Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

Глава II. Шведские корни

В Ладоге и Новгороде

«Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет; да и поидете княжитъ и володети нами». Как известно, эти слова вводят в «Повести временных лет» легенду о призвании варягов. Безусловно, не все в стародавнем предании следует понимать буквально. Историками уже выяснены принципиальные преувеличения, свойственные «норманнской теории». Не стоит забывать и о том, что уже до призвания варягов, в наших местах были известны и другие государственные образования, к примеру «каганат росов». По-видимому, его распад мог облегчить нарастание междоусобиц в Верхней Руси.

Заметим также, что значение старого слова «наряд» и его современного перевода «порядок» не вполне сходятся. Старое слово непосредственно скорее всего восходило к древнерусскому юридическому термину «ряд», который означал приглашение князя и дружины на строго определенных условиях местного права, обязательных к исполнению обеими сторонами (Мельникова, Петрухин 1989). Как бы то ни было, при этих и многих других возможных оговорках не подлежит сомнению, что вовторой половине IX века был сделан решающий шаг к основанию древнерусского государства. Это создало условия для формирования древнерусской народности с собственной общественностью и культурой, положило начало преемственности, живо ощущаемой и сегодня.

Не будет ошибкой утверждать, что шведы сыграли в этих событиях довольно самую активную роль. Нужно только сделать ту понятную оговорку, что говоря так, мы будем иметь в виду, разумеется, лишь предков нынешних шведов, которым тогда предстояло еще пройти путь длительного развития. Это были прежде всего свеи и готы, населявшие срединную часть современной Швеции. Особая народность жила и на острове Готланд. На Руси все это было хорошо известно. Летописец уверенно различал, что есть «свие», есть «гъте», а есть «урмане» (норманны)… Аналогично обстоит дело с датчанами, равно как и другими упоминаемыми ниже народами.

Сам Рюрик, как и некоторая часть его приближенных, могли быть не шведами, а датчанами. В качестве возможного прототипа этого образа современные исследователи указывают на известного викинга по имени Рюрик (Hroerekr) Ютландский (Кирпичников, Дубов, Лебедев 1986:193–194). Такое предположение не получило единогласной поддержки специалистов (Джаксон 1993:85). Однако в нем есть весьма привлекательные черты, поскольку помимо прочего оно могло бы прояснить логику событий, непосредственно предшествовавших призванию варягов.

Чуть выше по тексту летописи мы читаем, что и до описываемых событий славяне имели дело с варягами «из заморья». Иноземцы, видимо, поддерживали некоторый порядок, и взимали за это дань. В 862 году варягов изгоняют, что и приводит к междоусобицам. Заметим кстати, что и археологи, изучая культурные слои Ладоги, обнаружили в начале 60-х гг. IX века следы большого пожара. Одновременно на срок примерно десятилетия прерывается поток серебра, шедшего через Ладогу в Швецию и на Готланд. Остается заключить, что изгнаны были именно шведы.

Кстати, сообщение об их изгнании, не занявшее в летописи и двух строк, весьма примечательно. Ведь в нем мы читаем о событиях, происходивших поблизости – на расстоянии 2–3 недель хода на парусах в хорошую погоду – от гнезд викингов, бывших в ту пору на самом гребне своих силы и агрессивности. Достаточно вспомнить, что всего за два десятка лет до того, они штурмовали и разграбили – или как сказали бы в старину, «взяли в топоры» – такой город, как Париж! Значит, совсем не упадок предшествовал призванию Рюрика, и не вполне прав был драматург ХVIII века Я.Княжнин, вложив ему в уста слова, обращенные к новгородцу:

 
«Народом призванный, закрыв его я бездну,
Доволен тем, что часть окончил вашу слезну».
 

Предположив, что изгнанные викинги были шведами, ученые обнаруживают дальновидный расчет в призвании Рюрика Ютландского. Ведь он враждовал со шведами и немцами. Вступая с ним в союз, славяне могли надеяться на союз с датчанами, и обеспечить себе вхождение в ту общность, которая в наши дни получила название «циркумбалтийской цивилизации». Можно утверждать, что у колыбели древнерусского государства уже проявились непростые отношения «дружбы-вражды» со шведами, присущие и последовавшим векам позднейшей русской истории.

Ведь изгнание шведов было лишь эпизодом, а их присутствие – константой. Как подчеркивают отечественные историки М.Б.Свердлов и И.П.Шаскольский, на территории Древней Руси «не найдено ни одной вещи или комплекса памятников IX–X в. датского или норвежского происхождения; скандинавские археологические памятники IX–X вв., найденные на территории Древней Руси, в большей своей части определяются как шведские» (1986:113). Знакомясь с деяниями скандинавов Рюрика или Олега, не будет ошибкой представлять за их спинами мощные плечи шведских дружинников.

Личные качества Рюрика, как и само его существование, достаточно неопределенны. Роль же его в отечественной истории почетна. Он – подлинный «отец отечества», основатель государства, династии, и важнейших городов. Последнее заслуживает особого внимания. С одной стороны, Рюрик с дружиной основали такие центры Руси, как Ладогу и Новгород. Об этом прямо говорилось в ипатьевской версии «Повести временных лет»: «придоша к словеном первее, и срубиша город Ладогу», «пришед к Ильмерю, и сруби город над Волховом, и прозваша и Новгород». С другой стороны, указанные поселения существовали и до прихода Рюрика. Как подчеркивалось в лаврентьевском списке летописи, варяги были пришельцами («находници»), а славяне – первыми обитателями («перьвии насельници»): «И по тем городом суть находници варязи, а перьвии насельници в Новегороде словене (…) и теми всеми обладаше Рюрик».

На первый взгляд может показаться, что варяги то ли основали указанные города, то ли нет. На самом деле противоречие здесь чисто внешнее. Не вызывает сомнения, что и Ладога, и Новгород существовали и до прихода Рюрика. Он же, в свою очередь, занимался привычным княжеским делом – основывал крепости, отвечавшие требованиям фортификационного искусства своего времени. Последнее, в соответствии с мировоззрением средневековья, в качестве непременной составляющей включало и магические ритуалы, обеспечивающие неприступность стен. По нормам варяжской культуры, это входило в компетенцию князя и дружины.

У нас есть достаточные основания полагать, что при основании городов варяжская магическая культура вступила в контакт с местной, славянской магической культурой. В данном случае мы говорим не о вытеснении и ассимиляции, но преимущественно о наложении и дополнении. В семиотике такое взаимодействие называется «адстратным». Именно этот тип влияния представляется ключевым для понимания сущности шведско-русских магических отношений в целом.

Дело, заложенное Рюриком, оказалось прочным. Через всю русскую историю красной нитью проходит обращение к памяти варяга. Благосклонность провидения к замыслам Рюрика объяснялась в духе того времени родословной героя. Согласно одной из авторитетных версий, по отцовской лирии он происходил от римского императора Августа, по материнской же – от новгородского князя (точнее, старейшины) Гостомысла. Первое – вполне бездоказательно – муссировалось при собирании Московского государства в XV веке; второе – достаточно спорное – восходило к «Иоакимовой летописи», и кстати, упоминалось в недурной исторической пьесе, написанной «без сохранения феатральных обыкновенных правил, из жизни Рюрика» самой Екатериной Великой.

Упомянутая летопись, дошедшая до наших дней, как известно, в изложении В.Н.Татищева, содержит любопытный рассказ о волшебном сне Гостомысла. Князю приснилось, что из чрева Умилы – дочери Гостомысла и матери Рюрика – произрастает древо, оно плодоносит, и покрывает ветвями большой город. Истолкование сна очевидно: он обещал рождение внука – устроителя и основателя.

Преемником Рюрика стал его родич, Олег Вещий. Прибегая для общей характеристики его значимости к латинской политической терминологии, можно сказать, что князь Олег совмещал должности императора и великого понтифика. В качестве первого, князь объединил множество народностей Восточной Европы, провел военную кампанию против Византии, и фактически основал Киевскую Русь. В решении этих задач, Олег Вещий опирался прежде всего на дружину и тянувшихся к нему сметливых, предприимчивых людей, связанных воедино военными и хозяйственными интересами, но отнюдь не одной крови и языка, – одним словом, той социальной группы, которая избрала себе имя «русь». Летописец так и писал об Олеге – «беша у него варези и словени и прочи прозвашася русью».

Такое объединение не было уникальным для той эпохи. Как мы помним, несколько севернее, на берегах Белого моря, на основании общего образа жмзни и занятий сошлись представите – ли многих народностей, приняв имя «пермь» (Киркинен 1981:81). В культурном отношении, характер Киевской державы определялся ее доминированием на пути «из варяг в греки», и соответственно, открытостью влияниям с севера и юга – от Скандинавии до Византии. На этом основании Д.С.Лихачев (1993:8) определил Русь по ее культуре X–XII вв. как «Скан – довизантию». Следует, впрочем, сделать поправку на полеми – ческую заостренность этого определения, выдвинутого в проти – воположность современной концепции «Руси-Евразии».

Во втором качестве – «понтифика», то есть верховного жреца, князь Олег проводил ритуалы, требовавшиеся новой, гибридной религиозно-магической культурой «дружины русов», возникшей на основе обычаев варягов-шведов, словен, чуди, и ряда других народов. Общее представление об ее основных чертах может дать разбор самого имени князя. Оно не так просто, как может показаться на первый взгляд. Прежде всего, «Олег» – исходно не имя, но скорее всего прозвище, причем варяжского происхождения. На древнескандинавском языке оно звучало примерно как «helgi», и переводилось как «вещий, святой». Но в то же время это имя-прозвище выступает сразу в славянизированной форме. Следовательно, оно принадлежало уже культуре Руси, и появилось где-то от Ладоги до Киева.

Прозвище «Вещий» указывало на высокое положение своего носителя в среде местных языческих жрецов. В этом отношении мы можем опереться на свидетельство летописца: «и прозваша Олга вещий: бяху бо людие погани», то есть язычники – и конечно, язычники словянские. Если к этому добавить, что прототипом образа Олега послужил скорее всего некий Одд, норвежец по крови, сын которого Асмуд стал, между прочим, киевским воеводой, то нам станет легче представить интенсивность сплавления воедино варяжских и славянских магических знаний и практик.

Свидетельства, сохраненные историей, позволяют нам представить Олега Вещего при совершении этих ритуалов. Вот он заключает мир с византийцами. Греки, цари «Леон со Олександром» целуют крест. Олег же приводит дружину русов к клятве на их оружии, именем богов Перунам и Волоса. По происхождению оба бога – славянские. Волоса чтят крестьяне (в тексте он и назван «скотьим богом»), но также и купцы (в том числе скандинавские). Перун – бог в первую очередь князя и варяжской дружины (летописец называет его «своим богом»). Вскоре его поставит во главе общерусского пантеона князь Владимир. Весь ритуал говорит о сложении особой культуры дружины «варягов-россов» (используем выражение из «Древней российской истории» М.В.Ломоносова). Клятва была крепка: недаром само слово «варяг» происходит от древненорвежского слова «клятва» (varar).

Вот Олег основывает крепость на горе близ Киева. Название крепости – Самбатас – изгладилось из памяти народа, название места – нет. Кто на Руси не знал о Лысой Горе! Здесь, как и на многих других древних городищах, в ночь на летнее солнцестояние справлялся важнейший языческий праздник – русалии. До XII столетия на Руси от них отсчитывали время. Реконструкции историков вскрывают архаичные магические ритуалы, проводившиеся здесь. Они проходили под руководством опытного жреца, включали ритуальные схватки мужчин и магические пляски женщин, под пение древних гимнов. Следует полагать, что значительная часть этих обычаев существовала уже во времена Олега Вещего (Рыбаков 1987:678).

Вот Олег основывает и освящает новую крепость в Ладоге, закрепляя в камне начатое Рюриком. Здесь князь нашел и последнее пристанище. Современные историки, впрочем, склоняются к мысли, что в Старой Ладоге был насыпан все-таки кенотаф, поскольку исторический Одд скончался от укуса змеи (таившейся в черепе коня) на родине, в Скандинавии, и там же был похоронен. Как бы то ни было – символическая ли могила перед нами или подлинная, – но незримое присутствие князя-жреца, ставшего своего рода гением-покровителем Ладоги, закреплено мощным курганом Олега Вещего. До наших дней он высится над излучиной Волхова и древней крепостью.

Решение утвердиться в Ладоге было для варягов вполне естественным. От родины в Швеции они стали мало-помалу отрываться. Однако в Киеве, и даже в Новгороде они все-таки совсем своими тоже не стали. Сколько бы они ни основывали городов, ни побеждали врагов, и ни правили «суд да расправу», они все же чувствовали себя пришельцами, замкнутыми в рамках дружины. Другое дело – в Ладоге и ее окрестностях. Здесь варяги чувствовали себя дома, здесь у них было гнездо и родное пепелище, здесь естественно было расположить и «отеческие гробы». Как отмечают отечественные исследователи, именно в Ладоге русско-скандинавский контакт вполне охватил высший – магический – уровень духовной культуры (Кирпичников, Дубов, Лебедев 1986:266).

В свете сказанного можно утверждать, что у современной науки имеется достаточно находок и свидетельств для реконструкции существенных черт ритуалов сакрализации пространства, проводившихся князем и дружиной «варяго-россов». Наиболее полезны при этом будут материалы из Ладоги, в меньшей степени – из Новгорода. Проведение такой реконструкции не входит в нашу задачу, но очертить ее общие контуры здесь будет уместно. На основании общих типологических соображений следует полагать, что сакрализация пространства предполагала правильный выбор места закладки (или освящения) строения, а также правильную последовательность действий и слов (звуков). Остановимся на них коротко и по порядку.

В расположении крупных сооружений, типа городищ, просматривается стремление совместить естественные выгоды с ориентацией по сторонам света, и возможно, особенностям рельефа типа так называемых «ley lines». Общепринятого перевода этого термина традиционной британской культуры пока нет. С известной осторожностью его можно сопоставить с понятием «меридиана» в восточной акупунктуре. Но, конечно, в нашем случае речь идет не о теле человека, а о рельефе земли.

Исторически это понятие было введено для объяснения того факта, что многие древние памятники выстраиваются в прямую или спиралевидную линию, если нанести их изображение на карту подходящего масштаба. Долгое время понятием «ley lines» пользовались английские самодеятельные краеведы. Они выработали чисто эмпирическую, но удивительно эффективную систему разметки таких линий. К примеру, на настоящий момент для выделения такой линии в пределах Англии считается достаточным иметь не менее пяти древних монументов на расстоянии не более 10 английских миль (около 16 километров) ее протяженности (Поупноу 1979:44).

Историки долго смотрели на эти «игры дилетантов» с изрядной иронией. Но после того как энтузиастам действительно удалось разыскать несколько прочно забытых памятников древней культуры, руководствуясь своими картами, положение изменилось. Настал черед объяснений, а их пока явно недостаточно. Можно думать, что особенности рельефа подсознательно влияли на замыслы друидов и древних зодчих. Но памятники в ряде важных мест, пожалуй, уж слишком точно выстраиваются по линиям. Если же предположить, что в древности были строгие методы измерения некой, пока неизвестной нам «энергии земли», и ее собирания в узловых местах таких линий, то нужно переписывать всю историю точных знаний древних культур. Для такого шага все же пока недостаточно аргументов.

Как пойдет разработка этого круга идей – сказать на настоящий момент трудно. Но стоя на вершине 500-футового холма в Гластонбери, где сходятся все основные древние линии и видно огромную часть юго-западной Англии «от моря до моря», путешественник испытывает удивительный прилив сил и симпатии к этой благословенной земле. Древние же поверья связали с этим местом пребывание древних реликвий – от чаши Грааля до могилы короля Артура (см. Великобритания 1990:204).

Разработка сходных идей известна и отечественной науке. Так, в недавней статье геологов О.С.Ткаченко и И.С.Федонкиной поставлена задача «необходимости совместного изучения современной тектонической структуры и местоположения древнейших поселений и культовых сооружений» (1996:52). Судя по ссылкам, многое приходится разрабатывать заново, «с нуля». Видимо, более активное обращение к опыту британских исследователей могло бы быть совсем небесполезным и в наших условиях. Мысли философов также касались этого предмета. Задавая себе вопрос, что в решающей степени влияет на возникновение важнейших городов, они отвечают и так: «Появление кристаллизующих, центростремительных сил, „оформляющих“ энергетически емкие локусы земного пространства в уникальные точки-конфигурации, определяющие места сосредоточения множеств людей, порождает города» (Морева 1993:198).

Возвращаясь на берега Волхова, можно предположить применение в древности особых дисциплин, связанных с устроением места, прежде всего – особого геомантического гадания. Возможно, его следует понимать под «чертами и резами», предшествовавшими письменности на Руси, о которых писал в в свое время славный черноризец Храбр. Во всяком случае, распространение этого гадания на территории Верхней Руси в современных исследованиях связывается с влиянием со стороны Балтики (Турилов, Чернецов 1988:116).

При основании отдельных зданий, помимо обычных для традиционной культуры строительных ритуалов, можно предположить и употребление начертаний, входивших в «тайную доктрину» зодчества. После исследований Б.А.Рыбакова, в качестве таковых можно рассматривать так называемые «вавилоны», известные как на Руси, так и в Скандинавии уже к IX веку. Один из них, кстати, изображен на могильном камне легендарного Трувора, сподвижника Рюрика, сохранившемся до наших дней на старом изборском кладбище (Косточкин 1971:28). Можно предположить и использование чертежей, вырезанных на досках, для проведения пока неясного ритуала, сниженным аналогом которого могла быть популярная у руси игра «в мельницу» (Херрман 1986:116–119).

Не чуждым для культуры «варягов-россов» было, по-видимому, и возведение построек культового назначения, типа храма или ложи, для проведения особого рода магических ритуалов. В этом отношении обращает на себя внимание одно странное сооружение, стоявшее в Старой Ладоге примерно в Х веке. Оно было очень обширным – около 120 квадратных метров, и следовательно, могло вместить много людей, особенно по меркам того времени.

На полу найдены обломки ковшей, черепов животных, стилизованных изображений людей и зверей, и множество других предметов ритуального назначения. Среди них была обнаружена подвеска, длиной неполных 5 сантиметров. Она заполнена рунической тайнописью, записанной так, чтобы на одной стороне уместилось 23 знака, а на другой – 24. Характер этих священных чисел, и форма знаков, находящие себе параллели в скандинавской культуре, определяются учеными как имеющие отчетливо магическое значение (Мельникова 1977:152–169). По истечении своего срока, «ложа» была уничтожена, и опять же непростым образом. Ее стены были обрушены внутрь, подожжены, а потом это место было предано запустению, здесь был пустырь. Следовательно, проведенные тут в древности ритуалы «вросли в землю», сделав ее если не сакральной, то табуированной. Проходя мимо такого места в сумерки, позднейшие насельники Ладоги, очевидно, не считали за лишнее зачураться…

Интересную параллель последнему может составить распространенный на русском севере до наших дней сюжет о том, как «чудь под землю ушла». В некоторых его вариантах чудь сносит свои сокровища в особую избу на столбах, и садится внутри. После этого столбы подсекаются, крыша и стены проваливаются внутрь, а чудь исчезает. Место волшебного исчезновения считалось заклятым и обычно предавалось запустению. Крестьяне верили в то, что если его разорить, или, допустим, срубить близлежащую священную рощу, то чудь (или сила ее заклятий, оставшаяся в данном месте) каким-то образом отомстит обидчику (Криничная 1978:48–54). В быличках такого рода чудь непременно связывается с подземным миром, где она после ухода и влачит потустороннее существование. Поэтому если наше сближение справедливо, прообраз такого сюжета был либо связан с сакрализацией земли, либо имел «земляное», хтоническое происхождение. Заметим только, что сюжет о «чуди, ушедшей под землю» сложен, образовался при смешении многих влияний, на которых здесь нет повода остановиться.

В дружине русов хранилось и понятие о правильных действиях при совершении важнейших ритуалов, – так сказать, о чинопоследовании. Для некоторых обрядов они реконструируются с удовлетворительной полнотой. Так обстоит дело с похоронным ритуалом, описанным по состоянию на начало X в. в известных записках Ибн-Фадлана, и подтвержденным находками археологов. В нем безусловно просматривается сплетение местных и варяжских элементов. Эти данные принципиально важны для нашей темы, поскольку сакрализация пространства входила не только в строительные ритуалы, но подразумевалась при совершении широкого круга языческих обрядов в целом. Напомним хотя бы об обычном в ту пору благословении (или заклятии) земли «на все четыре стороны». Как известно, оно отразилось в облике языческих крестиков «скандинавского типа», популярных на Руси в ХI в. (Фехнер 1968). Не будет ошибкой предположить совершение треб, шествий, и видимо, игр с показом «боевых искусств» (входивших, к примеру, в обряды тризны, а потом – русалий). Что касается узко-строительных обрядов, то их фонд у восточного славянства всегда был исключительно богат и архаичен (Байбурин 1983). Анализ его элементов, восходящих к варяжским временам, входит в задачи особой работы.

Переходя к словесности, не будет ошибкой утверждать, что уже в дружине Олега Вещего сложились самостоятельные формулы и развернутые тексты, входившие в воинский обрядовый хоровод, или выделившиеся из него. По происхождению они были смешанными, поскольку певцы-сказители свободно черпали из сокровищницы как варяжского, так и славянского фольклора. По функции эти тексты могли быть как повествовательными (эстетическими), так и заклинательными (магическими). Б.А.Рыбаков определяет среду, где они создавались и бытовали, как «дружинно-жреческую» (1987:362). Отсюда многие тексты попали в состав летописей, где и сохранились в известной степени до наших дней. В одних случаях они вводятся стилистически маркированным глаголом «сказывают» (при передаче обычной косвенной речи стояло бы «глаголют», или что-либо другое в этом роде).

В других случаях, такие тексты опознаются по выделенным в лексическом и ритмическом отношении формулам. Так, в Устюжском летописном своде легенда о вещем Олеге передана в четырех сегментах: предсказание волхвов, смерть коня, гибель князя, возведение кургана. В каждом из них выделяются формульные построения. Так, смерть (а скорее – принесение в жертву) коня описана в следующих словах: «Да изведше его далече в поле и отсекут главу его, а самого повергут зверям земным и птицам небесным». Основываясь на внимательном анализе таких фрагментов, можно восстановить существенные части языческих обрядов.

Прослеживаются следы «дружинных» текстов и в «Слове о полку Игореве». По мнению исследователей ряд его «темных мест» можно прояснить, обратившись к варяжскому фольклору. Сюда относятся следы диалогического (амебейного) построения «Слова». Такая манера исполнения подразумевала деление текста на две (а может быть, и более) партии, которые поочередно исполнялись двумя и более сказителями. Одна из партий поручена певцу-архаисту, следовавшему манере Бояна (Лихачев 1986). Для нее характерно сгущение образов и метафор, близких к эддической мифологии, а также наличие усложненной фонетики и грамматики, присущих скальдической поэзии. Первое можно иллюстрировать известной метафорой о том, как Боян «растекался мыслию» (точнее, «мысию» – белкой) по древу, волком по земле, орлом под облаками. Здесь дается и сакральная картина трех уровней мироздания с «мировым древом» посредине, и образ сказителя-колдуна, совершавшего по ним свои волшебные путешествия. Во втором отношении останавливают на себе внимание многочисленные «славы», величания, содержащиеся в «Слове». Заметим, что в самом его конце поставлено такое восхваление всей стране («солнце светится на небесе, Игорь князь в руской земли, девици поют на Дунаи, вьются голоси чрез море до Киева»).

Влияние скандинавской традиции изучалось применительно к «Слову о полку Игореве» Д.М.Шарыпкиным (1973; 1976). По его мнению, Боян «был знаком со скандинавской скальдической традицией, а может быть, и учился у варяжских скальдов». В творчестве последних подчеркивалось то, что «они не просто пели, а совершали обряд словесной магии» (Соколова 1986:65). В общих чертах эти положения приняты в современном литературоведении. Единственное существенное уточнение состоит в том, что скальдические приемы на русской почве не просто заимствовались, а подвергались творческой переработке. Возможно, они поддерживали аналогичные в стадиальном отношении явления местной, древнерусской словесности (Дмитриев 1987:10).

О механическом заимствовании речь, конечно, не идет. Однако если варяжский пласт вскрывается в таком сравнительно позднем и южном памятнике, как Слово, – ведь оно было создано в конце ХII века в Чернигове или Киеве, – то каким существенным оно должно было быть в Ладоге времен вещего Олега! Там поклонники северных богов Одина и Тора чувствовали себя как дома, там находило ценителей и скальдическое стихосложение.

Идолы обоих названных богов были обнаружены археологами в Ладоге, в слоях соответственно VIII и IX века. Их облик сильно упрощен, но сохраняет важнейшие атрибуты богов, существенные при совершении обрядов. У Одина это – два плоских полукруга, начинающиеся у ушей и смыкающиеся над головой. В месте соединения помещены две стилизованных птичьих головы, позволяющих узнать Хугина и Мунина – двух воронов Одина (Рябинин 1980:172). Кто же на Севере не знал, что бог выпускает их иногда летать над миром. Вернувшись, вороны садятся у ушей и рассказывают об увиденном. Это о них сказано в темных «Речах Гримнира»: «Хугин и Мунин / над миром все время / летают без устали; / мне за Хугина страшно, / страшней за Мунина, – / вернутся ли вороны!» (пер. А.Корсуна). Выходит, что парили они и над Ладогой. Что же касается Тора, то его можно опознать по магическому «поясу силы», и характерной одежде типа юбки.

Скальдическая поэзия представлена любопытной надписью, выполненной шведско-датскими («рёкскими») рунами в IX веке, и найденной в Старой Ладоге. По-видимому, она описывает мифологический сюжет, который мог быть изображен на щите (в таком случае, ее следует относить к такому распространенному жанру, как «щитовая драпа»). На изображении были персонажи эддических сказаний – етун (великан) Хрэсвельг, лунный волк Скати, пахота Гевьон. В тексте они описаны по очереди: «Наверху (на щите) облаченный в свое оперение орла, покрытый инеем господин; сияющий лунный волк; пядей плуга широкий путь» (Мельникова 1977:159–161). Все вместе представляет собой своеобразное описание уровней мира, а возможно – его заклятие.

Уровень земли кодирован в ладожской драпе «пахотой Гевьон». На этом сюжете стоит остановиться. Сама Гевьон – чтимая и могущественная богиня-мать. В таком авторитетном эддическом тексте, как «Перебранка Локи», сам Один говорит: «Ей, как и мне, / открыты и ясны / судьбы всех сущих» (пер. А.Корсуна). Пахота заключалась в том, что Гевьон запрягла в плуг четырех своих сыновей, превращенных в быков, и отпахала Данию (точнее, остров Зеландию) от Швеции, создав таким образом сакральное пространство.

Заметим в скобках, что датчане до сих пор чтят свою древнюю богиню. Скульптурная группа в стиле модерн, представляющая славную пахоту, установлена на почетном месте в одном из приморских парков Копенгагена (хорошее фото можно найти в энциклопедии «Мифы народов мира», см. [Е.М.] 1980). Неподалеку поставлен причал, к которому часто швартуются пассажирские лайнеры. Поэтому первое, что многие путешественники видят, придя морем в столицу Дании – мощные спины сыновей-быков и взмах матери-Гевьон, погоняющей их.

Итак, ладожскому скальду удалось уложить многое в немногих строках, и притом подчинив их требованиям изощренной поэтики. Даже не зная языка, некоторое представление о ней можно составить просто «попробовав на язык» звучание стиха, и ощутив шелестение его искусных аллитераций. Попробуем это сделать. Может быть, проезжая через Ладогу, особенно в сумерках и в романтическом настроении, читатель перечтет строки древнего стиха. Может случиться и так, что тогда на мгновение над ним блеснет холодным инеем оперение орла, или послышится скрип волшебного плуга. Итак, вот наш древний текст:

«YFIR OF VARDR HAME

VALDR (H)RIMS

FRANMANA GRAND

FIMBULSINNI PLOGA».

… В последующие два столетия влияние варягов на Руси постепенно ослабевает. На то были как внутренние, так и внешние причины. К первым следует отнести невиданное усиление русской культуры и государственности. Их фокус сдвигается на юг, к Киеву, а в духовном отношении – к Византии. К последним относится угасание удивительного напора с севера (или, как сейчас стали говорить, пассионарности), созданного «эпохой викингов». Тем не менее, и в годы правления Ярослава Мудрого, блестящего дипломата и покровителя славянской письменности, старые модели сохраняли свою жмзнеспособность.

Так, возникает междоусобица, не первая и не последняя на Руси, на сей раз – между братьями Мстиславом и Ярославом. Первый идет с юга, от Киева и Чернигова. Второй занимает север, и располагается в Новгороде. В преддверии столкновения, Ярослав посылает за море, за варягами. Вот как о том говорит «Повесть временных лет»: «И возвратився Ярослав, приде Новугороду, и посла за море по варягы; и приде Якун с варягы, и бе Якун сь леп, и луда бе у него золотом истъкана». Как видим, летописец успевает полюбоваться красотой, и особенно плащом («лудой») варяга, шитым золотом.