Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

Что же это за политика такая, – удивится читатель, и будет по-своему прав. По мнению ученых, суть «политического исихазма» и состояла в том, чтобы смотреть не на внешнюю канву событий, но на их глубинные токи, не торопиться и спокойно искать тот камешек, тронув который, можно вызвать лавину. Собственно, в итоге так на Руси и получилось. Сергий Радонежский неспешно возвел в дремучих лесах крошечный монастырь. Он был так скромен, что даже прохожий крестьянин, самотнюдь не богатый, удивился, как все тут «худостно, нищетно, сиротинско». Прошло полтора столетия – и отселе разрослась сеть сотен монастырей, изменивших дух и сам облик всей русской земли.

В другой раз благословил Сергий князя Дмитрия на Куликовскую битву. В учебниках редко упоминают о том, что старец – совсем не старший в церковной иерархии, сделал это прежде всего потому, что большинство русских епископов в тот момент разругались между собой, и им не было дела до татар. Кстати, и войско ордынцев было минимум наполовину больше русского. Казалось бы, положение тяжелое. Тем не менее и тут была одержана победа, а в завещании князь Дмитрий уже предвидел то время, когда Господь «переменит орду». Таких примеров можно привести много. Не в силе Бог, а в правде, – говаривали предки, и с ними нужно согласиться. «Политический исихазм» – поиски такой смиренной, но весьма сильной правды.

Заметим, что изучение литературной традиции «политического исихазма» дает основание утверждать, что присущая ей разметка сакрального пространства могла переноситься и на тексты, описывавшие таковую. Точнее, текст не описывал сакрализацию, но воплощал ее на письме грамматическими средствами. Для достижения такой цели изложение приходилось компоновать особым образом, подчиняя его сложным риторическим фигурам, пронизывая пересекавшимися рядами священных чисел и пропорций. Получавшиеся фрагменты были нелинейными, то есть, говоря современным языком, стояли ближе не к прозе, а к стихам, и даже больше того – к партитуре (хотя ни стихов в нашем понимании слова, ни развитой полифонии в тогдашней культуре не было). До поры до времени эта своеобразная ветвь письменности, получившая изрядное развитие в Древней Руси, не привлекала особого внимания читающей публики. Сейчас положение начинает меняться, в немалой степени в связи с возвращением общественного интереса к сакральному пространству и времени (подробнее см. Спивак 1996б).

Сказанное, конечно, не отменяет необходимости целого ряда уточнений. Так, можно не сомневаться в том, что византийскую церковную политику в то время вели паламиты. Вопрос в том, насколько их доктрина была известна на Руси. С одной стороны, Сергий Радонежский состоял в прямых сношениях с константинопольским патриархом. По рекомендации Сергия, на русскую митрополию был проведен Киприан, бывший вне всякого сомнения исихастом византийской выучки. С XIV века у нас известен Чин православия с пятнадцатью новыми пунктами, из коих не менее шести – строго исихастские, и так далее.

С другой стороны, историки подчеркивают, что «в целом вопрос о влиянии исихазма на русскую религиозную мысль во времена Сергия остается неясным из-за отсутствия достоверных данных» (Скрынников 1990:44). И в этом выводе есть своя правда. Не входя в обсуждение многообразных аргументов за и против, можно сказать, что метафизика греческих исихастов оказала во всяком случае немалое влияние на ход русской истории в эту драматическую эпоху. В более широком плане, поздний византийский исихазм сознательно составил духовный противовес западному Ренессансу (Прохоров 1978:8-13). Присоединившись к этому выбору, Русь пошла особым путем, отличным от западноевропейского. Когда расхождение стало угрожающим, Петр I заметил его и попытался исправить своими реформами. Таким образом, задачи «петербургского периода» в известном смысле следовали из выбора времен Сергия Радонежского.

На современный взгляд между обеими эпохами немного общего. Взятая на вооружение петровской пропагандой тема «обновления времен» сохраняет актуальность и в наши дни. В старину не были так категоричны. Между тем уже в 1734 году к югу от Петербурга, на девятнадцатой версте петергофской дороги была основана Сергиевская пустынь. Ее заложил настоятель исконной, подмосковной Сергиевой лавры. С течением времени графом Растрели тут был был поставлен собор св. Троицы (как мы помним, Ее почитание было утверждено на Руси Сергием). В храме хранилась икона самого Сергия, по преданию написанная на его гробовой доске, а также частица мощей святого (Пыляев 1994:197).

Все это указывало на то, что власти невской столицы стремились осенить ее и московской святостью. Дух обоих городов был слишком разным, но в итоге такое схождение произошло. В течение более чем двух десятков лет первой половины XIX века настоятелем Троице-Сергиевой пустыни был признанный обновитель русского исихазма, автор знаменитых «Аскетических опытов» святитель Игнатий Брянчанинов. Жизнь в обители над Финским заливом стала подлинным расцветом его монашеских трудов. Не раз, отрывая усталый взгляд от страниц молитвенника, св. Игнатий вглядывался в далекие очертания Петербурга, и благословлял его (он сам однажды писал об этом).

Влияние святителя в столице и за ее пределами было весьма значительным. Известен был в Петербурге рассказ о том, как Николай I приехал в пустынь за утешением и наставлением. У ворот его остановил старый подслеповатый привратник. Не узнав государя, он спросил, к кому идет посетитель, и как доложить. «К архимандриту», – тихо ответил император, и продолжал: «Скажи, что прежний товарищ хочет его видеть» (Афанасьев, Воропаев 1991:114; Николай I назвал Игнатия товарищем, поскольку знавал его еще в пору учебы юного Брянчанинова в училище военных инженеров). Были и другие умилительные рассказы в этом роде, так же как и духовная связь св. Игнатия с такими ведущими деятелями следующего поколения, как о. Иоанн Кронштадтский. Петербургский исихазм – реальное, хотя и малоизвестное явление.

Здесь нужно заметить, что среди монастырей, стоявших в старину на приневских и приладожских землях, были и такие, которым удалось наладить прямые отношения с афонскими обителями и с Константинополем. Так, преподобный Арсений, основавший в конце XIV столетия знаменитый монастырь на острове Коневец у западного берега Ладожского озера, дважды подвизался на Афоне, где и проникся учением исихастов. Главной святыней монастыря стал образ Божией Матери, привезенный со Святой Горы. А в Большом Тихвинском (Успенском) монастыре хранилась в старое время едва ли не главная святыня наших краев – чудотворная икона Тихвинской Богоматери. Согласно церковному преданию, она испокон веков помещалась в одном из храмов Константинополя, но в 1383 году, за семьдесят лет до падения города, исчезла, чтобы чудесно явиться на севере.

«Окруженная лучезарным сиянием, она явилась в России над Ладожским озером и чудесным образом была пронесена над Ладогой и над всей территорией будущей Санкт-Петербургской епархии, явив тем самым свое небесное покровительство этим землям» (митр. Иоанн 1994:8). Пройдя над гладью Ладоги, образ поднялся по реке Сяси, далее по ее притоку, реке Тихвинке, и остановился на месте будущего Успенского храма. При Иване IV тут был основан мощный мужской монастырь, служивший опорным пунктом у северной границы Руси. В годы Смутного времени, у стен монастыря удалось остановить наступление шведов. Согласно местному преданию, монахи уже решили отступать и взялись за чудотворный образ, чтобы унести его с собой. Однако он стал так тяжел, что несмотря на все старания икону не смогли сдвинуть с места. Оставалось вернуться на стены и дать отпор врагу.

Почтение к чудотворной Тихвинской иконе было так велико, что при заключении решающего для судьбы наших мест Столбовского мира 1617 года, список ее служил порукой с русской стороны. С течением времени святыня все-таки сменила место пребывания; сейчас она хранится в обители близ южного берега озера Мичиган, в штате Иллинойс… Всего же к концу XV столетия в наших краях было не менее шестнадцати мужских монастырей, и пяти женских.

Время Палеологов было замечательной эпохой греческой культуры. Но передав гуманизм и неоязычество в Италию и далее на запад, а исихазм – на Русь, сама Византия пошла к угасанию и распаду. В 1453 году Константинополь был взят турками. Последний император, по иронии судьбы носивший имя Константин, погиб в бою. По преданию, передававшемуся порабощенными греками из рода в род, султан Мехмед II проскакал во главе своих головорезов по улицам горящего города, въехал в собор св. Софии, и там поднял коня на дыбы. Привстав на стременах, султан издал победный клич и ударил ладонью в стену… До наших дней турецкие гиды за скромный бакшиш подводят туристов к этому месту, и показывают отметину в форме ладони, как будто вожженную раскаленным металлом на высоте около пяти метров (Петросян, Юсупов 1981:214).

В реальности султан Мехмед вовсе не был извергом. Он порядочно говорил по-гречески, бывал до того в Константинополе, и изведал прелести жизни в нем. В свите султана и в числе его администраторов было немало православных греков. В согласии с простотой тогдашних нравов, Мехмед прямо говорил, что он привлекает к управлению «любезных его сердцу христиан», поскольку сами турки не вполне грамотны и прилежны. Одним из первых дел, которыми султан озаботился после штурма, было призвать греков, успокоить их, и велеть им избрать своего патриарха. Чего же боле, – спросим мы читателя на старинный манер.

Все это так. Но на Руси падение Византийской империи было воспринято чрезвычайно болезненно. Речь шла даже не столько о том, что на южном берегу Черного моря утверждалась басурманская держава, с которой скоро придется воевать (и воевали вплоть до XX века). Важнее было то, что византийский император расматривался как «царь и самодержец ромеев, то есть всех христиан». Так писал константинопольский патриарх князю Василию Дмитриевичу, и тот был с ним в принципе согласен, равно как и прочие князья. Сам патриарх рассматривался, как мы помним, в качестве предстоятеля русской церкви. Таким образом, в конечном счете источником светской и духовной власти у нас считалась Византия.

Теперь власть императора была повержена в прах. Что же касалось авторитета патриарха, то он был поколеблен Флорентийской унией с католической церковью, заключенной в 1439 году, и на Руси сразу отвергнутой. В довершение ко всему, в 1492 году заканчивалась седьмая тысяча лет по сотворении мира. Широко было распространено мнение, что тут и произойдет светопреставление. Во всяком случае, дальше этого срока пасхалии у нас даже не рассчитывались (Плигузов, Тихонюк 1988:52). Таким образом, у многих на Руси возникло впечатление об осквернении сакрального пространства, и прекращении сакрального времени.

Времена не прекратились, но травма осталась в сознании православного мира очень надолго. Когда почти через три столетия в Петербурге праздновался Ништадтский мир и Сенат поднес Петру I титул императора, канцлер обратился к нему с длинной речью. Ответная речь Петра была довольно краткой. Тем более любопытно, что мысль императора обратилась ко времени падения Византии: «Надлежит Бога всею крепостию благодарить, однако ж, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, дабы с нами не так сталось, как с монархиею Греческою» (фон Берхгольц 1993:193). Для правильной оценки всей серьезности этих слов можно припомнить, что в идеологии петровского времени был возможен титул «Грекороссийский император». Так стояло, к примеру, в подписи к известной гравюре, распространенной около 1721 года, и изображавшей Петра I на поле боя. Сбоку читаем латинский перевод – «Graecorussiae imperator».

Сожалея о падении греческой монархии, необходимо было заботиться о процветании собственной. Между тем вскоре после драматических событий на Босфоре дела на Руси пошли, и все лучше и лучше. В 1480 году «стояние на Угре» знаменовало прекращение татарского ига. Все больше людей в православном мире стали приходить к выводу, что священное царство не пало, но просто переместилось на Русь. Такая точка зрения нашла опору во встречавшемся еще у византийских историографов представлении о «странствующем царстве».

Развитие этих дивных идей, все более захватывавших воображение москвичей, привело в свой черед к венчанию Ивана IV на царство (1547), и ко введению на Руси патриаршества (1589). Признание преемственности по отношению к Византии было существенным для сценария обоих событий. Так, обряд помазания на царство в значительной мере воспроизвел соответствующие византийские церемонии. Что же касалось церковных дел, то прибывший на Русь патриарх константинопольский в определенный момент переговоров склонился было к тому, чтобы перенести свою резиденцию прямо в Москву. Лишь чванливость патриарха Иеремии и грубость правителя Бориса Годунова помешали перемещению патриаршего стола из Константинополя на север. Не договорившись об этом, грек помедлил, но в конце концов махнул рукой, и возвел русского кандидата в патриарший сан.

Оба нововведения, принципиально изменившие статус духовной и светской властей, с некоторым запозданием получили благословение восточных иерархов. Таким образом, у нас была в сущности восстановлена в полном объеме византийская схема «симфонии», согласия между обеими властями. Она обеспечила стабильность Московской Руси, и продержалась фактически до упразднения патриаршества Петром I, и принятия им титула императора.

Характер преемственности был разработан совсем не сразу. Науке известен целый круг сочинений, прослеживавших ее путь. Так, в знаменитом Сказании о князьях владимирских, род русских царей возводился непосредственно к римскому императору Августу, через его брата Пруса, обосновавшегося, соответственно, в Пруссии. Одним из его потомков и считался Рюрик, призванный в свой черед на Русь. Что же касается царского венца, то он-де был послан князю Владимиру Мономаху благочестивым византийским императором Константином Мономахом в 1114 году, с пожеланием быть подлинным самодержцем, защитником веры. Таким образом, московские цари могли видеть себя прямыми наследниками как первого, так и второго Рима.

В другом тексте, известном под названием Повести о новгородском белом клобуке, повествуется о том, как император Константин передал папе Сильвестру власть над Римом, возложил в знак того на его голову белый клобук, а вслед за тем основал Константинополь и удалился туда. Повесть отнесла это событие к 5805 году, что выглядит довольно удивительно. По нашему летосчислению это 297 год. Между тем известно, что лишь в 312 году произошла битва за Рим, перед которой Константину было видение креста («сим победиши»). Крещение же он принял через добрых четверть века, почти перед смертью.

Впрочем, мы имеем здесь дело более с мифотворчеством, нежели с историей. Если читать текст с такой точки зрения, то он вполне строг и последователен. Автор сообщает, что царский венец был передан императором Константином русскому государю. Что же касается белого клобука, то после отпадения Рима от православия, он был передан патриарху константинопольскому, а им в свою очередь – архиепископу новгородскому. Таким образом, царская власть на Руси возводится к «изволению земного царя», духовная же – к патриарху константинопольскому, папе римскому, но сверх и более того – к «изволению царя небесного».

Стоит заметить, что похожий подход нашел себе отражение в тексте такого значительного памятника, как Степенная книга, при пересказе предания о хождении Андрея Первозванного на Русь. Там указано, что св. апостол сначала поставил крест над Днепром, на месте будущего Киева, а затем водрузил свой жезл в деревне Грузино (по другому варианту, Друзино), к северу от Новгорода. Первое действие предвозвестило установление на Руси «священного чиноначалия», второе – «царского скипетроправления». Благолепие такого решения неоспоримо, симметрия очевидна, а ее смысл показателен (Понырко, Панченко 1987:53–54).

«Ветхий бо Рим отпаде славы и от Христовы гордостию и своею волею», – продолжал составитель Повести о белом клобуке, – «В новем же Риме, еже есть в Констянтинеграде, насилием агарянским такоже християнская вера погибнет; на третием же Риме, еже есть на Руской земли, благодать святаго духа возсия». Текст очень интересен и допускает разнообразные интерпретации. Так, очевидно схождение с известными посланиями старца Филофея, значение которых было переоценено позднейшими идеологами. С другой стороны, заметно усилие воспроизвести старую оппозицию («Рим-Константинополь») на новой почве («Новгород-Москва»). Вряд ли такое усилие было своевременным. Ко времени написания текста новгородские вольности были безвозвратно утрачены.

Идеологи Московского царства отнюдь не торопились безоговорочно признавать его преемственность, тем более – вторичность по отношению к Византийской империи. Второй Рим просиял, а затем пал – но дело третьего Рима отнюдь не в том, чтобы продлить его великолепие и благочестие. Лна состояла в том, чтобы встать на его место, в конечном счете заменив его. Такое впечатление возникает при внимательном чтении документов эпохи, находит оно опору и в трудах историков. «Московские цари хотели быть наследниками византийских императоров, не выступая из Москвы и не вступая в Константинополь», – одобрительно цитировал Н.Ф.Каптерева Г.Флоровский (1991:11).

Такой взгляд пронизывал и более широкий круг текстов, созданных к концу XVI столетия, и воплотивших неспешно выработанный «московский синтез». Степенная книга установила официальное родословие русских царей по семнадцати коленам (степеням), присовокупив избранные жизнеописания и духовных лиц. Стоглав подытожил постановления собора 1551 года о церковном строении, Четьи-Минеи включили круг книг, «чтомых в земле Русской». Домострой распространил строгую регламентацию вплоть до уровня бытовык обычаев и привычек.

Великий кризис опричнины и Смутного времени завершился Земским собором 1613 года, избравшим на царство Михаила Феодоровича Романова. Неоценимую помощь в налаживании власти оказал отец молодого царя и основателя новой династии, влиятельный церковный иерарх Филарет, при первой возможности возведенный в сан патриарха. Как отмечают историки, он не только именовался наравне со своим сыном «великим государем», но и по сути дела был его соправителем, оказывая весомое влияние на российскую политику.

Корнем успеха первых Романовых было соединение в один кулак силы Царства и мощи Церкви. Обе силы переплелись, поскольку церковь со всеми своими вотчинами была крупным феодалом, а царь все более ощущал себя «вселенским православным императором», верховным покровителем истинной веры. При усилении церкви, путь вел к теократическому государству, при перевесе царской власти – к абсолютной монархии.

В спорах об оптимальной форме «симфонии» между духовной и светской властью, привлекших внимание лучших умов Московской Руси XV–XVII веков, было пролито немало чернил и крови. Достаточно вспомнить о прении иосифлян с нестяжателями, тем более – о никоновой реформе. Оглядка на греков играла немалую роль в этих спорах. Основоположник движения нестяжателей, Нил Сорский бывал на Афоне и присоединился там к учению исихастов. Виднейший продолжатель его дела, Вассиан Патрикеев, пользовался советами славного Максима Грека, прибывшего на Русь, как мы помним, для «исправления книг». Но самым пламенным почитателем греческой мудрости был, пожалуй, патриарх Никон.

Вот кто у нас любил греческие обряды, задушевные беседы с восточными иерархами, да и сам звук греческого языка. При этом существенным представляется то, что Никон не только не говорил, но даже скорее всего и не читал по-гречески, да впрочем и не хотел учиться. Психологическую основу реформы составило убеждение в том, что отцовские и дедовские порядки никуда не годятся, их нужно скорее отменить, и всем в срочном порядке переучиться у греков. Через полвека Петр Алексеевич так же смотрел на голландцев, кивая и соглашаясь еще до того, как они успевали закончить фразу. В похожем настроении слушали своих американских наставников «прорабы» недавней перестройки (да только с противоположным результатом).

Греки же между тем отнюдь не были единодушны в своем осуждении русских богослужебных порядков. В самом начале своих «преобразовательных действий» Никон обратился к константинопольскому патриарху со списком своих вопросов и колебаний. В ответ тот направил ему довольно спокойное послание, сводившееся к тому, что вряд ли стоило сразу записываться в буквоеды и фанатики. «Не следует думать, что извращается наша православная вера», – устало писал грек, – «если кто-нибудь имеет чинопоследование несколько отличающееся в вещах не существенных, и не в членах веры, если только в главном и важном сохраняется согласие с кафолической церковью» (цит. по: Флоровский 1991:64).

Нужно было учесть то, что и у греков к тому времени многое переменилось. Это были уже не византийские богословы с широким кругозором и смелым мышлением. Для них все большую роль играли понятия и ходы мысли, выработанные на Западе. Разбирая состав изданного в 1629 в Женеве одним из константинопольских патриархов «Исповедания веры православной», историки религии с удивлением отмечают, что в основных пунктах его можно без большой натяжки назвать протестантским. И это отнюдь не единичный пример.

Конечно, было бы ошибкой свести все содержание реформы Никона к «равнению на греков». Но такая психологическая установка была достаточно явной. Ее заметил и с присущим его стилю спокойным презрением поддел пером такой блестящий старообрядческий полемист, как протопоп Аввакум. Обращаясь к царю Алексею Михайловичу, самому бывшему большим любителем греческого благочестия, протопоп писал: «Воздохни-тко по-старому, как при Стефане бывало, добренько и рцы по русскому языку: Господи, помилуй мя грешнаго. А кириелейсон-от оставь: так ельняне говорят; плюнь на них! Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек! Говори своим природным языком; не уничижай его и в церкви, и в дому, и в пословицах. Как нас Христос научил, так подобает говорить. Любит нас бог не меньше греков; предал нам и грамоту нашим языком Кириллом святым и братом его. Что же нам еще? Разве языка ангельскова? А нет, ныне не дадут, до общего воскресения».

Цитируя эти мастерски написанные строки, историки философии справедливо замечают, что для Аввакума правоверие было неотделимо от отечественного языка и всего строя жизни. «Это определило все последующее значение раскола как основного русла развития русской народной культуры» (Замалеев, Овчинникова 1991:159–161). Что же касалось победившей никонианской церкви, то она двинулась к тому, чтобы по сути дела занять в структуре государства положение департамента религии, осмысливая его в терминах западного богословия. Обе тенденции пришли к логическому завершению при Петре Алексевиче – но стоит помнить, что оформились они еще при Никоне, либо как следствие его падения.

Для жителей приневских земель московские треволнения были далеким отзвуком. Как мы помним, со времен Столбовского мира 1617 года Ингрия и Карелия входили в состав Шведского королевства. Впрочем, нельзя забывать и того, что в церковном отношении оставшееся под шведами православное население продолжало оставаться в подчинении Новгородской епархии. В окрестностях города Ниен было разбросано несколько десятков русских деревень. Известно, что в селе Спасском, расположенном через реку, напротив шведского городка, то есть примерно на месте теперешнего Смольного, стояла православная церковь; она не была единственной.

Жители этих мест с древних времен наблюдали в ночную пору игравшее в небе над устьем Невы чудесное сияние. Постепенно у них сложилось предание, связывавшее его с благословением этим местам, данным апостолом Андреем. Сполохи особенно усилились в год начала Северной войны. Размышляя над смыслом знамения, местные жители пришли к выводу, что на берегах Невы готовилось нечто невиданное. Любопытно, что знак к началу боевых действий был по сути подан из Константинополя. Дело в том, что Россия не могла воевать на два фронта. Поэтому прежде чем вступить в войну со Швецией, надобно было было заключить мир с турками. Для этого к султану ранней осенью 1699 года был направлен посол с широкими полномочиями. «Только конечно учини мир: зело нужно», – напутствовал его царь.

Корабль посла Емельяна Украинцева бросил якорь в проливе Босфор, в трех милях от Стамбула. Турки с интересом посматривали на новый, пока непривычный в этих краях флаг – красно-сине-белый, и на внушительное, сорокашестипушечное вооружение фрегата. Московские же дипломаты, опершись о борт, смотрели на панораму, притягивавшую до них взоры многих поколений русских путешественников. Все было как встарь – и семь холмов, на которых стоял город (в старину их сравнивали с караваном, растянувшимся по мысу, следуя веревке божественного погонщика), и залив Золотой Рог, омываемый быстрым круговым течением, и дивный купол Айя-Софии, потерянной для православного мира за два с половиной столетия до того…

«8 августа 1700 года Петр получил наконец от Украинцева сообщение о заключении мира с Турцией на тридцать лет. На другой же день, 9 августа 1700 года, русское войско двинулось к Нарве. Началась Северная война» (Мавродин 1978:42). На третий год войны, русские войска подошли к Ниеншанцу и овладели им. Еще через несколько дней, на рассвете 7 мая 1703 года, посадив своих гвардейцев на несколько десятков лодок, Петр I напал на два шведских военных корабля, имевших неосторожность войти в устье Невы, отбившись от основной эскадры, и захватил их.

Скромная по масштабам победа широко праздновалась царем, в уповании на будущие успехи. В память ее была выбита медаль со знаменитой надписью «Небываемое бывает». Сам царь, лично шедший на абордаж, был награжден орденом св. Андрея Первозванного. Этот первый и важнейший российский орден был учрежден за несколько лет до того, не без мысли о круге ассоциаций, возникавших у русских людей при мысли о деяниях апостола. Первым кавалером ордена был генерал-адмирал Ф.А.Головин. Он возложил орден на грудь царя, ставшего таким образом его шестым по счету, но первым по значению кавалером. Впоследствии местом возведения в кавалеры ордена стала Троицкая церковь, стоявшая в самом центре петровского Петербурга, неподалеку от Домика царя. Статут ордена, принятый в 1720, установил орденский праздник дважды в году – летом, в день Петра и Павла (то есть на именины царя), и осенью, в день самого апостола Андрея (Вилинбахов 1984:48–49).

Значение ордена в структуре российских наград осталось очень высоким. Впоследствии на его знаке будущие кавалеры видели российского (исторически принятого в качестве эмблемы от Византии) двуглавого орла, косой «андреевский» крест с изображением распятого апостола, а по концам креста – латинские буквы SAPR (Sanctus Andreas Patronus Russiae, то есть «Святой Андрей – Покровитель России»).

16 мая 1703 года на Заячьем острове произошла закладка крепости. Историки полагают, что ею руководил седьмой кавалер андреевского ордена, А.Д.Меншиков. Однако местное предание, нашедшее отражение в литературе раннего Петербурга, расказывало о том, что Петр собственноручно взялся копать ров. Когда его глубина достигла двух аршин, в яму был помещен ковчег с частицей мощей Андрея Первозванного. Поверх ковчега была положена каменная плита с указанием на время и обстоятельства закладки крепости, имевшей стать центром «царствующего града». Слушая это предание, житель раннего Петербурга мог заключить, что нога апостола снова ступила на приневскую землю, и в некотором высшем смысле он был бы прав.