственном садике, и фельтенова Башня-руина на южной окраине парка. «Когда война сия продолжится, то царскосельский мой сад будет походить на игрушечку. После каждого воинского деяния воздвигается в нем приличный памятник», – заметила в одном из писем императрица (М.И.Пыляев 1994:466). Сад вышел совсем не игрушечкой. Его воздухом дышал юный Пушкин, и посвятил ему восторженные строки своих «Воспоминаний в Царском Селе». Возводя «турецкие» монументы, Екатерина II следовала общему вкусу века, но вкладывала в него свое содержание. «Стиль „turquerie“ был столь же моден во второй половине XVIII в., как и стиль „chinoise“», – напомнил Д.С.Лихачев (1991:228).

Своя Чесменская колонна была поставлена и в парке Гатчинского дворца, принадлежавшего до 1783 сначала графу Гр. Орлову, а потом его наследникам. Не будет ошибкой вспомнить тут же и о Чесменском дворце, построенном в 1770-х годах на выезде из Петербурга, на седьмой версте царскосельской дороги, также в память о славной победе. Теперешние путеводители определяют стиль дворца как ложную готику, и указывают на такие его английские прототипы, как замок Лонгфорд.

В старину предпочитали говорить об «азиатском стиле», и полагали, что Чесменский дворец напоминал о замках, расположенных по берегам Босфора (Пыляев 1990:417). Влияние английского вкуса неоспоримо. Но всякий, кому доводилось подходить на корабле к Стамбулу со стороны Черного моря, вспомнит о мощных псевдоготических стенах и башнях крепости Румелихисары, поставленной турками в конце XV столетия на правом берегу Босфора (недурная фотография есть в книге Ю.А.Петросяна и А.Р.Юсупова 1981:198). В облике нашего Чесменского дворца действительно прослеживаются черты, напоминающие о них.

Таким образом, на южном выезде из Петербурга, и в его южных пригородах в екатерининское время стал складываться своеобразный мемориал, связанный с турецкими войнами и Константинополем. С течением времени в него вошли Московские триумфальные ворота, поставленные ближе к началу того же Царскосельского проспекта. Они были посвящены победам в войнах с Турцией и Персией (1828–1829). Далее проспект переходил в Загородный, а от него – в Литейный, близ которого был поставлен вновь отстроенный к 1829 году Спасо-Преображенский собор «Всей гвардии». Его решено было обнести оградой из трофейных турецких пушек, главные ворота которой украсили бронзовые медали с надписями «За турецкую войну 1828–1829 годов».

В ходе новой турецкой войны (1877–1878), российские войска освободили Болгарию и едва не взяли Стамбул, вступив в его пригород Сан-Стефано. Никогда «греческий проект» не был так близок к воплощению в жизнь. В память о событиях той войны, весь проспект получил название Забалканского. На параллельном ему Измайловском проспекте были поставлены три столпа, сложенные из трофейных турецких пушек. Самый большой из них, тело которого составляли 140 стволов, был увенчан фигурой Славы с венком в руке. Он стоял перед Троицким собором, построенным за полстолетия до того, и составлявшим в плане «греческий» равноконечный крест.

От этой традиции несколько отклонились зодчие, работавшие над монументом Екатерине Великой в 1860-70-х годах. Впрочем, он был установлен в продолговатом сквере, примыкающем к Невскому проспекту именно с южной стороны. Среди фигур, поставленных на пьедестале у ног императрицы, мы видим полководцев, снискавших славу в турецких войнах – А.Г.Орлова-Чесменского, Г.А.Потемкина-Таврического, А.В.Суворова-Рымникского, П.А.Румянцева-Задунайского (победам последнего посвящен также дивный обелиск сердобольского гранита, стоящий сейчас близ Академии Художеств). Вторая фамилия каждого из названных деятелей напоминает о конкретной победе над турками. Точнее, историки говорят о «почетных наименованиях в виде добавочных фамилий» (Шепелев 1991:44).

И наконец, совсем отошло от петербургской традиции избрание Кронштадта как места, где будет построен новый Морской собор. Он был закончен к 1913, едва ли не в предвидении начавшейся в следующем году новой войны с Турцией. Собор решено было строить в так называемом неовизантийском вкусе, бывшем тогда в моде. Поэтому обращение к очертаниям константинопольской церкви св. Софии представлялось вполне естественным. Массивное тело собора, поднявшееся на большую высоту, и его характерный плоский купол диаметром около 26 метров действительно сохраняли верность облику древнего византийского храма. Но еще более напоминало о нем расположение собора, как бы парившего над низким силуэтом Кронштадта, сливавшимся с серой линией воды. Так же доминирует над Стамбулом и Айя-София, так ее видели поколения русских путешественников, подходившие морем к городу на Босфоре. Позднее всего найденное решение оказалось едва ли не самым верным: так воображение архитектора поправляет традицию.

Собственный «греческий проект» выработали к концу XVIII века и церковные иерархи. Речь шла ни больше ни меньше как о возрождении старого исихазма в том впечатляющем виде, который он принял в последнее столетие перед падением Византии. Сама мысль о внедрении «умного делания» в монастырях петровского «парадиза» или его окрестностей представляется смелой, особенно если вспомнить, что сами греки к тому времени уже успели почти позабыть о своих практиках. Но дело сложилось именно так.

Ведущую роль в этом «монашеском возрождении» сыграл петербургский архиепископ (с 1783 – митрополит) Гавриил. Внешняя сторона его жизни была очень пестра: надобно было ездить ко двору, посещать заседания Академии наук, даже ходить в театры. Екатерина II посвятила любимому ею священнослужителю перевод мармонтелева «Велисария», Павел I пытался наградить его Мальтийским орденом (очерк образа жизни этого церковного деятеля можно найти в содержательной книге архимандрита Августина 1995:175–180)… Внутренний взор Гавриила был направлен на Афон – и ввысь, к значительно более удаленным областям духа. На этом пути он встретил проводника, уже далеко продвинувшегося в аскетическом делании. То был прославленный старец Паисий Величковский.

Покинув Киевскую духовную академию, Паисий в молодости ушел на Афон, где обнаружил остатки древней монашеской традиции. Другим источником его вдохновения были старые греческие рукописи, которые он усердно собирал всю свою жизнь. В 1779 году старец обосновался в одном молдавском монастыре, где создал влиятельную аскетическую школу. Важнейшим плодом ее деятельности стал перевод с греческого на церковнославянский язык энциклопедии классического исихазма – знаменитого «Добротолюбия». Деятельность Гавриила была направлена на то, чтобы пересадить новую школу с молдавского чернозема на петербургский суглинок.

В 1793 году благословением митрополита Гавриила был напечатан паисиев свод «Добротолюбия». Это издание считается смелым, поскольку в нем без всяких купюр переведены описания самых сокровенных аскетических приемов. Сличая это издание со знаменитым переводом «Добротолюбия» на современный русский язык, выпущенный трудами епископа Феофана через целых сто лет, мы с удивлением видим, что многие из таких описаний вынесены в сноски, сокращены или вообще удалены, во избежание соблазна. А ведь заканчивалось уже XIX столетие.

Дата выхода паисиева свода тоже обращает на себя внимание. Как раз в то время происходили решающие события Великой Французской революции, духовной задачей поставившей воплощение в жизнь идеалов Просвещения. Большую противоположность учению исихазма трудно себе представить. С течением времени петербургские религиозные мыслители осознают существенность этой параллели и осмыслят ее в своих трудах. Этому будет способствовать то обстоятельство, что ученики старца Паисия прибыли в Петербург уже в екатерининские времена и прочно обосновались в здешних монастырях. Авторитет таких северных центров, как Валаам и Коневец, многим обязан их попечению. Непрерывная линия молдавского старчества прослеживается в Петербургской епархии вплоть до самой революции 1917 года, ее восстановление началось только в наши дни, и проходит не без трудностей.

Прижилась в Петербурге и собственная ветвь традиции юродства, прочно укорененной в почве древнерусской, а до того византийской духовности. Казалось бы, реформы Петра I надолго распугали ее носителей. Но не прошло и четверти века после его смерти, как в городе начала подвизаться блаженная Ксения. До начала своего подвига она была прихожанкой церкви св. Матфия Апостола на Петербургской стороне. Потом начались долгие, почти на полвека скитания по улицам города. Дома у блаженной тут уже не было, но она нередко возвращалась по старой памяти на знакомые места, к своей церкви и Ситному рынку. Одну из улиц тут так и звали именем блаженной Ксении.

История Матфиевской церкви небезынтересна. Как известно, сначала ее деревянное здание стояло в Петропавловской крепости. Ее заложил Петр I самой первой в нашем городе, а освящена она была во имя апостолов Петра и Павла. Когда же тут стали сооружать каменный собор, то церковь перенесли на Петербургскую сторону, в Солдатские слободы. Там ее заново освятили в память взятия Нарвы, пришедшегося на день апостола Матфея. Посредством этой церкви, служение Ксении было незримо связано с основанием Петербурга. Похоронена же она была на Смоленском кладбище Васильевского острова. И это место, отмеченное многочисленными исцелениями, с течением времени вошло в ряд важнейших точек православного Петербурга.

Говоря выше о возрождении исихазма, мы не случайно подчеркнули его монашеский характер. Духовный взор образованной части общества был обращен тогда к Западной Европе, и формировался под решающим влиянием различных направлений деизма. Организационную форму этим первым в послепетровской России свободным кружкам интеллигенции предоставило масонство. Как известно, на первых порах, в 50–70 годах XVIII столетия, его приверженцы склонялись к «философским воззрениям», то есть прежде всего к вольтерьянству. Начиная с середины 70-х годов, и в особенности в 80-х годах в отечественном масонстве берет верх обскурантизм, и оно по сути дела начинает преобразовываться в своеобразную религию.

Внехристианский характер этой новой веры был ясен европейскому общественному мнению задолго до того, как она развернулась в России. Папа римский Климент XII осудил ее в специальной булле, его преемники неизменно подтверждали эту позицию. Православные иерархи с озабоченностью следили за ростом влияния масонства, но с осуждением не спешили. Главной причиной было то, что русские масоны в своей массе следовали обрядам православной церкви, говели, причащались и исповедывались, и вероотступниками себя ни в коем случае не считали. Напротив, они смотрели на масонские работы как на своего рода «внутреннее богослужение», позволявшее им бороться с соблазнами и страстями, и следовать стезею правды.

 
«Когда бы ты спросился,
Как верен франмасон.
В котором он родился,
Тот держит и закон (…)
Словом тебе сказати,
Он честный человек,
А тайну их спознати
Нельзя тебе вовек»,
 

– писал в 70-х годах деятельный масон и недурной поэт А.П.Сумароков (Пиксанов 1947:73). Под словами «держит закон» в цитированных куплетах надо понимать «исповедует ту веру, в которой крещен». У нас нет никаких оснований сомневаться в правдивости этого заверения.

В известном списке книг, изученных в целях духовного самообразования одним из вождей российского масонства И.П.Елагиным, на равных правах стоят труды отцов церкви и трактаты Гермеса Трисмегиста. Когда дело пошло к запрещению масонства, другой виднейший его деятель, Н.И.Новиков, был испытан в вере самим митрополитом Платоном. Знаменитый митрополит пришел на беседу в недобром расположении духа, вышел же искренне растроганным. «Как перед престолом Божьим, так и перед престолом твоим, всемилостивейшая государыня Императрица, я одолжился по совести и сану моему донести тебе, что молю всещедрого Бога, чтобы он не только в словесной пастве Богом тобою, всемилостивейшая Государыня, мне вверенной, но и во всем мире были христиане таковые как Новиков», – писал он в отчете об испытании (Тукалевский 1991:223–224).

Родственную душу почувствовал в Новикове не только Платон. Иеромонах Аполлос оставил заметный след в истории отечественной литературы, печатая свои аллегорические романы и назидательные стихи в новиковской типографии. Иные из них несли явный отпечаток деизма. Он был не одинок: известны случаи прямого участия духовенства в масонских работах. «Здесь, перед лицом общей революционной опасности, намечалось единение двух церквей: господствующей православной и „внутренней“ масонской» (Пиксанов 1947:63).

Монархические убеждения действительно разделялись обеими сторонами. Но не менее важным было чувство принадлежности к одному религиозно-психологическому типу. В тогдашнем немецком пиетизме было найдено верное выражение – «прибой благодати» (принимаем удачный перевод Г.Флоровского, буквально будет скорее «напор», Durchbruch der Gnade). Именно его гул расслышал сквозь звучание затрудненной речи Новикова митрополит Платон. В свою очередь, австрийский император Иосиф II, побеседовав однажды с Платоном, задумался, а потом с мягкой улыбкой сказал: «Он более философ, нежели священнослужитель». В виду имелась, конечно, отнюдь не начитанность митрополита в современной философской литературе (которая была отменной), но присущий ему стиль благочестия.

Здесь нужно подчеркнуть, что речь шла не более чем о духовном сродстве. Отпечаток такого «нового религиозного сознания» обнаруживается в наследии деятелей, формально не примыкавших к масонству, и даже не раз выказывавших свою враждебность ему. Таким был, к примеру, Г.Р.Державин – человек, склонный к прямоте в службе и молитве, далекий от всяких клейнодов и лож, и автор лучшего, по мнению современников, русского стихотворения XVIII столетия – прославленной оды «Бог».