Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

Другие появления шведской темы в Летнем саду менее значительны. Так, ее можно обнаружить в сюжете композиции «Персей и Андромеда», украшающей западный фасад Летнего дворца. Казалось бы, мало что может быть так далеко от наших северных широт, как история эфиопской царевны и греческого героя – кстати, по древней легенде давших начало роду персидских царей (Аполлодор 1972:30). Последнее небезразлично, поскольку Карл XII мог примерять на себя роль Александра Македонского. Тогда Петру доставалась роль персидского царя Дария, и он, как мы помним, об этом знал. Как бы то ни было, но историки искусства давно заметили, что «сюжет этого мифа часто использовался в начале XVIII века в барельефах, оформляющих триумфальные ворота, в садовой скульптуре. Андромеда как правило символизировала русскую землю, захваченную шведами, Персей – Петра-освободителя» (Лисаевич, Бетхер-Остренко 1963:12). В таком случае, Карлу XII уготована роль совсем не чистого нордического героя, но гадкого морского чудища, пытавшегося пожрать невинную деву-Ингерманландию, и поплатившегося за это.

Еще один пример – поставленная на одной из площадок центральной аллеи сада фигура Навигации. В руке она держит свиток, на которой при некотором усилии можно разглядеть очертания Швеции и других скандинавских стран. Любопытно, что на месте Петербурга изображен солнечный диск: это придает банальной ландкарте вид «астрального чертежа». «Тематика статуи непосредственно связана с созданием Петербурга», – верно заметили те же авторы.

Итак, на начальном этапе формирования «петербургского мифа» о Петре I, в его составе прослеживается «шведский след». Можно его обнаружить и в надписи на постаменте Медного всадника, знаменитой своим сдержанным благородством: «Петру Перьвому Екатерина Вторая, лета 1782». Надпись весьма лаконична, спору нет. Однако в монументе такой символической насыщености частностей не бывает. В каком отношении, помимо чисто формального, Екатерина могла рассматривать себя второй по отношению к Петру? Ответов может быть несколько. Важнейшим будет внешнеполитический. Перед Петром I, его дипломатами и полководцами стояло два жгучих вопроса – северный (шведский), и южный (турецкий). От утверждения на Балтике и Черном море зависело не только дальнейшее благополучие страны, но и само ее выживание. Шведский вопрос был решен Петром I, на решение же турецкого вопроса времени не хватило. Это выпало на долю орлов екатерининской эпохи – Суворова и Румянцева, решивших – или, как сейчас выясняется, отсрочивших его очень надолго.

Вот в каком отношении дело Екатерины было вторым по отношению к делу Петра. Так смотрят на дело авторитетные историки (нам уже доводилось приводить чеканную формулировку С.М.Соловьёва о том, что Балтикой Россия обязана Петру, а Черным морем – Екатерине II). Так полагали и в конце ХVIII века. Известно, что сам Карл ХII мрачно бросил однажды, что если он позволит России разбить шведов, то следующей будет очередь Стамбула.

На этом вопрос не закрыт. Уже в екатерининское время на повестку дня встал еще один, «западный» вопрос. Так, без всякой претензии на точность, можно определить задачи присоединения украинских и белорусских земель, раздела Польши, и утверждения в Центральной Европе. Они были полностью решены в 1812–1815 годах, в царствование императора Александра I. В память этих успехов, в Санкт-Петербурге была воздвигнута Александровская колонна. Уже современники заметили, что лицу венчающего ее ангела приданы черты сходства с Александром I, что прямо соотносит его с Медным всадником – тоже портретным. Кроме того, обе фигуры попирают змия. Таким образом, оба памятника увековечили единую цепь побед – Александра на западе, Екатерины на юге, а Петра на севере, над Швецией. Александровский сад соединил Дворцовую площадь с Сенатской, образуя как бы комплекс императорскмх форумов, и задавая естественное направление гражданских процессий.

Для полноты картины нужно сказать тут же и о конной статуе Николая I. Она поставлена на Мариинской площади, непосредственно примыкающей к Исаакию и Сенатской площади. В истолковании символики памятника нам помогут четыре барельефа, помещенных на постаменте. Все они посвящены внутреним событиям, таким как окончание Свода законов, или сооружение Николаевской железной дороги. Это соответствовало самооценке Николая I. Как известно, царь любил подчеркивать, что не чувствует склоности к внешней политике, и не разбирается в ней. На деле и там были успехи, к примеру присоединение казахских земель, или эпопея с Шамилем. Таким образом, вырисовываются контуры еще одного форума, посвященного внутреннему устроению (метафизическому центру), и неразрывно связанного с предыдущими.

Эту структуру, сложившуюся к 1860-ым годам, живо чувствовали современники. А.Ф.Кони передает в своих «Воспоминаниях старожила» забавный анекдот, отразивший взгляд на памятник Николаю, сложившийся в городском фольклоре (1991:159). Он слышал, что якобы в ночь после открытия памятника, некий шутник привязал к хвосту коня табличку с надписью «Не догонишь!» Имелось в виду, конечно, что коню Николая не догнать Медного всадника, за которым он скачет. В реальности, вероятно, никакой таблички не было. На карауле у памятника стояли ветераны Золотой роты, которые шутить не любили. Но связь, сразу же установившаяся в народном сознании между обоими всадниками, весьма показательна.

Естественно возникает вопрос – был ли создан в Петербурге четвертый форум, посвященный востоку? Можно сделать предположение, что он начал формироваться в начале ХХ века на месте старой Троицкой площади. Сначала здесь были установлены изваяния маньчжурских мифологических зверей «ши-цза» – гибрида льва и лягушки. Затем неподалеку возвели мечеть, повторявшую очертания знаменитого Гур-Эмира в Самарканде. Иначе говоря, были представлены как Дальний Восток, так и Средняя Азия. Тогда получится, что основные успехи на востоке были достигнуты при Александре II, а увековечивший их ансамбль начал формироваться лишь при его внуке. Сначало было дело, и лишь потом, с известным запозданием – его градостроительное увековечение.

Подобный процесс уже отметили на своем материале историки русской литературы. До начала ХХ века наши властители дум как бы завороженно смотрят на запад. Лишь перед японской войной они с трудом поворачиваются – и замечают лавину, готовую сорваться с востока. Только тогда начинают говорить о востоке Соловьёв, Андрей Белый, Блок – панмонголизм, туранское дело, скифы… Додумывать эти мысли евразийцам довелось лишь в эмиграции (Долгополов 1976:221–224).

Тут нужно кстати заметить, что к северо-западу от Кронверка еще в петровские времена была Татарская слобода, где селились представители разных тюркских народов, по религии мусульман, и Татарский рынок, где они торговали. В наши дни о них напоминает лишь небольшой переулок на Петроградской стороне, сохранивший название Татарского (Ермолаева, Лебедева 1995:39). В двух шагах от слободы был ансамбль Троицкой площади, но нашло ли такое соседство отражение в ее духе, и насколько оно повлияло на принятое гораздо позднее решение построить в этих местах большую мечеть, пока остается неясным.

Да, метафизика отношений России и Востока, или скорее инобытия Востока в России не успела окрепнуть у нас. Но кто знает, – может быть, начатые в старину деяния еще будут продолжены, и на Троицкой площади будет поставлен достойный памятник Александру II и его сотрудникам. Через Неву этот форум сообщался бы с Марсовым полем, а отходящая оттуда Миллионная улица возвращала бы к Адмиралтейству. Таким образом, и ансамбль Троицкой площади получил бы выход к сложной структуре Левобережья, совмещающей радиально-дуговую планировку (вокруг «трезубца улиц», ориентированных на Адмиралтейство), и прямоугольно-сетевую, заданную «императорскими форумами».

Совмещение обоих принципов планировки, образующее современный центр Петербурга, сводится к противоположности и единству круга и квадрата – первоэлементов искусства зодчего, а может быть, и творения в целом. Об этом можно думать, стоя перед фасадом здания Адмиралтейства. Ведь на коллонаде под основанием шпиля мы видим среди скульптур и аллегории четырех первоэлементов мира – огня, воды, земли и воздуха. Впрочем, само адмиралтейское здание в первую очередь посвящено морю, а еще точнее – «Заведению флота в России». Такое название носит барельеф, укрепленный над главной аркой, между летящими гениями Славы.

Заведен же флот был по случаю Северной войны. Действительно, в старину тут же, в здании Адмиралтейства, был музей. В нем на почетном месте висела картина на тему «Первая морская виктория». В виду имелась, конечно, победа Петра I над шведской эскадрой в устье Невы. Под ней были поставлены модели российских гребных судов, применявшихся в войне со Швецией во главе с самим «дедушкой русского флота» – ботиком Петра I. Таким образом, шведская тема заняла свое небольшое, но необходимое место в структуре и этого центра Петербурга.

Итак, постепенно доминанты Левобережья определились. К Неве было развернуто «покоем» (то есть в виде литеры «П») величественное здание Адмиралтейства. Его фланкировали две просторные площади, с бронзовыми кумирами императоров – Петра и Александра – в центре. Оба поставлены на глыбе местного гранита, оба попирают змия, и оба смотрят на Неву, на север (точнее, на северо-запад), что в случае Александрийского столпа неочевидно – ангел с крестом вполне мог бы глядеть не на царский дворец, а на восток). Есть между ними и разница. Медный всадник – это образ царя, которому приданы черты полубога. На Александровской колонне мы видим ангела, которому придано сходство с царем. Рукой скульптора Б.Орловского, выполнившего фигуру ангела, водил скорее художественный такт и дух времени. Однако и без метафизических соображений дело не обошлось.

Колонна на Дворцовой площади посвящена событиям 1812 года. А в этой войне цели Александра I шли значительно дальше изгнания захватчиков из России, и даже восстановления на французском троне законной династии. Речь шла об установлении нового европейского (а следовательно – мирового) порядка, о всеобъемлющей Реставрации. Суть ее сводилась к решительному подавлению революционных обществ, к обузданию аппетитов буржуазии, к восстановлению в полном объеме феодального абсолютизма, одним словом – к «новому средневековью». Гарантами нового порядка должен был стать своего рода «священный союз» государей, облеченных не только военной и административной, но и сакральной властью.

В последних словах нет особого преувеличения. В высказываниях Александра I и его сподвижников удивляет настойчиво повторяющийся образ «короля-мага», стоящего у шарнира времени. «Я желаю», – сказал государь однажды, – «чтобы император австрийский и король прусский соединились со мною в этом акте богопочтения, чтобы люди видели, что мы, как восточные маги, признаем верховную власть бога спасителя». Точность передачи этих слов может быть подвергнута сомнению; их приводит, в частности, Г.И.Чулков со ссылкой на современника событий (1991:144). Другие слова, приписывавшиеся А.Голицыну, по-видимому так и были сказаны: «Сей акт», – объяснял князь, – «нельзя не признать иначе, как предуготовлением к тому обещанному царствию Господа на земли, которое будет яко на небеси» (цит. по Г.Флоровскому 1991:131).

Александр I добивался своего с исключительной настойчивостью. В июне 1815 года отгремели пушки Ватерлоо, а уже в сентябре в Париже был подписан акт о создании Священного союза. На первых порах он совокуплял Россию, Австрию и Пруссию. Достаточно скоро к нему присоединились и другие монархи Европы. Признанным главою союза был русский царь. Следовательно, Санкт-Петербург стал фактически столицей (или одним из центров) сакрального союза, охватившего большую часть цивилизованного мира.

В современных учебниках истории этот союз отошел на задний план. Но историки духовности относятся к нему с должной серьезностью. Так, крупнейший православный богослов ХХ века Г.Флоровский определил его как триумф «теократического этатизма», где императору придана не просто высшая, но прямо сакральная власть. По мнению о. Георгия, установление такого строя в России было задумано Петром I, на долю же Александра I выпало сделать решающий шаг.

Что могло быть опорой Александру I в желании как можно прочнее слить метафизический дух с идеей государственности? Ответов не так много, и на одном из первых мест в их списке нужно поместить масонство. Ему уже посвящена обширная литература, где достаточно выявлен и общий дух этого учения, и его разнородность, позволявшая ему питать такие противоположные потоки, как рационализм французской Революции, и обскурантизм дворянско-аристократической Реставрации. Значительно менее известно масонство северной, или шведской системы. Между тем по духу оно стояло к идеям Александра I едва ли не ближе других.

Шведская система сложилась в середине ХVIII века, последний блеск был наведен к 1800 году. Таким образом, по времени оформления она принадлежит к «густавианскому времени», – одной из самых блестящих эпох в шведской истории. Во главе масонских работ стоял сам король Густав III, а также его брат, герцог Карл Зюдерманландский, сменивший его на троне под именем Карла ХIII. Оказывая временами существенное влияние на шведскую политику, «северная система» дожила до наших дней. Члены ордена продолжают свои работы в поместительном дворце в престижном районе Стокгольма и по сей день. Группы любопытных охотно допускаются для знакомства с дворцом и наполняющими его масонскими реликвиями и символическими изображениями; ритуалы, естественно, остаются закрытыми для посторонних.

Особенности шведского масонства «густавианского времени» можно очертить двумя словами: «строгое наблюдение» и тамплиерство. Первое состояло в исключительно строгой дисциплине, обязательной на всех уровнях организации. Ее можно назвать полувоенной, или скорее, военно-феодальной: образцом «строгого наблюдения» был дух рыцарских орденов средневековья. Во главе ордена стояли вожди, приказы которых были обязательны к исполнению. При этом сами они не только не отчитывались ни перед кем, но и могли оставаться инкогнито, отсюда и их название: «Невидимый капитул». Его чаще называли Капитулом просветленных, что приводит нас к другой особенности «северной системы» – ее глубокому мистицизму.

На собраниях лож братья учились вызывать духов, общаться с ними и приказывать им, то есть занимались самой настоящей теургией. Для этого изучались система оккультных (прежде всего каббалистических) наук, а также осваивался комплекс физических и духовных упражнений. Инициация велась строго постепенно, по «градусам». На высших ступенях посвященный узнавал великую тайну, дошедшую через бессчетные поколения магов и иерофантов, в особенности рыцарей Храма – тамплиеров. Таким образом, по замыслу шведское масонство представляло собой духовное воинство во главе с «королем-магом».

Уже на ранних этапах формирования системы «строгого наблюдения» (в период так называемого «шведско-берлинского» масонства) в ней прослеживается стремление объединиться в своего рода «священный союз». Просматривая акты европейских конгрессов этого направления, собиравшихся с 1764 года, мы видим одно и то же: Европа рассматривается как единое целое, а отдельные страны – как «провинции строгого наблюдения». Интересно, что эти провинции даже не называются «Пруссия» или «Швеция», а просто нумеруются по порядку. По мере того, как дворянство теряло почву под ногами, это стремление усиливалось. Известно, что Густав III мечтал возглавить «крестовый поход» европейских суверенов против революционной Франции (Линдрут 1975б:176). Шаги в этом направлении предпринимались и по масонской линии.

Было ли шведское масонство известно в России? Жаль, что мы не имеем возможности задать этот вопрос какому-нибудь петербургскому «большому барину», расположившись после обеда у жарко пылающего камина в его гостиной. Наш собеседник только улыбнулся бы, и с расстановкой стал называть имена, и какие: граф Панин, князь Куракин, князь Гагарин… Чуть ли не половина высшего света была посвящена в высокие градусы шведской системы. Да что там придворные. Наш собеседник прищурился бы на огонь, и назвал имя светлейшего князя Михайлы Илларионовича Кутузова, спасителя отечества от Бонапарта. По преданиям вольных каменщиков, он пришел в орден, ища «сил для борьбы со страстями, и ключа от тайны бытия». При посвящении полководца в высокий (седьмой) градус шведской системы, ему был дан девиз «Победами себя прославит», оказавшийся пророческим (Соколовская 1991:95)… Поразмыслив еще немного, рассказчик вспомнил бы и о памятном празднике 1777 года, где довелось присутствовать его отцу или дяде.

Речь идет, конечно, о блестящем приеме, оказанном петербургскими масонами шведскому королю Густаву III; он произвел впечатление даже на привыкших к пышности вельмож екатерининского времени. Формально король приехал для переговоров с Екатериной II, которой он приходился родственником (кузеном). Как известно, портрет царицы украшал гостиную короля в замке Грипсхольм. Кстати, интересовался Густав III и русской историей: одна из принадлежавших его перу драм была названа «Алексей Михайлович и Наталья Нарышкина». Екатерина радушно приняла августейшего родича: ему был пожалован орден св. Александра Невского, шпага изысканной работы, и шуба чернобурых лисиц. Приемы и балы шли своим чередом.

Однако была у шведского короля еще одна, если не тайная, то особая цель приезда. Дело в том, что за год до того петербургские масоны посылали в Стокгольм своего представителя, с просьбой принять их в «северную систему». Рекомендации посла были самые надежные, вплоть до «великого мастера» Ивана Перфильевича Елагина, а сам план распространения работ на территории России открывал перед шведами головокружительную перспективу. Дело было решено ко взаимному удовлетворению. Посланник, молодой князь Александр Куракин, вернулся в Петербург возведенным в высокие шведские «градусы», и с полномочиями на открытие Российской провинциальной ложи.

Не вызывает сомнения, что Густав III приехал закреплять достигнутое. Как заметил в письме к Куракину видный шведский масон граф Левенгаупт, «приезд нашего монарха в Вашу страну будет много способствовать Вашим масонским работам» (Шумигорский 1991:140). Проведение этих работ непременно включает сакрализацию пространства. Для этого помещение ложи размечается по детальному плану, включающему геометрические фигуры, символические мзображения и предметы («клейноды»), а также направление ритуальных процессий.

Однако на работах соединенного собрания петербургских масонов, которыми руководил 26–27 июня 1777 король Густав III, речь шла о значительно большем. По сути дела, Россия присоединялась к новой религии, и глава ее прибыл в Петербург, чтобы открыть для «северной системы» пространство страны, и освятить его на свой лад. В пользу нашего вывода мы можем сослаться на текст документа, положившего краеугольный камень в здание российского масонства шведской системы. Речь идет о патенте, выданном в 1780 в Стокгольме Великим провинциальным мастером на открытие у нас Директории.

В первой же фразе документа читаем, что патент выписан «принимая во внимание похвальную и блестящую преданность и рвение, которые обнаруживают братья достопочтенного Капитула, основанного нами в Петербурге, к общему благу нашего св. ордена, с первой минуты, когда мы рассудили за благо возжечь у них свет, и имея в виду местность Российской империи, обширное пространство которой требует, для сохранения доброго порядка и точного исполнения наших святых законов, надзора» (цит. по публикации А.Н.Пыпина 1916:441).

Фундамент масонского здания в Петербурге был заложен с величайшим тщанием. Архитекторы могли ожидать его быстрого построения. Но уже первые ряды камней стали ложиться вкривь и вкось. Дело было в том, что первосвященник «шведской системы» – или говоря масонским языком, викарий Соломона – герцог Карл Зюдерманландский (точнее, Сёдерманландский, af Sodermanland) – стал проводить принципы «строгого наблюдения» совершенно всерьез. России не было дано не только самостоятельности, но и статуса провинции особого рода; из Стокгольма посылались приказы и директивы. Между тем среди петербургских братьев были вельможи, поместья которых были размером с добрую четверть Швеции, а состояния могло сравниться с ее бюджетом.

Положение становилсь несколько забавным, о нем стало известно в свете, дошло и до государыни. В другое время наши масоны заслужили бы ироническую улыбку Екатерины II, и может быть, обидное замечание кого-нибудь из ее фаворитов. Но всплыло одно совсем неприятное обстоятельство. Визит Густава III произвел сильное впечатление на наследника, Павла Петровича. Пошли слухи, что вскоре, чуть ли не летом 1777, он был келейно принят в масоны. Так оно было или нет, сказать трудно. Но вот то, что наперсниками будущего императора Павла I оказались сплошь масоны шведского обряда – было очевидно.

Дело становилось неприятным. Для высших сановников, принадлежавших к «северной системе» это могло окончиться опалой и ссылкой. Для чуть менее влиятельных братьев – крепостным казематом. Времена еще были, как говорят сейчас, «сравнительно вегетарианские». Государыня еще не чувствовала себя старой, и пока не была напугана французской революцией. Поэтому рекомендацию остановить масонские работы братьям передал обер-полицейместер, сам бывший членом ордена, – ситуация довольно любопытная. В среде масонов началось брожение умов.

Формально дело нельзя было считать потерянным. Так, вскоре, в 1782 году, собрался общеевропейский конгресс лож «строгого наблюдения» в Вильгельмсбаде. Там Россия была отделена от Швеции, выделена в самостоятельную, VIII провинцию, а шведское тамплиерство даже подверглось порицанию. Но дело было не столько в формальностях, сколько в отношениях монархини с Павлом Петровичем: поправить их было сложно.

По части собственно мистических работ тоже было неладно. Серьезные русские масоны искали шведских «градусов» не для коллекции, или для полагавшихся по ритуалу пышных плюмажей и вышитых епанчей. Шведские «градусы» были нужны, поскольку они включали теургию, алхимию, и обретение бессмертия. Не получив этих познаний из Стокгольма немедленно, серьезные мистики во главе с Н.И.Новиковым приняли розенкрейцерство, и отложились от шведского масонства.

Сохраняя должное почтение к славному деятелю российской культуры, нужно сказать, что в данном случае он себя вел некорректно. Шведское масонство включало очень непростые эзотерические работы, для усвоения которых было явно недостаточно срока в два-три года. Но даже и за этот короткий период, в петербургских ложах было сделано немало. Как замечал современник, «русские масоны, члены высоких степеней шведского масонства не находят достаточно выразительных слов для начертания восторгов сверхнатурального состояния» (Соколовская 1991:76). Кстати, эта экстатичность осталась характерной для «шведской системы» и по сей день. «Ритуал вольных каменщиков уделяет обширное место переживаниям мистерии», – подчеркнуто в соответствии с древними установлениями и в современном катехизисе шведских масонов, – «Иногда сдвиги происходят тихо и постепенно, иногда – быстро и ошеломляюще» (Линдегорд, Грапе, Лют, Океррен 1993:10–11).

Для этих работ нужно время. Видимо, у Новикова с сотрудниками его не было, или этот путь показался им тупиковым. К примеру, не успели его принять в VII градус «шведской системы», как Новиков уже в нем разочаровался. Он писал: «Градус дан был рыцарский, и он мне совсем не полюбился, и показался подозрительным» (Семека 1991:154). Дело здесь, очевидно, не в «шведской системе», а в личных пристрастиях, точнее – в том, что Новиков уже задумывал новый стиль духовных занятий, который был им вскоре реализован в Москве.

Итак, началась непогода. Строители российско-шведского храма стали отстегивать масонские запоны, откладывать в сторону свои мастерки и наугольники, и расходиться – кто на другие постройки, а кто и подальше от таковых. К моменту исторической катастрофы отечественного масонства «северная система» должна была восприниматься как неактуальная. Иначе сношения со шведским двором были бы включены в состав обвинительных пунктов известного указа Екатерины II по поводу новиковского дела (1792), чего, как известно, не произошло.

Сменилось царствование, на престол взошел Павел I. Один из первых приказов государя был о реабилитации репрессированных масонов. Братья подняли было головы. Иные с умилением вспоминали строки из своего старого гимна, обращенные к Н.И.Панину – воспитателю Павла:

 
«О старец, братьям всем почтенный,
Коль славно, Панин, ты успел:
Своим премудрым ты советом
В храм дружбы сердце Царско ввел»
 

(цит. по Е.С.Шумигорскому 1991:144). Но «сердце Царско» не лежало к вольным каменщикам. На то было много причин, которые здесь перечислять неуместно. Заметим только, что против «шведской системы» был один дополнительный довод. Шведские масоны недолюбливали Мальтийский орден, и возбраняли посвящать его членов в высшие «градусы» своей системы. Увлечение же Павла I мальтийскими церемониями общеизвестно.

Наконец, корону принял Александр I; ситуация снова резко изменилась. Молодой монарх был терпим к разным стилям религиозности, и даже сам склонен к мистическим исканиям. Он задумывал широкие реформы, предполагая дать подданным конституцию, и ввести просвещение. Во всех этих отношениях масонам было что сказать, у них была готова не одна программа преобразований. Но все было не так просто, как видится сейчас. Кому-то нужно было добиться аудиенции у главы государства, где масонов преследовали добрых десять лет, и заявить, что они по-прежнему здесь, даже с не особенно расстроенными рядами, и готовы к услугам. Всего через два года после коронации, эту задачу принял на себя и блестяще выполнил И.Бебер, представитель масонства «шведской системы». Да еще не просто представитель, а один из «отцов-основателей», принимавших в Петербурге Густава III, секретарь тогдашней Великой национальной ложи.

Как выясняется теперь из разрозненных упоминаний в документах, все прошлые гонения не оказали на Бебера никакого впечатления. Он никогда не отделялся со своей ложей от масонов Швеции, а в ответ на запрещение Екатериною II масонских работ ушел в подполье, или говоря масонским языком, «объявил силанум». Беберу удалось даже сохранить патент герцога Карла Зюдерманландского от 1780 года на открытие у нас Директории, и многие старые протоколы (что было весьма важно, поскольку масонство как никакая другая религия зависит от конституций и протоколов). Положение неожиданное: остается признать, что здание 1777 года было заложено в Петербурге со знатной прочностью.

Добившись благосклонности государя, Бебер действует энергично и быстро: «северная система» вновь овладевает умами. В обществе все чаще появляются люди, невзначай поблескивающие перстнем или цепочкой с эмблемой коронованного пеликана, выкармливающего птенцов. Это – члены ложи «Александра благотворительности к коронованному Пеликану». Она открыта в Санкт-Петербурге с одобрения Александра I, и конечно, носит его имя. Затем открывается ложа «Елисаветы к добродетели» (1809), носящая имя августейшей супруги государя. Ее членам дана эмблема пятиконечной золотой звезды, с изображением циркуля и наугольника. Потом открывается ложа «Петра к порядку» (1810). Ее члены получают эмблему премудрого змея-уробороса, кусающего свой хвост, повиснув на золотом кресте.

Здесь нужно отметить недооцененный до сих пор шаг Бебера, свидетельствующий в пользу его дальновидности: ложи строились по сословиям или общественному положению их членов. Так, ложа «Александра» объединяла в основном среднее дворянство, «Елисаветы» – аристократию, «Петра» – немецкую инженерно-техническую и торговую интеллигенцию (сам Бебер был из немцев, и кстати, член-корреспондент Императорской Академии наук). Таким образом, ложи становились как бы зародышами политических партий, а ложа «Владимира к порядку», где все они собирались на совместные собрания – прообразом парламента. Общеизвестно, как сложен вопрос о переходе от аморфного (точнее, органического) общества – к системе сословного представительства. Здесь мы видим попытку его решить.

Закрепляя успех, Бебер и его коллеги добились в 1810 году официального разрешения масонства. Здесь, кстати, произошел забавный эпизод, типичный для нравов тех лет. Министр полиции осведомился в специальном запросе, желали ли бы масоны быть «терпимы или покровительствуемы». Разница была большая: на языке того времени первое означало периодические ревизии, а последнее – полную отчетность. Поразмыслив и посовещавшись, масоны сообщили, что выбирают первое. Для сыска так было труднее, но что прикажете делать – министр вздохнул и согласился… В том же году к ложе «Владимира» присоединились еще и влиятельные ложи «французского обряда». Это был настоящий успех – как потому, что «французская система» всегда противопоставляла себя «шведской», так и потому, что вне подчинения Беберу, собственно, серьезных деятелей и не оставалось.

Достигнутое единство так же легко было нарушено. Возникли новые коалиции лож и временные союзы. Масонство во все времена охотно допускало внешние перестройки и дискуссии, оставаясь по сути весьма консервативным. Так было и в александровской России. И как везде в ту эпоху, масонство наладило длинные косвенные связи, выходившие иной раз к ключевым фигуром общественной жизни. Возьмем для примера М.М.Сперанского – едва ли не ведущего деятеля внутренней политики России. При Александре I он разрабатывал конституцию, при Николае I – после периода опалы – составил объемистый (более чем 50-томный) полный свод законов, и добился его утверждения.

В своем отношении к масонству Сперанский напустил изрядного тумана. С одной стороны, он никогда не отрицал, что принял посвящение довольно рано, около 1810 года, и кстати, под руководством И.Фесслера. Это существенно, поскольку Фесслер распространял масонскую систему собственного сочинения, так называемую «сиентифическую», и по этой причине был не в лучших отношениях с «северной системой», и лично И.Бебером.

С другой стороны, когда император охладел к масонству, Сперанский открыто и честно заявил, что вступил он туда без интереса и увлечения, токмо волею пославшего его правительства, да и то скоре для наблюдения, не будет ли чего противозаконного. При всем том, Сперанский всегда охотно признавал, что на него произвела наибольшее впечатление именно «шведская система», а именно умелым сочетанием смелых реформ с твердым дворянско-феодальным консерватизмом. После этого нас вряд ли удивит, есть документы, согласно которым Фесслер и сам входил в ложу «шведской системы», где работал под руководством самого Бебера.