Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

Потом, когда северяне терпят поражение, летописец не забывает упомянуть, что Якун (или Хакон, как его скорее всего звали дома) лишается своего дивного плаща, и отбывает с почетом за море. Для нас же существенна тень «призвания варягов», на мгновение снова падающая на действия русского князя. Оговоримся, что мы подразумеваем здесь не более чем дальний отблеск. В целом же, Русь едва ли не в олеговы времена уже опережала Скандинавию по уровню развития государства и общества. Не зря варяги почтительно называли ее «Гардарики», страной городов. Отдавая должное влиянию варягов, было бы ошибкой впасть в примитив «норманнской теории».

Что же касается золотого плаща, то он не был утрачен бесследно. Упоминание о нем мы встречаем на страницах такого авторитетного сочинения, как Киево-Печерский патерик, сложившийся в ХIII-ХV веках. Автор-инок приступает к рассказу о том, как варяг Симон основал в Лавре церковь печерской Богородицы. Представляя Симона читателю, он напоминает о битве Ярослава «с лютым Мстиславом», и о щеголе-варяге Якуне, потерявшем свою «золотую луду». Вот племянником этого-то Якуна и был Симон.

Характер у Якуна, видимо, был злобный. Во всяком случае, после смерти своего брата Африкана, Якун прогнал племянника со двора. Симон отправился к Ярославу, не забыв прихватить с собой золотые пояс и венец с изображением Иисуса Христа, принадлежавшие набожному Африкану. По пути на Русь, во время морского шторма, Симону явилось видение церкви, которую он должен построить. По приезде на Русь, Симон явился к князю Ярославу. Тот определил его к своему сыну на службу. В битве с половцами, варягу снова явилось видение церкви. Чудесно спасенный от гибели, Симон явился в Киев к старцам Антонию и Феодосию, передал пояс и венец, и поведал о своих видениях. Возрадовавшись, старцы основали церковь. На закладке трудился своими руками князь Святослав. Золотые пояс и венец были помещены в алтаре церкви, а сам варяг Симон был в ней и похоронен.

Пересказ наш довольно косноязычен. Сама легенда представляет собой маленький шедевр древнерусской словесности. С ее полным текстом можно ознакомиться в общедоступных изданиях, хотя бы в известной хрестоматии Н.К.Гудзия. Нам же хотелось бы обратить внимание на несколько неочевидных обстоятельств. Прежде всего, в легенде описывается сакрализация максимально авторитетного центра Руси. Вот как о нем пишется в тексте: «Боголепная и великая церькы святыя богородица печерьская, анхимандрития всея Руськыя земли». В основании же церкви лежит тело варяга, сыгравшего главную роль в ее создании, а у алтаря хранятся чудотворные реликвии, принесенные им из-за Варяжского моря.

О чем тут можно говорить, как не о новой трансляции сакральных ценностей от варягов к русским. Однако и эта трансляция – отнюдь не односторонняя или механическая. Ведь голос с неба велел варягу нести пояс с венцом на Русь, очевидно потому что тут приросла святость. Кроме того, Симона благословили на битву старцы Антоний и Феодосий; их же молитвами он был чудесно спасен, они приняли окончательное решение возводить храм.

Привлекает внимание и числовая организация текста. Во время одного из видений Симона, голос с неба открывает ему пропорции будущей церкви: 20 единиц в ширину, 30 – в длину, 50 – в высоту, причем единицей измерения полагается золотой пояс. К каким текстам здесь делается отсылка, средневековому читателю пояснять не требовалось. Первое сразу напомнило бы ему о пропорциях храма Соломона. Ветхий завет сообщает, что в ширину он был 20 локтей, в длину – 60, и в высоту 30 локтей (III Царств 6:2). Второе привело бы на память «небесный Иерусалим» из Апокалипсиса, который измерялся золотой тростью (21:15).

Все вместе должно было создать у читателя впечатление исключительной сакральной упорядоченности церкви. И в то же время настойчивое повторение в тексте эпитета «златой» отсылало к тому, с чего начался рассказ – к «златой луде», утраченной варягом Якуном…. Неясные, но упорные слухи о роли варягов в устроении пещерного монастыря поддерживались его насельниками и в дальнейшем. Так, Ломоносов обратил внимание на другое, типологически схожее известие в Печерском патерике и перенес его в свою «Древнюю Российскую историю». «Варяги особливое пристанище и жительство избрали в Киеве и сокровища прятали в тамошних пещерах еще задолго прежде создания монастыря Печерского», – пометил он.

Влияние старых моделей прослеживается и в деятельности Ярослава Мудрого по внутреннему устроению Киевского государства. По его слову принимается основа законодательства – знаменитая «Русская Правда». Как известно, начальная (краткая) редакция этого теста была кодификацией или непосредственным продолжением судебно-правовых норм, сложившихся в среде «дружины русов». Возводит князь и Софийские соборы в Киеве и Новгороде, формируя таким образом новые сакральные центры этих столиц. Летописец по-прежнему приравнивает такое устроение к основанию города. Так, о Киеве говорится: «В лето 6545. Заложи Ярослав город великый Кыев». Основан при Ярославе и город Юрьев, названный так по христианскому имени князя. Известный позднее под названиями Дерпт и Тарту, город в дальнейшем составил любопытный контрапункт некоторым аспектам историософии Санкт-Петербурга.

Поучительна и история еще одного из предприятий Ярослава Мудрого. Мы имеем в виду «Ладожское ярлство», существовавшее в ХI – начале ХII века на территории южного и восточного Приладожья, и даже Заонежья. По сути, это – одно из первых государственных образований, располагавшихся преимущественно в границах теперешней Ленинградской области. С одной стороны, «Ладожское ярлство» в значительной степени контролировалось варягами. Оно было дано князем Ярославом в удел своей жене, Ирине-Ингигерде, дочери первого полновластного шведского конунга – Олава Шётконунга, а управлялось ее благородным родичем, шведским (точнее, ётским) ярлом по имени Рёгнвальд. С другой стороны, ярлство безусловно входило в состав Киевской Руси, и было заселено преимущественно русскими и чудью. Без всякой претензии на научную строгость мы могли бы характеризовать его как варяжское княжество под киевским протекторатом.

«Ладожское ярлство» было жизнеспособным образованием, и относиться к нему стоит вполне серьезно. В хозяйственном отношении оно крепко стояло на ногах, контролируя оживленный обмен товарами и продуктами между русским севером и Швецией. В стратегическом отношении, оно прочно опиралось на крепости Альдейгьюборг (Ладога), и Алаборг (Олонец). В политическом отношении – находилось под опекой влиятельного конунга Ярицлейва, – так в Скандинавии звали Ярослава. Под этим именем, кстати, князь был в весьма комплиментарных тонах упомянут в «Старшей Эдде». Позднее, в Швеции чеканились подражания сребреникам Ярослава Мудрого.

Что касается местного, ладожского ярла, то он не терял связи с политической жизнью Швеции. Достаточно сказать, что один из его сыновей, Стейнкиль, был призван в Швецию, и основал там новую династию конунгов. Двое же его братьев остались править в Ладоге. Кстати, знакомство с обычаями, а возможно, и языком славян оказалось небесполезным для Стейнкиля и в Швеции. Дело в том, что в ту эпоху религиозным и политическим центром Швеции была Упсала, там же располагалось и главное языческое святилище. Естественно, что местный епископ Адальвард вознамерился сравнять его с землей. На это конунг заметил, что такие действия, скорее всего, вызовут волнение в народе, и окончатся массовым возвращением в язычество, «как показали это недавние события в земле славян» (цит. по И.Херрману 1986:54). В данном случае имеются в виду, по-видимому, балтийские славяне, которые тогда были весьма активны и сильны. К примеру, в Х столетии они заняли большой остров Эланд, лежащий у шведского побережья Балтики. Так что конунгу волей-неволей приходилось посматривать в ту сторону.

Упомянув об Упсале, стоит заметить, что как ее историческая судьба, так и чисто внешний облик с цепочкой курганов, скрывающих останки легендарных вождей-жрецов, представляют удивительную параллель Старой Ладоге. Сходство и противостояние этих двух древнейших центров, расположенных по обе стороны Балтики, как бы скрепляло ее метафизическое и историческое пространство. Были и связи, и прямые влияния. Однако не менее существенным представляется то, что историософия пары «Упсала – Ладога» предвосхитила немаловажные аспекты позднейшего противостояния Стокгольма и Петербурга.

Возвращаясь к «Ладожскому ярлству», мы можем утверждать, что у шведов в ХI в. были все основания называть эти места «Великой Швецией». Поспешим оговориться, что собственно, в сагах и географических сочинениях это название прилагалось скорее к Руси в целом (Свердлов, Шаскольский 1986:119). Однако впечатление, произведенное на путешественников сильной и процветавшей областью, ближайшей к Швеции, несомненно должно было сыграть свою роль. Заметим также, что в таком названии просматривается если не политическая, то историософская программа, указывавшая на особый характер отношений Швеции с Русью. Естественной ассоциацией будет название «Великая Греция», которое применялось в «старой доброй» Греции к ее могучим и богатым колониям в южной Италии.

Судьба «Ладожского ярлства» могла быть самой неожиданной. Естественные параллели для сравнения здесь предоставляет история государственных образований викингов, существовавших в других странах Европы в IХ-ХI столетий. Это – «область датского права» (Данелаг) в Англии, герцогство Нормандия во Франции, нормандское королевство на Сицилии. Ни по размерам, ни по уровню развития Ладога им не уступила бы, да и обосновались здесь варяги весьма прочно. Интересным подтверждением этого служит попытка своеобразного анабазиса в окрестностях Ладоги, предпринятая шведским войском в такое сравнительно позднее для варяжских эскапад время, как середина ХII века.

Войско было вполне представительным по тем временам – около пяти тысяч человек, – и пришло на Русь с территории финских племен, где выполняло задачи крестового похода, предпринятого по приказу шведского короля. Попытавшись осадить Ладогу, шведы встретили отпор. В предвидении подхода новгородского войска, решено было отступать. Так и было сделано: шведское войско отступило от Ладоги … на восток.

С позиции здравого смысла, такое решение непонятно. Даже в наши дни значительная часть территории к востоку от Ладоги – дикие места, непроходимые леса и болота; чаща показана здесь и в ХVI веке, на известной карте С.Герберштейна. Однако в свете истории «Ладожского ярлства» выбор восточного направления для отступления был логичен. Ведь эти места уже несколько веков как обживались шведами. Пожалуй, идя на восток, шведские воины все-таки не могли сказать, что отступают «к своим». Но и совсем уж чужими они себя здесь не чувствовали. А при благоприятном стечении обстоятельств можно было рассчитывать на «стол и дом», и встречу с сородичами.

История Ладоги таит еще немало любопытных эпизодов. Повернись история немного по-иному – и здесь вполне могло бы возникнуть самостоятельное государство с особым языком, возникшим при скрещении древнешведского и древнерусского, смешанная литературная традиция. Может быть, этот сюжет еще заинтересует какого-нибудь писателя, фантазия которого будет сродни Толкиену, или скажем, Аксёнову с его «Островом Крым»… Мы же придерживались в своем рассказе о «Ладожском ярлстве» исторических фактов, основываясь на труде А.Н.Кирпичникова, И.В.Дубова, и Г.С.Лебедева (1986:196–197).

Но подлинная судьба «ярлства» скоро прервалась. Решающее влияние на нее оказали два события, принципиально изменивших расстановку сил на Руси. Это – распад Киевского государства, и возвышение Новгорода в ХII веке. Одно сняло «режим наибольшего благоприятствования», приданный Ладоге особыми отношениями с Киевом. Другое усилило город, расположенный недалеко от Ладоги, и дублировавший ее геополитические преимущества. Некстати пришлось и ослабление значения торгового пути «из варяг в греки», пришедшееся примерно на это время. В итоге Ладога меркнет в тени Новгорода, и утрачивает свой неповторимый варяжский колорит.

Безусловно, варяги активно участвовали в сложении хозяйственного и сакрального пространства Новгорода. О первом говорит сооружение в городе Готского двора и Гаральдова вымола (то есть пристани, где причаливали заморские корабли), о последнем – возведение «варяжской божницы», то есть церкви, в престижном месте города. Мы уже упоминали о роли князей Ярослава Мудрого и Владимира Ярославича в возведении каменного Софийского собора – главной святыни Новгорода, и центра всей новгородской земли. «Стоя в Софии,» – пишет Д.С.Лихачев, – «новгородец видел перед собой могущество своего государства: он видел Сигтунские врата, вывезенные как военный трофей из шведского города Сигтуна, он видел константинопольские и корсунские иконы, гробницы новгородских князей» (1983:146).

Софийский собор был исключительно продуманным сооружением. Напомним, что на его куполе был изображен Вседержитель, державший, согласно легенде, судьбу Новгорода в своей сжатой руке. Соответственно, помещение здесь Сигтунских врат было очень значимым актом. Заговорив же о варяжской церкви, хочется привести забавную историю. В житии св. Олава, написанном в ХII в. в Скандинавии, прежде всего для читавших по-латыни европейцев, есть рассказ о большом пожаре, случившемся в Новгороде (или Хольмгарде, как он по традиции назван в тексте). Встревоженные жители обратились к священнику церкви св. Олава, по имени Стефан, с просьбой о помощи.

Стефан немедленно вынес изображение св. Олава из церкви, и поставил его против огня. Пожар сразу утих, но потрясенные новгородцы долго еще умиленно благодарили благочестивого пастыря… Так думали в Скандинавии, о подлинном же течении событий нам рассказывает новгородская летопись, написанная для местной аудитории, которая вполне могла помнить, как было дело. Под 1152 годом она сообщает, что в Новгороде действительно был пожар, причем церквей-де сгорело восемь, да с ними девятая – варяжская (Джаксон 1988:124)… В такой ситуации нам остается только улыбнуться, и вернуться к своей метафизике.

С возвышением Господина Великого Новгорода происходит укрепление на севере Руси крупного центра, контролировавшего обширную, полиэтническую территорию от Варяжского моря в конечном счете до Урала, и опосредовавшего весомую долю сношений русских земель с Западной Европой. При самостоятельном характере культуры и администрации Новгорода, первая была открыта европейским веяниям, последняя – участию широких по тому времени масс населения, что отразилось в особом душевном складе новгородцев.

Все эти черты новгородско-ладожского периода предвосхитили существенные аспекты историософии Санкт-Петербурга. Как известно, уже в петровские времена в ней подчеркивалась преемственность не только территориальная (по владению Водской пятиной Новгорода), но и духовная. Последнее кодировалось вхождением Санкт-Петербурга в Новгородско-Псковскую епархию, и передачей ему мощей и покровительства новгородского патронального святого.

Что касается шведского влияния, то оно быстро сошло на нет. Точнее, наступила пауза в варяжско-русском культурном диалоге. Необходимость и значимость таких пауз уже осмыслена в семиотике культуры. Нам же вспоминаются строки Рильке об ангелах с усталыми устами: они молчат в садах Господа, как паузы в его мелодии («wie viele viele Intervalle / In seiner Macht und Melodie»)… Впрочем, так выглядит дело с высоты (или низменности) наших дней. Если же мы растолковали бы свою точку зрения новгородцу или ладожанину того времени, он, скорее всего, окинул бы нас быстрым сметливым взглядом и напомнил бы, что практически с середины ХII столетия шведы стали все глубже вторгаться на территорию финских племен сумь и емь, традиционно входившую в сферу новгородского влияния. А если добавить, что с этого века в Прибалтике, традиционно тяготевшей к Новгороду, развернулись захваты немецких церковно-рыцарских орденов, нередко пользовавшихся поддержкой Швеции, то придется признать, что пауза была лишь затактом перед бурными событиями.

От Ландскроны до Ниеншанца

Летом 1240 года берега Невы стали театром военных действий. Шведское войско под предводительством ярла Биргера, пришедшее на кораблях, было встречено недалеко от устья Ижоры новгородским ополчением и дружиной во главе с князем Александром Ярославичем. В последовавшей битве шведы были разбиты, а новгородцы одержали крупную победу. Князь Александр получил прозвище Невского и общерусскую славу. Какое значение придавали обладанию невскими берегами сражавшиеся стороны? На этом вопросе стоит остановиться подробнее.

Пожалуй, острой необходимости в захватах на востоке у шведов не было. Даже срединная Швеция (Свеаланд) была довольно слабо освоена и редко заселена, не говоря уже о полудиком севере (Норрланде). Однако походы на восток были не то чтобы традицией, но входили в коллективную психологию шведов времен «эпохи викингов». Вдобавок к тому, в ХII веке в результате I «крестового похода» были захвачены недурные земли на юго-западе Финляндии. Расширяя эти приобретения, шведы вошли в сферу интересов Господина Великого Новгорода, который и сам энергично распространял свое влияние в северном и восточном направлении. Соприкосновение было чувствительным для обеих сторон. Стало ясно, что сферы влияния придется делить, и чем раньше, тем лучше.

У обеих сторон были свои проблемы и сложности, однако на 1240 год положение Новгорода складывалось, пожалуй, труднее. К этому времени на его восточных границах уже появились татаро-монгольские всадники Батыя, а на западные вышли рыцари Ливонского ордена. Даже датчане высадились на населенном эстами балтийском острове Эзель (Сааремаа), а норвежцы подумывали о продвижении вдоль берега Ледовитого океана – на север в Финнмарк, и далее на Кольский полуостров. В этих условиях любому мало-мальски опытному шведскому военачальнику должна была придти в голову мысль, не пора ли смолить корабли, скликать войско, и отправляться искать счастья куда-нибудь на Неву или Ладогу, по возможности согласовав свои действия с ливонскими и датскими рыцарями.

Во главе шведского войска стоял один из самых выдающихся государственных деятелей, которых когда-либо знала Швеция. Ярл Биргер стал зятем короля, а затем фактическим правителем страны, провел ее форсированную централизацию, позднее короновал своего сына, и заложил основу недолгого периода процветания, который в шведской историографии нередко называют «расцветом при Фолькунгах». В общем, это был если не блестящий, то выдающийся военачальник.

Всего через пять лет после Невской битвы, Биргер организовал и возглавил удачный II «крестовый поход», завершившийся присоединением обширных территорий в срединной части нынешней Финляндии. С описания этого похода, собственно, начинается «Хроника Эрика» – первая шведская рифмованная летопись, появление которой подтвердило, как расцвела культура Биргере и его потомках. Наконец – для нашего предмета это особенно существенно – ярл Биргер основал Стокгольм, то есть возвел крепость, разметил и упорядочил посад, привлек население.

Стокгольм был заложен как столица «новых людей», и в этом качестве противопоставлен старой шведской знати, угрюмо державшейся своей Старой Упсалы. В этом смысле, решительное поведение Биргера сродни тому, чем занялся Петр Великий на другом берегу Балтики через четыре с лишним столетия. Дело ярла было основательным. Уже его сын, Магнус Ладулос, нашел возможным перенести в Стокгольм свою королевскую резиденцию.

Вот какой человек стоял на палубе шведского корабля летом 1240 года, вот какие глаза цепко вглядывались в берега Невы. Можно не сомневаться, что он сразу оценил естественные преимущества островов дельты Невы, и даже что-нибудь отрывисто сказал об этом сопровождавшему его ярлу Ульфу Фаси. Что же касалось стратегической значимости реки, то она была ясна обоим безо всяких обсуждений. Ведь по Неве проходил важнейший торговый путь. Взять его в свои руки значило получить доступ к немалой и постоянной пошлине, да и вообще серьезно укрепить свое влияние в балтийских делах… Положительно, восточная экспедиция была оправданной, хотя и не судьбоносной.

Иначе обстояло дело для русских. Здесь мы можем обратится к тексту Жития Александра Невского, составленного в конце ХII – начале ХIV века, то есть близкого по времени к описываемым событиям. Подобно другим образцовым памятникам древнерусской литературы, Житие сочетает исключительную лаконичность и художественную выразительность с глубоким историософским анализом.

Нам сразу бросается в глаза, что шведы нигде не названы по имени. То, что автор знает, о ком идет речь – сомнению не подлежит. Так, в одном месте он говорит о «силе варяжской», в другом – о пришельцах «от полнощной страны», то есть с севера. Последнее, кстати, заслуживает внимания. Ведь если смотреть по карте, то шведское войско плыло с запада на восток. Говоря о севере, летописец показывает, откуда он смотрит на дело – с юга, и скорее всего, из Новгорода (хотя само Житие было составлено скорее всего во Владимиро-Суздальской земле). Нам уже доводилось обращать на это внимание при упоминании об утере Ладогой геополитического значения.

Предводитель шведского войска при этом именуется «краль части Римскиа». Чуть ниже подчеркнуто, что он преступает «в чюжая части земли», а еще далее – что слава князя Александра облетит по многим странам, в том числе лежащим «обону страну Варяжьскаго», – то есть по ту сторону Балтийского моря, – «и до Рима». Такое словоупотребление означает, что ярл Биргер рассматривается в первую очередь не как регент Швеции, а как представитель католического, римского мира. Соответственно, эта аргументация сохраняет свой вес, даже если принять вывод современных историков, что шведский поход возглавлял все-таки не сам ярл Биргер, а кто-либо из его приближенных, скорее всего – упомянутый ярл Ульф Фаси (Горский 1993:27).

Узнав о приходе шведов, князь Александр Ярославич поспешил в Софийский собор, пал на колено перед алтарем, и вознес молитву Всевышнему. Молитва передана в тексте, и суть ее сводится к тому, что правда – не на стороне шведов, потому что они преступили «пределы языком» (то есть народам), поставленные Господом. Описывая выступление в поход, агиограф подчеркивает, что оно произошло в день памяти крестителя Руси, св. Владимира (в числе прочих святых). Из этого явствует, что Александр рассматривается в первую очередь не как новгородский князь, а как представитель православного мира, причем этот мир Новгорода и Киева противопоставлен миру Рима, как одно замкнутое сакральное пространство – другому.

В подтверждение такого противопоставления, обратимся к заключительным страницам Жития. На них автор обращается к апофеозу, подведению итогов жизни князя, уже описав перед этим его битвы со шведами и немцами. На этот раз к князю прибывают послы «от папы из великаго Рима», и пытаются не силой, но убеждением склонить его к принятию их веры. В уста князю вложена ответная речь, вся состоящая из одного длинного предложения. В ней князь Александр сообщает, что знает священную историю назубок – от Адама до потопа, от потопа до Вавилонской башни и Авраама, и далее до VII Вселенского собора, знает кесаря и первого, и второго Рима (то есть Августа и Константина), а вот от папы учения не примет, за ненадобностью такового. Выслушав отповедь, послы отправляются восвояси.

Здесь нужно заметить, что нам нет нужды видеть в авторе Жития предшественника монаха Филофея с его концепцией «третьего Рима». Однако равноположенность, равночестность, а в значительной мере – и противопоставленность мира православной Руси – миру католического Рима выражена недвусмысленно. И в этом отношении у составителей Жития есть предшественник – митрополит Иларион, с его словом «О законе и Благодати». Как известно, написанное в XI веке Слово было фактически первым оригинальным историософским сочинением на Руси. Оно было произнесено в торжественной обстановке, в присутствии князя Ярослава Мудрого, его семьи и двора, а впоследствии разошлось по Руси во многих списках, став читаемым и чтимым произведением.

Наше внимание привлечет небольшой фрагмент Слова, где Иларион формулирует ту мысль, что каждая страна чтит и славит того из учителей, «иже научиша православней вере». Список примеров начинается с «Римской страны», которую крестили Петр и Павел, продолжается Азией (Иоанн Богослов), Индией (Фома), Египтом (Марк), а завершается Русской землей, крещенной св. Владимиром. По сути дела, развитие и разработка этой концепции и представлены в Житии Александра Невского – преемника дела князя Владимира.

Зато когда автор Жития доходит до татаро-монголов – тон его принципиально меняется. Батый, хан Золотой Орды, предстает мудрым повелителем, «сильным царем». Собственно, ему принадлежала лишь восточная страна. Однако он завоевал – то есть «Бог покорил» ему – многие народы, от востока и до запада. Батый приглашает князя Александра в Орду, дивится его достоинству, и отпускает «с великою честью». Более того, когда дело доходит до монгольского нашествия на Владимиро-Суздальскую землю, акцентируются кротость и смирение, с которыми Александр Невский восстанавливает разрушенное.

Рассказ, конечно, довольно сервильный. Однако ирония здесь неуместна. Еще неизвестно, то ли написали бы иные из наших современников под сенью татарской нагайки. Кроме того, в те годы на Руси при необходимости умели найти слова для описания татарских набегов. Хрестоматийным примером может служить известная «Повесть о разорении Батыем Рязани». Как видно из текста Жития, автор не смешивает святую Русь с Востоком, но и четкой сакральной границы между ними не проводит. По-видимому, эта авторская позиция отразила историософские воззрения самого князя Александра и его советников. Ведь при неожиданном нападении ярла Биргера, и вполне реальной перспективе сражаться на три фронта, у Александра не было времени вырабатывать позицию и взвешивать аргументы. Решение уже было выработано: отбиваться на севере и западе до последнего, а с Востоком мириться.

Сейчас эта позиция кажется неизбежной, однако в те годы она была не единственно возможной. К примеру, владимирский князь Юрий Всеволодович со товарищи рассудил по-иному, и пал в битве на Сити, сражаясь против Батыя. Даже новгородцы не без колебаний приняли линию Александра Невского. Напомним, что в 1257–1259 годах, князю пришлось усмирять их восстание против монгольских переписчиков с примерной строгостью. Вспомним и о великом князе владимирском Андрее Ярославиче – брате Александра Невского. Вызвав нашествие монголов на свою землю, он бежал в Швецию, поступил на службу к ярлу Биргеру, и отличился в походе на Норвегию (Рыдзевская 1970:327). Как бы то ни было, но русская история и память народа вполне оправдали выбор князя Александра, сам он был канонизирован. А в геополитическом пространстве Евразии наметилась трещина между Русью и Западной Европой, отрезок которой прошел и по невским берегам.

В 1300 году в устье Невы снова вошли шведские корабли с войском, во главе которого стоял маршал Торгильс Кнутссон – опытный полководец и государственный муж, ставший через три года регентом шведского королевства. Шведы имели достаточные основания чувствовать себя на гребне успеха: только что был завершен III «крестовый поход», в ходе которого была присоединена Западная Карелия, и на месте небольшого карельского поселения основан Выборг (1293) – надежный форпост для дальнейших действий. Оборону новгородцев организовал великий князь Андрей Александрович – достойный сын Александра Невского. Ведь в следующем, 1301 году, он нанес шведам сокрушительное поражение. Таким образом, расстановка сил шестидесятилетней давности как бы повторилась в следующем поколении, история как будто сделала круг. Тем интереснее посмотреть, что изменилось за прошедшие годы.

Прежде всего, шведы основательно укрепились в Финляндии, создав там базу для дальнейшего продвижения, и вышли на север Карельского перешейка. Обратив свой взор на юг, они убедились в том, что находятся в непосредственной досягаемости от двух оживленных торговых путей, связывавших Западную Европу через Финский залив и Ладогу с Русью. Подальше была река Нева, поближе – водная система Вуоксы, судоходной в ту пору и обмелевшей только к ХVII веку (Шаскольский 1987а:25). Стараясь не рисковать понапрасну, шведы сначала возводят Выборгскую крепость, закрепляют таким образом свой контроль над устьем Вуоксы, и только после этого совершают бросок на Неву. Логика была та же, что в Выборге, – сначала утвердиться в устье Невы, и только потом развивать успех. Как видим, речь шла о планомерной колонизации нашего края.

Новгородцы по мере сил укрепляют свое государство, определенное А.В.Арцыховским как особый тип феодальной республики. Одной из основ ее процветания была торговля с ганзейскими купцами, и шведское посредничество было здесь совершенно излишне. Карельский перешеек рассматривается в Новгороде не как волость (то есть, грубо говоря, колония), а как полноправная часть государства. Ни о каком ущемлении прав населявших его карел и ижорцев и речи не было. Соответственно, они были надежными и весьма воинственными союзниками новгородцев. Стратегическое значение этого союза подтверждается и позднейшими событиями. Когда в 1300–1310 годах новгородцы решили закрепиться у Вуоксы и основали Корельский городок (теперешний Приозерск), его население составилось двумя равноправными общинами – карел и русских. Похожим было и положение в Ореховце (современной Петрокрепости) – укреплении, основанном у истока Невы, на землях и при самом активном участии ижорцев (1323). Как видим, новгородцы на свой лад осваивали приневские земли, и были готовы к их обороне.

Войдя в Неву, шведское войско высадилось на лесистом мысу, образованном устьем реки Большой Охты, и заложило крепость Ландскрона. Таким образом, на территории будущего Петербурга возникло фактически первое регулярное укрепление европейского типа. Это обстоятельство позволяет нам несколько подробнее остановиться на концепции пространства, заложенной в его змысле. Как сообщает Новгородская I летопись, «придоша из замория свеи в силе велице в Неву, приведоша из своей земли мастеры, из великого Рима от папы мастер приведоша нарочит, поставиша город над Невою на усть Охты рекы, и утвердиша твердостию несказанною, (…) нарекоша его Венец земли» (цит. по И.П.Шаскольскому 1987б:16). В этом тексте привлекает внимание основательность, с которой шведы закрепляются на Неве.