Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

Приняв константинопольскую Софию за образец, древнерусские зодчие остереглись прямо ее копировать. И правильно сделали: завершенный строительством в 537 году, греческий храм был слишком прекрасен, чтобы создать традицию. Он навсегда остался, так сказать, вне типологии. Византийские зодчие любили приходить в древний храм, чтобы замирать там в чистом восхищении, точнее – в чувстве, лишенном какого-либо внешнего выражения и внутренней оформленности.

Давно отмечен психологический эффект, обычный при посещении этого храма. Глянув в купол, парящий на высоте более сорока метров, и на огромное перекрытое им свободное пространство, полное густого, почти осязаемого воздуха, зритель останавливается как вкопанный, а тело его расслабляется, в то время как взгляд, отпущенный на свободу, бесцельно плавает по воздуху на манер зрачка новорожденного, покорно следуя за вечно длящимся круговым очертанием купола, за появлением из полумрака и затуханием плавных линий, за томительно-долгим перетеканием одних архитектурных форм в другие.

Размышления византийских зодчих повели их другим путем, сначала к купольной базилике, а после того – к крестово-купольной планировке, положенной в основу и киевской Софии (Комеч 1984:591–593). В расставленную таким образом ловушку попались только неискушенные турецкие зодчие. После завоевания Константинополя они были так потрясены величием св. Софии, что принялись прилежно копировать ее внешнюю форму в бесчисленных, иной раз малюсеньких мечетях, натыканных по всей Османской империи.

Неизбежная полусфера, положенная на куб, стала с течением времени одной из верных примет архитектурного вкусав Блистательной Порты (наряду, конечно, с тонким минаретом и ломтиком полумесяца над ним). Кстати, небольшое здание этого стиля – так называемая Турецкая баня – было поставлено в царскосельском парке во времена императора Николая Павловича, в память недавней турецкой войны. Если выйти на берег близ Камероновой галереи и посмотреть через озеро, то мы увидим розоватое здание Бани, кокетливо выглядывающее с противоположного берега, а в куполе ее узнаем дальний отклик на чудесный свод Айя-Софии. Жаль, что сюда нельзя привести какого-нибудь византийского архитектора и поведать ему о сложных видоизменениях старой греческой идеи: он славно повеселился бы.

Умные древнерусские зодчие не стали пытаться развить формы Софии Константинопольской. «При сохранении византийской основы крестово-купольного храма София Киевская знаменовала постепенный отход древнерусского зодчества от византийских образцов. Ступенчатая композиция наружного объема, обилие куполов, массивные крестчатые столбы, делающие более тесным внутреннее пространство, – все это придавало главному храму Киевской Руси особое своеобразие» (Удальцова 1990:279).

Еще далее того отходил замысел Софии Новгородской, с ее тяжелым кубом дикого камня, скромными оконными проемами, пятью куполами и массивной башней. Собор так поразил видавших виды новгородцев, что в том столетии они больше не брались за постройку каменных церквей. Позднейшие храмы могли быть очень хороши, но чаще всего они были более скромны по замыслу. «Градостроительная дисциплина в Новгороде была так велика, что в течение девятисот лет ни одно здание в Новгороде не строилось выше и больше центрального палладиума города и государства – собора Софии, хотя вне пределов города были здания и выше, и больше» (Лихачев 1983:146).

Объясняя такую самостоятельность, историки архитектуры указывают на силу уже сформировавшихся местных строительных вкусов и традиций, так же как и на западное, романское влияние, ощутимое в Новгороде. Не менее существенно и утверждение своего достоинства, уверенно проводившееся в государственной идеологии той поры. Достаточно обратиться к тексту Слова о Законе и Благодати, составленного в конце первой половины XI столетия. Оно было произнесено в торжественной обстановке – может быть, в церкви Благовещения на Золотых воротах, но не исключено, что и над саркофагом князя Владимира в день его памяти. Автором Слова был выдающийся оратор и публицист Иларион, поставленный в 1051 году первым из природных русских на киевскую митрополию.

Лейтмотив Слова – в оптимизме молодой державы: «Не в худе бо и не в неведоми земли владычьствовашя, но в Русской, яже ведома и слышима есть всеми концы земля». В образе князя Владимира выделяется его сопоставление с императором Константином. «Подобниче великааго Коньстантина, равноумне, равнохристолюбче, равночестителю служителем его (…) Он в елинех и римлянех царьство Богу покори, ты же в Руси». Как справедливо заметил И.С.Чичуров, образ Константина Великого воспринимается здесь не как эталон, но скорее как эквивалент киевскому князю (1990:168).

С другой стороны, приводится перечень учителей веры, принесших христианство в пределы важнейших стран: «Хвалит же похвальными гласы Римская страна Петра и Павла, имиже вероваше в Исуса Христа сына божиа; Асиа, и Ефес, и Патм – Иоанна Богослова; Индия – Фому, Египет – Марка; вся страны, и грады, и людие чьтут и славят коегождо их учителя, иже научиша православней вере». Любопытно, что в данном случае Константинополь прямо не назван, зато список завершен именем «нашего учителя и наставника, великаго кагана нашеа земля Владимера, внука стараго Игоря, сына же славнаго Святослава».

Владимир рассматривался уже в этом раннем памятнике как основатель христианской государственности на Руси. Держава его виделась стоящей на равных в ряду ведущих цивилизованных государств, а столица – как в принципе сопоставимая и с первым, и со вторым Римом. Немецкий хронист XI века Адам Бременский назвал в одном месте Киев «вторым Константинополем». Не будет слишком смелым предположить, что это сравнение могло идти от самих русских современников. Слово Илариона пользовалось в Древней Руси большой популярностью. Риторические приемы этого церковного писателя и оратора были живо восприняты его преемниками. Достаточно обратиться к Слову о житии и преставлении Великого князя Дмитрия Ивановича. Литературный этикет уже другой, иная и общая обстановка. Слово составлено вскоре после смерти князя Дмитрия (1389), и было посвящено прославлению победы над татарами.

Поведав о жизни Дмитрия Донского и о его успении, автор переходит к похвале своему герою. Здесь мы и находим уже знакомую нам композицию. Вот она: «Похваляеть бо земля Римская Петра и Павла, а Асийская Иоана Богослова, Индийская апостола Фому, а Ерусалимьская брата господня Иякова, и Андрея Первозваннаго все Поморие, царя Коньстянтина Гречьская земля, Володимера Киевская со окрестными грады; тебе же, великый князь Дмитрей Ивановичь, вся Русьская земля». Как видим, логика Илариона повторена и высветлена: в перечень введен император Константин, круг деятельности апостола Андрея ограничен приморскими землями, а завершен список на равных св. Владимиром, и самим Дмитрием Донским.

Тему легко продолжить. К примеру, привлекший наше внимание риторический прием использовался и таким блестящим мастером «плетения словес», как Епифаний Премудрый. Достаточно обратиться к составленному им в конце XIV столетия Житию Стефана Пермского, чтобы обнаружить и здесь перечень «наставников и наказателей»: «Хвалит бо Римскаа земля обою апостолу Петра и Павла, чтить же и блажить Асиискаа земля Иоанна Богослова, Египетьская Марка евангелиста, Антиохиискаа Луку иевангелиста, Греческаа Андрея апостола, Рускаа земля великого князя Володимера, крестившего ю, Москва же блажит и чтит Петра митрополита, яко новаго чюдотворца…» На долю Пермской земли, естественно, выпадает почитать своего крестителя – Стефана Пермского.

В данном случае фигура апостола Андрея перемещается в чужие земли, не в полном согласии с историей заслоняя самого Константина. Внимание древнерусского автора сосредоточивается на Владимире I и его преемниках. Читатель легко подставит под вехи литературного процесса изменение исторических реалий. Когда же ситуация радикально изменилась, и петровской России пришлось строить собственную идеологию, знакомый ход мысли пригодился и здесь. В своей знаменитой речи над гробом Петра, Феофан Прокопович уподобил почившего императора воителю Самсону, законодателю Моисею, судии Соломону. Список библейских персонажей на том не кончается, но завершается он византийским императором: «Се же твой, о и церкве российская, и Давид и Константин. Его дело, правительство Синодальное, его попечение – пишемая и глаголемая наставления» (Феофан Прокопович 1993:230).

В том, что касалось ветхозаветных персонажей, оратор примыкал к топике другого, также известного в Древней Руси плана. К примеру, в написанном к началу XIV века Житии Александра Невского, герой уподоблен по силе Самсону, по мудрости – Соломону, по храбрости же – Веспасиану. Фигура императора Константина как бы объединяет оба ряда сравнений, в целом привычных для слушателя, знакомого с житийной литературой. Что касается упомянутой Феофаном полезности учреждения синодального правления, то это дело спорное. При всей склонности кесаря Константина вмешиваться в церковные дела, на шаг сравнимого масштаба он все же не пошел. Однако нельзя забывать и присущего ему, особенно в поздние годы царствования, стремления придавать государству все больше чисто религиозных функций. С этой точки зрения Петр I по праву может рассматриваться как его преемник.

В отношениях Киевской Руси и Византии были свои подъемы и спады. К примеру, путь по Днепру стал опасен с появлением в причерноморских степях половцев в середине XI века. Приходилось властям преодолевать препятствия и на пути внедрения греческой веры. Так, в 1078 году новгородцы, искони склонные к свободомыслию, разделились на две враждующих части: одну составлял архиепископ с князем и дружиной, другую – едва ли не весь город. Для правильного понимания конфликтов такого рода стоит учесть, что в Новгороде на христианство в те времена могли смотреть просто как на киевское нововведение.

Однако самый серьезный удар по православному миру нанесли не внутренние трудности роста, но две военные катастрофы XIII века. В 1204 году участники четвертого крестового похода взяли Константинополь, разграбили его, надругались над византийскими святынями, и более чем на полвека установили здесь свою «Латинскую империю». Этот погром был воспринят на Руси довольно болезненно. А через тридцать лет, в 1237 году, татаро-монгольские войска вторглись в пределы Рязанского княжества. Культурно-политическая обстановка изменилась радикально. Для того, чтобы залечить раны и восстановить связь времен, потребовалось немало тягостных уступок и компромиссов. Русь вышла из кризиса, совместив признание верховной светской власти за ханом Золотой Орды с религиозной верностью константинопольскому патриарху. Первого нередко величали у нас царем. В этом качестве он рассматривался как преемник византийских императоров, потерпевших катастрофу в 1204 году.

Другое дело, что Византийская империя в урезанном виде была восстановлена к 1261 году. Однако она признала Орду, равно как и совершившееся уже вхождение в ее состав «русского улуса». Вот почему так почтительно писал составитель Жития Александра Невского о монгольском властелине: «Въста в то время некто царь силен на восточной стране, и покори ему Бог многи языки и от востока и до запада». Под царем тут разумелся не кто иной, как хан Батый. Что касалось веры, то монголы тогда не требовали принятия какой-либо государственной религии, и в принципе не возражали против подчинения русской православной церкви Константинополю. Его иерархи сохранили у нас высокий авторитет. До 1448 года, когда собор русских епископов изберет собственного митрополита и отправит в Царьград грамоту с требованием фактической независимости, было еще очень далеко. Немаловажно и то, что в обстановке княжеских раздоров глава церкви был вне пределов их досягаемости. Это позволяло церкви сохранять достоинство, а в некоторых случаях принимать на себя роль арбитра.

Тем не менее и в таком положении выбор был. Западная Европа внимательно следила за ситуацией, складывавшейся на востоке, и предлагала сотрудничество. Решающим в этом отношении был переход под руку римского папы. В очень кратком, сосредоточенном лишь на важнейших событиях тексте Жития Александра Невского, это предложение отмечено особо. Прослышав о доблести и мудрости князя, папа послал к нему двух «кардилуанов» (то есть кардиналов) с предложением послушать их аргументы.

Тут нужно заметить, что основания для направления «кардилуанов» у папы действительно были. Историки помнят, что еще у отца Александра, князя Ярослава, были встречи и доверительные беседы с послом папы, славным Плано Карпини, в Каракоруме, в ставке монгольского хана. Есть сведения о том, что князь Ярослав решился принять покровительство римской церкви. Шаг в этом направлении был вполне возможен. Известно, что галицкий князь Даниил в середине того же XIII века принял покровительство папы, был коронован его посланниками, получил титул короля и обещание военной помощи, а в меру сил – и крестового похода против ордынцев.

Князю Александру также была направлена булла, где папа римский для начала предложил ему извещать ливонских рыцарей о перемещениях татар, «дабы как только это (известие) через братьев оных дойдет до нашего сведения, мы смогли безотлагательно поразмыслить, каким образом с помощью Божией сим татарам мужественное сопротивление оказать» (Горский 1993:29). Как видим, папа видел главный источник опасности, и зондировал почву на предмет совместных действий.

Александр крепко задумался, держал совет «с хитрецы своими», и наконец сделал выбор. Ответ его, приводимый в Житии, конечно, отличался от реального послания, направленного папе. Но структура его достаточно показательна. Князь перечислил ведомые ему ключевые события мировой истории – от Адама до потопа, от потопа до разделения языков, и так далее до «страсти и воскресения» Иисуса Христа. Вот как читается конец этого перечня: «От воскресениа и на небеса вшествия и до царства Констянтина новаго, до перваго собора и до седьмаго, си вся добре сведаем, а от вас учения не приимаем».

Как видим, в истории человечества после распятия и воскресения Иисуса русский князь выделил только два подлинных события: основание христианского государства Константином Великим, и утверждение православного вероучения трудами разнесенных во времени, но единых в богопознании вселенских соборов. Себя он видел преемникм этой византийской истории, и готов был ради того остаться один на один со слабевшим константинопольским патриархом, своекорыстными князьями-соперниками, и властными монгольскими баскаками. Выбор в геополитическом отношении был очень важен. Как мы знаем, есть серьезные политологи, возводящие такие явления нашего времени, «железный занавес», или расширение НАТО на восток именно к тем временам.

Заметим также, что упомянутые выше семь вселенских соборов – от первого (325), сосредоточившегося на учении о св. Троице, и до седьмого (787), восстановившего иконопочитание, все прошли задолго до окончательного разделения церквей (1054). Чтила римская церковь и императора Константина, более того – охотно напоминала о его знаменитом Даре. Согласно преданию о нем, признанному в наше время несомненно подложным, Константин навеки подарил Рим папам. Тут нечего возразить. Однако контекст речи князя Александра не оставлял сомнения в его намерениях: он оставлял первый Рим ради Второго.

В таком контексте было бы естественным включить в исторический экскурс и крестителя Руси – князя Владимира. Этого имени в тексте нет, но можно предположить, что князь Александр держал его «в уме». Не случайно именно по его настоянию новгородская церковь провозгласила Владимира святым. Произошло это в 1240 году – том самом, когда монголами был разгромлен Киев (общерусская канонизация князя состоялась лишь при Иване IV). Современники наверняка отметили и то, что Александр победил шведов в Невской битве 15 июля того же, 1240 года. То был день успения князя Владимира. В старину таким вещам могли придавать очень большое значение (Прошин 1990:105). Трудно сомневаться в том, что многие современники событий увидели в действиях князя Александра логическое продолжение замысла крестителя Руси.

В Послании князю Андрею Курбскому, составленном Иваном Грозным в XVI веке, последовательность «православных царей» выстроена уже как очевидная. Вначале назван «первый во благочестии» царь Константин. Затем сказано, что «искра благочестия доиде и до Рускаго царьства: самодержавство божиим изволением почин от великого князя Владимира, просветившаго всю Русскую землю святым крещением, и великого царя Владимера Манамаха, иже от грек высокодостойнейшую честь восприемшу, и храброго великого государя Александра Невского, иже над безбожными немцы победу показавшего».

Когда же столица России была перенесена на берега Невы, в самом центре ее обок друг друга были установлены памятники св. Андрею Первозванному, св. Владимиру, и св. Александру Невскому. Они стоят на тех же местах и по сей день. Мы говорим, конечно, о знаменитых «круглых скульптурах», поставленных в стенных нишах северного портика Казанского собора, обращенного к Невскому проспекту (четвертая статуя представляет Иоанна Крестителя). Логика объединения этих фигур не нуждалась в объяснениях, а значение этой точки для сакральной топографии Петербурга не подлежит сомнению.

С приходом на Русь новой, коммунистической веры, власти предприняли попытку установить у Казанского собора еще одну «круглую скульптуру». Она представляла первого пропагандиста марксистского учения в России (то есть, так сказать, ее «крестителя» на новый лад), знаменитого Г.В.Плеханова. Формальным поводом послужило то, что именно у стен этого собора в 1876 году состоялась первая в стране политическая демонстрация рабочих, где выступил молодой Плеханов, бывший тогда студентом Горного института. Неуместность затеи довольно быстро стала ясна даже самим властям, а памятник, отлитый заново из бронзы, был перенесен в 1925 году к зданию Технологического института, где и поныне стоит в маленьком сквере напротив метро, почти скрытый в летнюю пору листвой раскидистого дерева…

Возвращаясь к словам Александра Невского, можно припомнить о том, что говорили многие византийцы перед сдачей Константинополя туркам в 1453 году. Их настроения хорошо выразил командующий византийским флотом Лукас Нотарас. «Лучше увидеть в Городе царствующей турецкую чалму, чем латинскую тиару!» – воскликнул он. Внешне слова похожи, но дух совсем разный. Греческий адмирал говорил в бессилии и отчаянии, русский полководец – с практической сметкой и далеким расчетом. «Александр был, выражаясь современным языком, „прагматиком“: он выбирал тот путь, который казался ему более выгодным для укрепления его земли и для него лично» (Горский 1993:31).

Князь Александр, был вне всякого сомнения прагматиком, так же как глубоко верующим человеком. Суть его выбора видится яснее в свете дальнейшего развития положения в русских землях. Вторая половина XIII и практически все следующее, XIV столетие заняты собиранием Северо-Восточной Руси, и образованием здесь Великого княжества Московского. Потомки Александра Невского приняли в этом собирании самое деятельное участие. Сын князя, Даниил Александрович стал родоначальником князей московских, внук – знаменитый Иван Данилович Калита – привел свое княжество к заметным силе и процветанию. Его дело продолжили и укрепили сыновья – Семен Гордый и Иван Кроткий. Историки объясняют успехи князей возвратом к основным принципам политики Александра Невского. К концу XIV столетия, Москва решительно доминировала на Северо-Востоке. Ее верховенство признано также Псковом и Новгородом, хотя до Яжелбицкого договора было еще далеко.

Пойдя на контакт с папой римским, Александр мог получить титул короля, военную помощь ливонских рыцарей, другие небесполезные преимущества. Однако повернуть развитие всей Руси на этот путь было нереально. Самое большее, на что можно было рассчитывать – относительное обособление части русских земель, скорее всего на Северо-Западе, и поиски путей высвобождения из лап Орды, с дальнейшим вхождением в союзы с европейскими соседями. По сути, Литовская Русь избрала именно такой путь. Как мы помним, она возрастала параллельно с возвышением Москвы, включая в себя во времена наибольших успехов примерно земли современных Литвы, Белоруссии и Украины. Великое княжество Литовское было в свое время великой державой Восточной Европы, соперничая в этом качестве только с Москвой.

В течение долгого времени население южных и западных русских земель вовсе не чувствовало себя угнетенным. Люди попрежнему говорили на наречиях, давших начало украинскому и белорусскому языкам. Более того, местный вариант древнерусского языка был принят в XIV веке в качестве официального. Под скипетром литовских князей процветало сельское хозяйство, отстраивались города, кипела торговля. Юридические нормы и политические нравы во многом продолжали традиции киевского периода. Православная церковь также пользовалась правами наибольшего благоприятствования. Виднейшие литовские князья – такие, как Гедимин и Ольгерд – приняли православие.

Точнее, без некоторых дипломатических тонкостей дело тут не обошлось. К примеру, Ольгерд не мог получить великокняжескую корону, будучи христианином. Препона была в том, что для этого надо было найти поддержку коренных литовцев, а они были язычники, поклонялись огню и крепко держались за веру предков. Поэтому в литовском окружении князь представлялся убежденным язычником. Когда же к нему приезжали византийские послы, то он приветствовал их ласково как единоверцев, прося впрочем этого факта не афишировать по деликатным соображениям государственного свойства.

Грекам это очень не нравилось: известно, что константинопольский патриарх Филофей изрядно гневался на Ольгерда, корил за слабость, и называл обидным именем огнепоклонника. Все это нисколько не мешало Ольгерду бороться за выделение у себя особой литовской православной митрополии, а византийцам – серьезно рассматривать его авансы и временами склоняться на его сторону (тем более что предстоятель русской церкви по традиции именовался митрополитом Киевским и всея Руси, а Киев с 1362 был литовским). Конечно, после Кревской унии (1385) положение русского населения стало постепенно ухудшаться, а с течением времени в сущности утратили собственное государство и сами литовцы. Однако уния с Польшей была вполне сознательным актом, предпринятым в ходе княжеских междоусобиц, не в последней степени в надежде получить помощь против Московской Руси. В то время однозначно предсказать последствия такого шага вряд бы кто решился.

Даже вольнолюбивые новгородцы посматривали тогда в сторону Литовской Руси, слали послов к сопредельному государю Витовту Кейстутовичу, благо Литва в те далекие годы начиналась под Великими Луками, и крепко задумывались, не пора ли переметнуться от князя московского к князю литовскому. Потеря государственной самостоятельности и тяжелый урон, нанесенный национальному развитию украинцев и белорусов, отнюдь не были неотвратимы. История могла пойти совсем по-другому.

Тут нужно заметить, что в истории приневского края был и период литовского правления. События этого плана не нашли себе большого отражения в краеведческой литературе. Глядя от нас, Литва видится все больше на юге, в связи то с польскими, а то с украинскими делами. Психологически это верно, фактически – не вполне точно. Историки помнят, что в 1333 году новгородцы пригласили к себе литовского князя Наримонта, и отдали ему Корельскую землю в наследственное владение. Последние слова следует подчеркнуть: речь шла не об обычном в то время «кормлении», но именно о наследственном владении.

Владения Наримонта были обширны, включая такие города, как Ладога, Орешек, Корела. В задачу князя входило прежде всего укрепить ставшую снова неспокойной границу со шведами. В 1383 году его сменил сын, Патрикий, получивший в кормление лишь часть отцовских земель. Ему наследовал еще один литовский князь, Лугвень. Череда литовских княжений продолжалась у нас с перерывами до последней трети XV века (Кочкуркина 1986:116–117).

Иногда князья вели себя достойно. Таким был Лугвень, разбивший шведский отряд в 1392 году на Неве, пятью верстами ниже Орешка. Чаще литовцы не выказывали особого прилежания, разве что при сборе дани с собственных подданных. Тут можно упомянуть Наримонта, к разочарованию новгородцев нашедшего необходимым отлучиться на родину как раз в тот год (1348), когда нужно было биться со шведским королем Магнусом. В общем и целом, все это были гастролеры, которых тянуло обратно, в Литву. Тем не менее, и им довелось оставить свой след в наших краях. Более полная его реконструкция принадлежит «литовской» метафизике Петербурга, где нам придется обозреть обширный период от легенды о прусских корнях Рюрика – до вклада в «миф Петербурга» таких выходцев из литовских земель, как А.Мицкевич, М.К.Чюрленис, и М.Добужинский…

Как бы то ни было, но политика Александра Невского клонилась к «восточному», во всяком случае не литовскому варианту. Для этого князя выбор состоял в первую голову в том, связывать ли судьбу своего рода с общерусским делом, либо же стремиться к обособлению. Избрав первое, он остался в народной памяти как прозорливый политический деятель и полководец. Церковь отметила роль князя и как защитника веры, провозгласив его святым. Почитание Александра Невского получило чрезвычайное значение для Петербурга уже в первые десятилетия после его основания.

Уже в 1710 году, лично осмотрев берег Невы напротив упраздненного Ниеншанца, Петр I повелел поставить здесь монастырь во имя св. Троицы и св. Александра Невского. Это решение было нетривиальным, поскольку если уж закладывать монастырь, то сделать это было естественнее на самом поле Невской битвы, на берегу реки Ижоры. Оно было расположено отнюдь не так далеко от новооснованного города, и сохранилось в народной памяти не в последнюю очередь благодаря небольшой церкви св. Александра Невского, поставленной тут на месте деревянной часовни, известной еще с XIV столетия.

Однако Петру нужен был новый духовный центр, расположенный в границах города, который мог бы составить противовес древним Москве и Киеву, изобиловавшим собственными святынями. Вот почему новый монастырь получил по петровскому указу права и почести, сравнимые разве только с Киево-Печерской и Троице-Сергиевой лаврами. Каждая из них в свое время открыла целую эпоху русской духовной жизни: это показывало лучше всяких слов, чего царь в глубине души ожидал от Александро-Невской лавры.

В 1723 году, мощи князя были торжественно перевезены из Владимира в Петербург, и при большом стечении народа помещены в главном храме монастыря. Тем самым Петр «вверил город чудесному заступлению, охранению против врагов, охранению северных пределов России» (цит. по: митр. Иоанн 1994:74). Александр Невский стал патрональным святым северной столицы, наследовавшей в этом качестве по одной линии Новгороду, а по другой – Владимиру.

Чтя память князя, церковь подчеркивала то, что содействие «собиранию земель» было и ее важной задачей в условиях феодальной раздробленности. Продумывалась и формулировалась эта политика на берегах не только Оки и Волги, но и Босфора. Дело в том, что предстоятелем русской православной церкви продолжал оставаться патриарх константинопольский, и он следил за русскими делами с неподдельным вниманием. Начать с того, что кандидатура на занятие престола митрополита Киевского и всея Руси подбиралась патриархом и его сотрудниками преимущественно из своих людей. Так, ко второй половине XIV века – времени славного митрополита Алексея – на этом престоле сменилось 23 человека. Как подсчитали историки, 19 из них были византийцами, чаще всего греками (Скрынников 1990:34).

Не следует думать также, что за дальностью расстояния русские митрополиты действовали с большей чем обычно самостоятельностью. Так, тот же митрополит Алексей, принимая свой сан, получил и «настольную» грамоту патриарха, в которой тот обязывал его приезжать с отчетом в Константинополь не реже чем раз в два года, и лишь при самой сложной ситуации присылать доверенное лицо из числа высших иерархов. А ведь речь идет о тех временах, когда и не такие дальние поездки могли быть весьма опасны. Тем не менее езживали в Константинополь и митрополиты, и епископы. Что же касалось посланий, поучений и выговоров, то их поток никогда не иссякал.

Здесь нужно заметить, что приезжая в Византию XIV века, русские церковные деятели попадали в обстановку горячих богословских дискуссий. Греко-православная мысль была в полном расцвете и шла к своему последнему великому синтезу. Мы говорим, конечно, об учении св. Григория Паламы. В строгом смысле, оно было развитием и завершением исихазма – аскетического учения, зародившегося на заре христианства в пустынях Палестины, Сирии и Египта, отточенного в афонских монастырях, и после долгих колебаний одобренного Влахернским собором 1351 года. Вслед за греками приняла его и Русь: памяти св. Григория посвящено по сию пору второе воскресение Великого поста в любой нашей церкви.

Мы сказали об аскетическом учении почти автоматически. Заглянув в любой курс истории православного богословия, мы узнаем, что исихазм практиковался в первую очередь в монашеской среде. Тут были важны практические приемы молитвы, покаяния, «собирания ума» и причащения «божественных энергий», следовавшие из чисто метафизического вопроса о природе Фаворского света. Вместе с тем, особенность паламизма – в глубоком интересе к проблемам общества. Размышляя над накопившимися об этом свидетельствами, один из ведущих отечественных специалистов, Г.М.Прохоров нашел возможным даже говорить о «политическом исихазме» (1968:108). Статья получила немалый резонанс; через несколько лет на нее откликнулся крупнейший православный богослов о. И.Мейендорф, в общем принявший ее аргументы (1974:295). Суть дела сводилась к тому, что поздние византийцы выработали незаурядную теорию общества и государства, предельно проникнутую духом православия.

Повторить термин значительно труднее, чем дать его однозначное определение. Наше мышление слишком далеко отошло от мировоззрения средневековых книжников. Так, если обратиться только к церковной дипломатии, а в ее рамках – политике в русских делах, то тут выделяются на первый взгляд противоречившие друг другу ходы. В первой половине XIV века греческие иерархи стояли на стороне Москвы, одобряя ее протатарскую политику. Напротив, во второй половине столетия они решительно поддержали князя Дмитрия Ивановича, поведшего отношения к резкому обострению – и к Куликовской битве. Вместе с тем, когда после нее Русь осталась в пределах Орды, то и этот поворот событий встретил полное понимание греков.