Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

 
«О ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в трех лицах божества»,
 

– заучивали наизусть поколения русских учащихся начальные строки оды, ввергающие ум читателя как будто в русло некой стремительно мчащейся реки. Лишь миновав ее одиннадцать перепадов-строф, он мог остановиться и осознать, какую бездну образов ему довелось миновать. Автор оды был, несомненно, строго православным человеком. Известно, что ее идея и начальные строфы вспыхнули в сердце Державина во время пасхальной заутрени в церкви Зимнего дворца, и сохранили некоторые образы и выражения пасхальной службы.

Тем более любопытно, что у тогдашних богословов вызвал немалое сомнение целый ряд выражений автора. На это можно было бы и не обращать внимания: когда же идеологи были довольны своими поэтами. Но в известном объяснении к своим стихам, Державин сам указал на совсем не традиционный смысл ряда образов, и даже нашел уместным настаивать на нем. Так, поэт определенно указал, что говоря в цитированном отрывке о трех лицах, он собственно имел в виду не столько три ипостаси, сколько «три лица метафизические, то есть: бесконечное пространство, беспрерывную жизнь в движении вещества и неокончаемое движение тверди». Чистота намерений поэта не подлежит сомнению, но если это не деизм, то что же это такое.

Обстоятельства создания оды тоже не так просты, как может показаться. Вернувшись с памятной заутрени и набросав оду, поэт оставил свой замысел на несколько лет. Почувствовав приближение «прибоя благодати», он стал волноваться, придумал какой-то предлог, чтобы покинуть семью, задыхаясь и говоря сам с собой ускакал из Петербурга в распутицу, и наконец остановился на скромной квартире в Нарве. Там его и настиг новый порыв вдохновения. Ночью Державин проснулся и увидел, как по стенам ходит божественный свет. Из глаз его полились слезы, он схватил перо и записал последнюю строфу.

Движение оды «Бог» действительно ведет от фигуры творца – к подлинному взрыву света в ее середине, и наконец к умилению и благодарным слезам героя. Если бы мы не располагали собственноручными воспоминаниями Державина, то для ее объяснения довольно было бы впечатлений пасхальной службы. По-старому можно было бы еще разве что съездить в монастырь на богомолье. Но нарвский экстаз принадлежал уже новому стилю благочестия. В воспоминании о нем заметно сходство с рассказами о первых видениях мистиков типа Э.Сведенборга. Такой переход от теплого переживания литургии – к драматичному богообщению вне церковных стен довольно типичен для своего времени. Для нас же он важен еще и потому, что люди того склада были старшими современниками, а то и учителями деятелей «золотого века» русской словесности, не исключая и Пушкина.

Возвращаясь к масонству, нужно заметить, что оно было довольно внимательно к устроению пространства. Помещение ложи строжайшим образом размечалось, в нем расставлялись и развешивались символические предметы. Ритуальные перемещения по ложе были строго расписаны, и все имели свое мистическое значение. Когда дом специально строился или приноровлялся для орденских целей, то учитывались его планировка и ориентация в пространстве. Если же позволяло прилегавшее к дому пространство, то в нем разбивался «философский сад» с продуманной сетью дорожек, и монументами в честь масонских добродетелей.

Такой комплекс по сути сложился на северной окраине Петербурга в екатерининское время, на основе дворца и парка, принадлежавших И.П.Елагину. Хозяин был виднейшим сановником своего времени, а сверх того и Великим Провинциальным мастером всех лож Российской империи – так сказать, масонским патриархом. В его дворце был устроен масонский храм, через который прошли многие наши ведущие мистики, живал у Елагина и знаменитый Калиостро. Дворец был впоследствии приобретен царской семьей и перестроен, парк тоже был перепланирован. Но слава «зачарованного места» осталась за Елагиным островом еще надолго. Ее поддерживали остатки каких-то непонятных монументов (то были памятники известным масонам), еще долго стоявшие близ его южного берега. В центре города тоже было устроено немало лож. Таким образом сложилась масонская топография Петербурга, в основных чертах сохранившаяся до наших дней.

В начале девяностых годов поступательное развитие масонства было пресечено правительством, а вскоре пришел к закату и век Екатерины II. Волею императора Павла I были по-новому расставлены акценты в религиозной политике. Прежде всего, знаменитым актом о престолонаследии (1797) император был прямо объявлен главой православной церкви. Таким образом, линия петровской реформы была продолжена до своего логического завершения. Последующие царствования имели лишь подтвердить эту формулировку, толкуя ее в духе времени. К примеру, законодатели александровской эпохи разъясняли в своде Основных законов, что глава церкви есть «защитник и хранитель догматов», он же «блюститель правоверия», что сути дела отнюдь не меняло. Так византийские придворные величали своего императора богом, с тем чтобы затем, оглянувшись на богословов, невинно оговориться, что это-де просто такой оборот речи, на который дает право «совершенство помазания» (Попова 1974:211).

Далее, Павел определенно мечтал о некой надрелигиозной общности, видя себя ее предстоятелем. Мы, конечно, говорим о Мальтийском ордене Иоанна Предтечи, допущенном в пределы Российской империи, и объявившем Санкт-Петербург своей штаб-квартирой. Знатнейшие люди империи стали членами Священного совета, а сам Павел I – Великим магистром ордена. Согласно его указу (1798), орден был разделен на два приорства, одно для католиков, другое – для православных. На этом основании историки склоняются к тому выводу, что Павел строил орден как христианский экуменический союз, стоявший на страже интересов дворянства. Последнее справедливо: идеям французской революции государь противопоставлял возрождение рыцарского духа, причем вероисповедание рыцаря большой роли не играло.

Что же касалось первого, то тут планы скорее всего были обширнее. Согласно общеизвестному масонскому преданию, учение «вольных каменщиков» с древних времен входило в круг иудейских и египетских мистерий; лишь в эпоху крестовых походов оно было усвоено христианами, и именно в кругу рыцарей ордена, позже получившего имя Мальтийского (Херасков 1991:29). Следовательно, становясь его Великим магистром, Павел I мог думать, что по праву преемства приобретает и положение главы масонского сообщества.

Следование византийской традиции стояло для Павла I на втором плане. Но идеологи Мальтийского ордена относились к ней со вниманием. Среди «реликвий и клейнодов» ордена, переданных в Петербург, была и весьма чтимая во всем христианском мире Филермская икона Пресвятой Богородицы. Считалось, что в глубокой древности ее приобрели в Иерусалиме византийские императоры, и торжественно привезли в свою столицу. С тех пор икона хранила Константинополь от набегов варваров, среди которых случилось быть, кстати, и буйным славянским князьям Аскольду с Диром. В XIII веке город был захвачен крестоносцами, среди которых были рыцари ордена св. Иоанна Иерусалимского. Они-то и увезли икону с собой, сначала на Родос, потом на Мальту, откуда она была доставлена в Россию.

Торжество передачи иконы было обставлено с большой пышностью. Во главе процессии шло православное духовенство, затем мальтийские рыцари несли икону с другими реликвиями, за ними шел сам император в мантии гроссмейстера ордена и с золотой короной на голове, а далее следовал весь двор. Первоначально Филермская икона помещалась в церкви Гатчинского дворца, потом была перенесена в Придворный собор Зимнего дворца (митр. Иоанн 1994:62–63). Таким образом, и по мальтийской линии была подтверждена метафизическая премственность Константинополя и Петербурга.

Память о Мальтийском ордене сохранилась до наших дней в целом ряде архитектурных памятников. На севере города это – церковь Рождества Иоанна Предтечи на Каменном острове. Она играла значительную роль в мальтийских ритуалах. Сюда любил приходить молиться на ночь глядя сам император Павел. При церкви было устроено особое кладбище, на котором велено было погребать лишь кавалеров ордена, без различия вероисповедания (хотя могилы православных и католиков все же размещались раздельно).

Своеобразная атмосфера этого места, в ту пору довольно пустынного, живо напоминала о таинственном ореоле расположенного невдалеке Елагина острова. Тут нужно видеть начало слухов о тайнах Островов, занявших позднее особое место в городском фольклоре. Нельзя, впрочем, исключать влияния и более ранней традиции. По мнению краеведов, название Каменного острова пошло от камней, оставленных тут в древности ледниками. Крестовский же остров мог получить свое имя от стоявших тут надмогильных крестов. Названия эти старые: на шведских картах XVII века стояло Киви-саари и Ристи-саари, от финских слов kivi – камень, и risti – крест. Конечно, камни могли просто удивить местных жителей своей величиной, по надмогильным крестам принято было в старину ориентироваться в пути. Но нельзя исключить и суеверного поклонения камням, тем более – древним могилам, так широко распространенного у финнов и северных славян.

В центре города с мальтийцами связан Воронцовский дворец на Садовой, пожалованный ордену самим государем. Для рыцарей ордена там была сооружена великолепная Мальтийская католическая капелла – одно из совершенных созданий Дж. Кваренги. Православные рыцари собирались в церкви Рождества Иоанна Предтечи, также возведенной при дворце. Нельзя забывать и о Михайловском замке, построенном у Марсова поля, в самом начале Садовой. Как известно, в павловские времена замок со всех сторон был окружен водой. Ученые реконструируют в этом стремление выгородить внутри города св. Петра новый парадиз, осененный мальтийским крестом и покровительством архангела Михаила (боязнь покушения тоже сыграла свою роль).

На южном выезде из города, за Московской заставой при Чесменском дворце, была возведена еще одна церковь Рождества Иоанна Предтечи. Ее романтический силуэт, украшенный стрельчатыми арочками и кружевным парапетом, до сих пор напоминает театральную декорацию к истории Раймонды или Иоланты. И наконец, в самой Гатчине до наших дней стоит Приоратский дворец, возведенный для приора мальтийского ордена. Подпорная стена небольшого замка, почти отвесно встающая из холодных вод Черного озера, его аскетические фасады и башня с остроконечным завершением в готическом вкусе также указывают на рыцарское средневековье.

Реформам Павла I было отпущено слишком короткое время. Но существенным направлениям религиозной политики, намеченным в его царствование, было суждено продолжиться и при Александре I. Мы говорим о сращении государства и церкви при безусловном преобладании светской власти, а также о поисках некой надрелигиозной общности, значительно более широкой, чем традиционное православие.

Первое нашло себе яркое выражение в идее так называемого «сугубого министерства». Формально речь шла о слиянии ведомств духовных дел и народного просвещения. На современный взгляд тут нет ничего особенно смелого, но сотрудники Александра I думали иначе, и говорили о шаге, решающем для всей христианской государственности. Имелось в виду, что он станет первым в ряду актов, имевших пересоздать каждую клеточку государственного организма, направив ее прямо на достижение сверхчеловеческой, религиозной цели всеобщего спасения. Историки справедливо видят здесь новую мечту о сакрализации власти, прививке теократии к древу этатизма XIX века. «Сугубое министерство» было образовано в 1817, и существовало вплоть до отставки его предстоятеля князя А.Н.Голицына в 1824 году.

Другое направление состояло в поисках некого «универсального христианства», горизонт которого выходил далеко за рамки отдельных вероисповеданий. Идея вполне павловская, однако теперь ее пытались достичь не переодевая дворянство в рыцарские епанчи, но усаживая его за изучение Писания под руководством сначала иезуитов, затем проповедников английского Библейского общества, а то и визионеров, искренне затруднявшихся определить свою конфессию.

История этих форм многообразна, нередко причудлива, составляя своего рода «внутреннюю историю» александровской эпохи. Она уже привлекла внимание многих историков, и была детально описана в их трудах. Память о ней хранит немало зданий Петербурга. Это – и помещение иезуитской коллегии на набережной Екатерининского канала близ Невского, и здание Библейского общества дальше по той же набережной, и залы, которыми располагала в Михайловском дворце знаменитая полковница Татаринова. Радения ее секты привлекали высших сановников империи. При схождении духа святого полагалось кружиться на месте. Некоторые сектанты делали это так быстро, что свечи гасли от возникавшего потока воздуха не только в шандалах, но даже на люстрах (Пыляев 1990:403).

Приверженцы нового религиозного курса все были знакомы между собой, и нередко встречались по разным поводам. Так, секретарь Библейского общества В.М.Попов усердно радел у Татариновой, заходил к ней и сам А.Н.Голицын. Собственный его дом был на набережной Фонтанки, напротив Летнего сада. Там он устроил своеобразную домовую церковь. Петербуржцы красочно рассказывали о лампадах пурпурного стекла в виде кровоточащих сердец, о мраморных подобиях гробов по углам, и прочих мрачных предметах, ее украшавших. Все это было близко к истине. Там собирался весь цвет общества, не исключая и государя. В том же доме помещалась квартира друзей молодого Пушкина – Александра и Николая Тургеневых. Заходя к ним, поэт с любопытством прислушивался к заунывному пению, доносившемуся из домовой церкви Голицына (Гордин, Гордин 1983:62). Сеть мистических кружков была наброшена на весь Петербург александровской эпохи.

В духовной области терпимо было очень многое – за исключением нетерпимости. «Всякое творение, в котором под предлогом защиты или оправдания одной из церквей христианских порицается другая, яко нарушающее союз любви, всех христиан единым духом во Христе связующей, подвергается запрещению», – гласил тогдашний Цензурный устав (Флоровский 1991:134). Ознакомившись с этим тезисом, православному иерарху оставалось заключить, что его веру ставили на равную ногу с другими. Увы, он был бы недалек от истины. При образовании «сугубого министерства», все религии были распределены по четырем формально равноправным отделам, так что в одном оказалось православие, в другом – католицизм, в третьем вообще магометанство.

Между тем, на повестку дня ставились и другие вопросы. Речь шла ни много ни мало о переводе Священного Писания на разговорный русский язык. Кто будет переводить и с какого языка, решало снова правительство. Здесь оно коснулось уже более чем чувствительных струн. Ведь для любой традиционной культуры сакральный язык – это святая святых. Тем более Ветхий завет можно было переводить с древнегреческого варианта семидесяти толковников, допустимо было и с древнееврейского масоретского текста. Можно было просто принять церковнославянскую версию за исходную, и вообще никуда больше не смотреть, по примеру создателей латинской Вульгаты. Недовольство подспудно копилось почти до конца царствования, когда противникам церковной реформы удалось добиться отставки князя Голицына, упразднения его министерства, и прочих репрессивных мер.

В «восточном вопросе» дипломатия Александра I была так же двойственна. С одной стороны, среди греческих подданных Оттоманской империи начались волнения, все громче слышались призывы к национальному освобождению. Турки пытались сбить нараставшее восстание вооруженной силой, переходившей в откровенную резню. Почтенный патриарх Григорий был схвачен на Пасху у алтаря, и повешен в полном облачении на паперти храма. Одного этого во времена Екатерины было бы достаточно, чтобы послать войска против султана, и примерно его наказать. Царя подталкивал к такому решению один из шефов его внешней политики, грек Иоанн Каподистрия (позднее он стал президентом независимой Греции). В конфликт прямо вмешался в 1821 с отрядом греческих и русских волонтеров генерал-майор русской службы, князь А.К.Ипсиланти. За его судьбой с симпатией следили глаза всего образованного общества не только России, но и Европы. Пушкин мечтал ехать в Грецию, чтобы сражаться за свободу греков, по примеру Байрона.

С другой стороны, в рамках Священного союза Александр I обязан был всемерно защищать права государей. Между тем как бы отвратителен ни был султан, но он был монархом, и притом монархом законным, а греки при всей симпатии к ним были инсургентами. Получалось, что в соответствии с «принципом легитизма» нужно было поддерживать совсем не их, но напротив, как раз Блистательную Порту… Таким образом достоинство Петербурга как столицы православного мира вошло в резкое противоречие с его ролью центра Священного союза. При всех колебаниях и оговорках, последнее оказалось для царя более важным, а это уже говорило о затмении православия.

Религиозная политика Александра I зашла в тупик. Историки еще долго будут спорить о том, какую роль в том сыграл архимандрит Фотий, что сделал митрополит Михаил или его преемник Серафим, как действовали другие противники преобразований. Важнее было то, что ветер истории переменился и подул в паруса людей именно их образа мыслей. Корабль российской истории входил в русло «православия, самодержавия, народности». Следование этим курсом составило основную задачу царствования Николая I, невозможность переложить руль обусловила поражение в Крымской войне, омрачившей его последние годы.

Все составляющие знаменитой формулы графа С.С.Уварова, высказанной в 1833 году и сразу привлекшей всеобщее внимание, связаны между собой, и в сущности говорят об одном. Самодержавие, правящее при помощи жесткой полувоенной чиновничьей вертикали, из принципа не приемлющее парламента, конституции, и других западных новшеств. Народность, основанная на великорусском национализме, но не включавшая немедленной отмены крепостного права. Православие, проводимое церковной бюрократией, располагающей всемерной поддержкой властей, и освящавшее все их действия.

В каждом слове тут слышится тяжелое дыхание империи, которая поставила себе целью выжить при новых условиях, обновив лишь то, чего нельзя сохранить, оставив без всякого изменения все что удастся, и направив на то все духовные силы нации. По сути, вопрос был в том, как можно продлить «петербургский период» в новых условиях, и николаевское правительство нашло на него ответ. Отсюда подлинный подъем национальной культуры, плоды которого видны и по сию пору.

Разумеется, уваровская формула не охватила всех аспектов нового «охранительного синтеза». Историки уже выяснили, что она была руководством к действию только в границах возглавляемого графом министерства просвещения, и то лишь до его отставки в 1849 году (Казаков 1989:31). Тем более нельзя к ней сводить взгляды московских славянофилов, создавших действительно самобытное мировоззрение. Но дух эпохи Уваров выразил на редкость удачно. Так при дворе китайских императоров были специалисты по сочинению девиза, который присваивался каждому новому царствованию. Не случайно уваровскую формулу возводят к боевому кличу «За веру, царя и отечество», сложившемуся в армии в ходе войны 1812 года. Именно она и была тем переломом, от которого дело пошло к «официальной народности».

Византийское наследие не могло играть ведущей роли в новой идеологии, как говорится, по определению. Но обойтись без него было решительно нельзя. Все происходившее в империи освящалось церковью – от помазания на царство до крещения обычного человека, а церковь подчеркнуто определяла себя как греко-российская, времена «универсального христианства» уже прошли. Отсюда опора на византийскую старину, игравшая все большую роль по мере упрочения николаевского режима.

Поверхность этой церковной политики таила свои глубины, одной из которых была учительная деятельность святителя Игнатия (Брянчанинова). Современники обратили внимание, что годы его настоятельства в Троице-Сергиевом монастыре по дороге на Петергоф совпали со временем царствования Николая I, и усмотрели в том промысел Божий. С ними следует согласиться: царь хотел создать близ столицы образцовый монастырь, а архимандрит Игнатий вполне оправдал его ожидания. Для того, чтобы побывать на богомолье в прославленном святостью монастыре, петербуржцам теперь нужно было просто взять билет до Стрельны, и очень многие в полной мере оценили это преимущество.

Старец Игнатий поставил себе задачей возродить благочестие обращением к наследию византийского исихазма. Известно, что он был внимательным читателем восточных отцов церкви. В поисках следов древней аскетики он объездил немало монастырей, с особенным вниманием расспрашивая монахов, продолжавших традицию Паисия Величковского. В итоге сложился особый, петербургский вариант исихазма, изложенный им в целом ряде работ.

Книги святителя Игнатия – в первую очередь знаменитые «Аскетические опыты» – написаны образным языком, и читаются до сих пор с живым интересом. Их отличительная черта – в обращении к самым широким кругам мирского общества, не исключая и дам. Между тем приемы молитвы, описанные в этих книгах, нередко требуют значительных телесных усилий, а иногда могут быть даже небезопасны для здоровья. Поэтому в поздней афонской традиции принято было ограничивать знакомство с ними кругом монашествующих. Подчеркивая, что обойтись без руководства опытного старца нельзя, Игнатий все же полагал возможным идти на нарушение обычая (Брянчанинов 1867:122–125). С исторической точки зрения он был вполне прав: именно так смотрели на дело деятели византийского исихазма времен расцвета. Святитель Игнатий – единственный петербургский святой в преподобническом чине, его след в духовной жизни города весом и значителен.

Во внешней политике на первый план вышло обострение «восточного вопроса», сменившего «греческий проект». Как и прежде, речь в первую очередь шла о проливах, а значит – о статусе Стамбула, и вытеснении султанской Турции из Европы. Попрежнему речь шла о защите православных единоверцев, в том числе греков. Но в соответствии с новыми веяниями у нас стали все больше говорить и о защите родственных по крови болгар, сербов, и прочих южных славян: принцип народности стал как бы сливаться с принципом православия.

В 1833 году ситуация сложилась на редкость благоприятно. Султан не смог сам справиться с восстанием в Египте, и не нашел ничего лучшего чем обратиться за помощью к России. Николай I вошел в его положение, и по возможности помог… При этом его армия заняла берега Босфора и Дарданелл, а дипломаты добились подписания договора, который обязал турок закрывать проливы для прохода в Черное море иностранных военных судов, кроме российских. В Европе на эти успехи стали смотреть с возраставшим беспокойством, равно как на становление панславизма (сам термин первоначально и появился на Западе, как калька с «пангерманизма»).

После долгих дипломатических маневров, проливы удалось вывести из-под российского влияния. Но самого «восточного вопроса» это не сняло: в Петербурге были раздражены. Как смотрели на дело в Лондоне и Париже, можно представить себе по известной тираде видного нашего западника того времени, А.И.Герцена. Он писал однажды о государстве с веревкой рабства на вые, грубо толкающемся в двери Европы с притязанием на Византию, причем одна его нога поставлена на берегу Тихого океана, а другая попирает Польшу (Герцен 1963:460)… Взаимное неудовольствие и привело к Крымской войне.

Возвращение интереса к Византии нашло себе выражение в развитии церковного зодчества Петербурга. XIX век начался сооружением на главной улице города величественного Казанского собора. Его строили русские зодчие из отечественных материалов, но в облике храма легко читается подражание римскому собору св. Петра. Главную роль здесь играет полукруглая колоннада, крылья которой образуют небольшую площадь. Колоннада обращена к Невскому проспекту – стало быть, на север. По законам архитектуры, тут и должен быть главный вход, но по церковному обычаю он должен быть только с запада. Не нарушая обычая, А.Н.Воронихин устроил главный фасад со стороны Мещанской (теперь Казанской) улицы – там, где теперь сквер, а колоннаду приставил к боковому фасаду. Похожим образом и Павел, а за ним – Александр I заботились о формальном совмещении своих смелых религиозных эскапад с православной традицией.

Собор сделан однокупольным: тогда это было необычно. Дело в том, что архитекторы Московской Руси выработали облик пятиглавого храма. Этот тип был нарушен с основанием Петербурга. Все храмы петровского времени – одноглавые по типу базилики, «в голландском вкусе». Хорошим его примером может служить здание теперешнего Петропавловского собора. Ориентация на облик лютеранской кирхи читается там очень отчетливо (впрочем, еще церкви ранних христиан строились по типу светской базилики, чтобы отличить их от языческих храмов). Наконец, в елизаветинскую эпоху зодчие снова вернулись к почтенному пятиглавию и более от него не отходили. Поэтому купол Казанского собора, поднявший свой крест на высоту семидесяти метров, читался в облике города как латинская цитата.

Главной святыней собора являлась икона Казанской Богоматери. Она издавна почиталась как хранительница дома Романовых. После основания Петербурга икона была повелением Петра I доставлена в город, и помещена в часовне, поставленной близ центральной тогда Троицкой площади. Во времена Анны Иоанновны ее перенесли в Александро-Невскую лавру. История перемещений иконы связала собор с ключевыми сакральными точками столицы.

Казанский собор был окончен постройкой в 1811 году. Через семь лет началось возведение нового Исаакиевского собора, продлившееся до конца александровского царствования, и занявшее всю эпоху Николая I. Гигантскому храму суждено было стать главным кафедральным собором епархии, и как тогда выражались, «первенствующим в империи». Огромный купол Исаакия один как бы царит над городом, и в этом он схож с куполом Казанского собора. Но времена изменились: по углам кровли уже поставлены четыре небольших сооружения под золотыми купольцами. Назвать их главами язык не поворачивается, в описаниях собора они уклончиво именуются звонницами. Зато старинное пятиглавие соблюдено: чем не параллель николаевскому «официальному православию».

Определить стиль собора не так просто: историки архитектуры обычно говорят о позднем классицизме с мотивами из других, более ранних стилей. Авторы старых описаний города говорили и о «византийском стиле» (Путеводитель по СПб 1903:131). В первую очередь имелась в виду, надо думать, особая пышность отделки храма. Но византийская ассоциация могла укрепляться и сюжетом горельефа, установленного над главным входом. Св. Исаакий Далматский благословляет на нем византийского императора Феодосия Великого. Как мы помним, он оказал огромное влияние на становление ортодоксального христианства, провозгласив его государственной религией империи на созванном в 381 году Константинополе II Вселенском соборе. Горельеф на своем месте по сию пору. Подойдя к собору с запада и подняв голову, мы и теперь можем вглядеться в него – и узнать в лице Феодосия черты царя Александра I. Лица других фигур композиции представляют черты придворных Александра и Николая I. Такое соответствие не случайно: не только клир, но и двор все чаще вспоминают о блеске Византии.

При Александре II в собор была передана икона Нерукотворного Образа Спасителя, принадлежавшая в свое время Петру I, и весьма им чтившаяся. Но связь с основателем города поддерживалась самой последовательностью церквей, стоявших в этом районе с 1710 года, и освященных во имя св. Исаакия. Как мы помним, Петр I родился 30 мая, в день его памяти. Собор был окончен вчерне к 1842 году, на доделки и подготовку к торжественному открытию понадобилось еще десятилетие. За это время вкусы существенно изменились, архитекторы предприняли поиски прямого воплощения формулы «православие – самодержавие – народность» в церковном зодчестве. Плодом этих поисков стал знаменитый «русско-византийский стиль», разработанный прежде всего трудами авторитетного петербургского архитектора К.А.Тона. Проекты его зданий изобилуют луковичными главами, килевидными кокошниками и закомарами, декоративной аркатурой на тонких колонках, и прочими находками, милыми сердцу зодчих Московской Руси. Есть в них и прямые заимствования излюбленных приемов византийских строителей, к примеру в организации крестово-купольной композиции.

Тон начал ставить свои церкви в тридцатых годах. Уже в 1838 он выпустил образцовый увраж, подготовленный с ведома и одобрения самого царя. Во введении к книге, архитектор подчеркивал: «Стиль византийский, сроднившийся с давних времен с элементами нашей народности, образовал церковную нашу архитектуру, образцов которой не находим в других странах» (цит. по: Пунин 1990:51).

К сожалению, видных образцов творчества К.А.Тона в нашем городе почти не осталось: они по большей части были снесены при советской власти (равно как и шедевр зодчего – московский храм Христа Спасителя). Но влиянию его «русско-византийского» стиля на мышление более поздних архитекторов суждено было стать продолжительным. Само название было очень удачным: оно указывало на относительное равновесие обоих источников вдохновения автора этого стиля. При переносе акцента на его первую часть, открывался путь к «неорусскому» стилю. Классическим образцом такового стал собор Воскресения Христова, возведенный в 1883–1907 годах на набережной Екатерининского канала. Строить его было решено сразу же после убийства Александра II, и в точности на том месте, где царя подстерегли бомбисты.

Когда был объявлен конкурс, архитекторы составили свои проекты в привычном «русско-византийском» стиле. Разумеется, вкусы к тому времени сдвинулись, Тон вышел из моды, но серьезность повода оправдывала известный консерватизм. Власти, однако, видели будущий храм соответствующим новым веяниям. Сам Александр III внимательно ознакомился с планами и соизволил разъяснить, что «проекты хотя и очень хорошо составлены, но желательно, чтобы храм был построен в чисто русском вкусе XVII века, образцы коего встречаются, например, в Ярославле» (цит. по: Бутиков 1996:29). Не отрицая знакомства государя с ярославским зодчеством, уместно будет вспомнить прежде всего о виде прекрасно ему известного московского храма Василия Блаженного. Оформившийся таким образом стиль нередко так и называют – «московско-ярославским».