Текст книги "Северная столица. Метафизика Петербурга"

Таким образом, ученый старой школы, какой-нибудь профессор петербургского «Академического Университета» отнесся бы к избранному нами подходу без особого удивления. Кое-что вызвало бы у него одобрение – к примеру, то как мы ограничили свою тему, оставив в стороне онтологию «трансперсонального преобразования», и сосредоточившись на его пневматологии (в плане психологической трансформации отдельных людей, взятой в связи с эманацией надличного «духа Петербурга»). Другие аспекты были бы им признаны за дискуссионные. Так, в старину полагалось не обсуждать проблемы историософии в рамках метафизики, или по крайней мере снабжать изложение более подробными оговорками. Но в общем, взаимное понимание и конструктивное обсуждение были бы вполне возможны.

Не то в современном западном университете. Явившись туда со своей темой, мы попали бы сперва на факультет теологии, оттуда после краткого разбирательства были бы препровождены к психологам, далее были бы посланы на факультет философии, оттуда направлены на кафедру «истории идей», а там скорее всего вынуждены были бы вступить в дискуссию о спорном методологическом статусе таких «новых наук», как культурология или семиотика. Что же поделать, если ограничения британского Королевского общества пока остаются в силе. Отложив свои попытки контакта, тем более получения «гранта» до лучших времен (а в академической науке сейчас нарастает движение за «новую метафизику»), нам оставалось бы отправиться восвояси, уповая лишь на встречу с широко мыслящим, доброжелательным издателем, который заинтересовался бы сочинением по метафизике Петербурга…

Уточнив наши ориентиры, мы можем вернуться к творчеству У.Ерне. Пространственные интуиции занимали видное место в его работах. Впрочем, могло ли быть иначе, если Земля рассматривалась им как сосуд, в котором проходят алхимические трансмутации. Благородным продуктом таковых Ерне считал минеральные воды. Включение их в диету, как логично полагали алхимики, ускоряет такие же процессы и в теле человека, а потому должно считаться духовной практикой, и всячески рекомендоваться. Вряд ли, открывая бутылку «Полюстрово», мы вспоминаем об истоках моды на минеральные воды. Во времена Петра I это еще не забылось, что дополняет наше понимание царского увлечения посещением курортов. Некоторые из них – например, Карлсбад – посещал в то же время с научными целями и алхимик Ерне.

Отсюда же следовал и постоянный интерес Ерне к «особым местам» земли, и к соединяющим их скрытым проходам и протокам. В этом отношении он прямо продолжил традицию Рюдбека, а в определенном смысле – и Шернъельма, о взглядах которых уже говорилось выше. Как и эти мыслители, Ерне питал особый интерес к берегам Балтийского моря. Впрочем, здесь могло сказаться его происхождение. Маститый алхимик родился в деревне Сквориц на юге шведской Ингерманландии (теперь это, кажется, Скворицы поблизости Гатчины). В юности он посетил Ниеншанц и Нарву, так что его ранние мистические интуиции можно связывать с так знакомым нам неброским пейзажем окрестностей Петербурга.

Мы позволили себе подробно остановиться на воззрениях У.Ерне, поскольку они принадлежали к тому типу натурфилософии, который был популярен в России петровского времени. Известно, что в ближайшем окружении Петра I были весьма начитанные алхимики, к примеру, граф Яков Вилимович Брюс. «Его величество, любопытствуя о разных в природе вещах, часто говаривал с ним о физических и метафизических явлениях», – обратил внимание другой сподвижник царя, токарных дел мастер и советник Академии наук А.К.Нартов (1993:314–315). Идеи шведской натурфилософии могли получать известность и при посредстве таких крупных немецких ученых, как Лейбниц и Гмелин: оба они были внимательными читателями работ У.Ерне. В более позднее время, оккультизм «мягкого стиля» был включен в высшие градусы «шведской системы» масонства, а следовательно – и петербургской духовности. Сказанное составляет полезный контекст при чтении «алхимической повести» Масальского.

Последнее произведение, которое мы рассмотрим – роман Н.Греча «Черная женщина», опубликованный в 1834 году. Написанный бойко и занимательно, роман пользовался громадной популярностью среди читающей публики. Тем легче расходились в изобилии рассыпанные в тексте мистические рассказы из шведской жизни. По совести говоря, в большинстве они восходили к «бродячим сюжетам» европейского романтизма. Вряд ли автор не сознавал этого. Но его вел «дух времени», и Греч многозначительно произносил устами одного из своих героев: «Шведы богаты такими историями» (Греч 1838-1:71)… Одна из них, новелла об «огненном змее», и привлечет наше внимание.

Герои романа, два молодых русских дворянина, едут из Петербурга в Токсово, чтобы навестить больного товарища по имени Вышатин. Он спешил по делам из Выборга, но в дороге занемог, и слег в этом живописном, но печальном в осеннее время уголке «финляндской Швейцарии». Пришлось воспользоваться гостеприимством местного пастора и заняться лечением, подвергаясь опасности умереть лишь от скуки. Друзья подъезжают к Токсово уже в сумерки. Они находят больного в небольшом обществе, коротающем время у камина за пуншем и трубками, за рассказыванием друг другу всяческих страшных историй.

Гости присоединяются к разговору, поминают электричество и магнетизм (в наше время говорили бы о биоэнергетике). Затем симпатичный молодой художник Берилов возвращается к прерванному разговору – несколько косноязычно и как будто нехотя. «Начали о домовых-с – вот это дело известное-с, то есть домовые-с – кто их не видал-с?… а потом занеслися, Бог знает куда… с … то есть… впрочем и не с домовых начали-с, а с огненного змея-с.» – «С какого змея?» – спросил Хвалынский. – Берилов хотел отвечать, но Вышатин предупредил его: «Андрей Федорович рассказывал нам, что в Петербурге случилось необычайное происшествие». На этом месте читатель делается глух к обращениям домочадцев, неотложным делам, и впивается в книгу. Да, старые романисты умели захватывать воображение. Впрочем, вернемся к тексту.

«Ты знаешь, что вчера граф Самойлов давал праздник в честь гостя нашего, молодого короля шведского. В то самое время, как Государыня подъехала к крыльцу его дома, огненный шар, или, как говорят в народе, змей пролетел через этот дом, потом через Зимний дворец, за Неву, и упал за крепостью. Мы стали рассуждать о подобных явлениях, и от этого мало помалу дошли до толков о привидениях, о предчувствиях, и тому подобном.»

Вот, собственно, и весь рассказ. Он оставляет у читателя таинственное, но незавершенное впечатление. Однако никаких комментариев не дается. Погрузив взгляд в огонь камина, следующий рассказчик торопится начать свою страшную историю из времен Анны Иоанновны. Нам же ничто не мешает прерваться, и провести небольшое расследование. Главные действующие лица не названы, но узнаются сразу: это Екатерина II и Густав IV Адольф. Шведский король приезжал в Петербург осенью 1796 года, чтобы посвататься к великой княжне Александре Павловне. Княжна была само очарование, юный король был без ума, дан был ряд блестящих праздников. Все это запомнилось петербуржцам. По-видимому, дата имела значение для автора: вернувшись к первой странице романа, мы видим, что она помечена сентябрем 1796 года. Что же произошло вслед за этим?

В ноябре 1796 умерла Екатерина II. Незадолго до этого, буквально перед обручением, расторглась и помолвка Густава IV Адольфа. В депрессии юный король вернулся в Стокгольм, чтобы начать едва ли не самое несчастливое царствование в истории своей династии. В 1809 году он был лишен престола и изгнан из королевства. На смену ему короновался все тот же дядя, герцог Карл Зюдерманландский – преклонных лет, и что важнее – бездетный. На нем славная династия Ваза пресеклась.

Остается сделать вывод, что «огненный змей» был дурным знаком императрице или королю, либо же обеим августейшим персонам. Первое весьма вероятно в свете издавна бытовавшей на Руси веры в злого духа, имеющего обыкновение посещать женщин, лишившихся мужа. Вдовы при этом сохнут и в конце концов могут умереть, посторонние же видят духа в виде «огненного змея» (Забылин 1990:266).

Отметим, что наведение знамения в виде огненного шара до недавнего времени входило в наших краях в число умений и финских колдунов (Никольская, Сурхаско 1994:148). Прочие толкования также нельзя исключить. В их пользу свидетельствуют следующие две истории, рассказанные у камина. Одна из них приурочена к 1740, году смерти императрицы Анны Иоанновны. Сюжет ее сводится к тому, что темной петербургской ночью из ворот Адмиралтейства вышла таинственная процессия. В руках шедших было множество факелов, ярким светом озарявших фасады домов (эта деталь не случайна, она явно продолжает тему «огневидных знамений»). Не убыстряя шага, процессия проследовала к воротам Зимнего дворца, и скрылась в них. Как водится, часовые ничего не видели. Ну, а случайные свидетели, перекрестившись, поспешили по домам.

Не менее мрачное впечатление производит и следующая история. Она происходит в Стокгольме, во времена Карла ХI (около 1697), и рассказана токсовским пастором по-французски (не без сетований на то, что по-шведски она прозвучала бы красочнее, но на этом языке слушатели не понимали). Мрачной бессонной ночью Карл ХI замечает таинственный свет в окнах одной из зал своего дворца на Риддархольме. Яркость света настолько сильна, что он сначала подозревает пожар, и взяв всего нескольких спутников, направляется в залу.

Как водится в таких случаях, проницательный придворный чувствует неладное и пытается остановить короля. Решительно отстранив его, тот входит – и видит мрачное зрелище. Взгляду визионера представилось облаченное в мантию тело шведского короля Густава III, убиенного в 1792 году, и казнь его убийцы. Кровь льется на пол и забрызгивает сапоги Карла ХI. Затем взгляд его останавливается на королевском троне, и стоящих подле него бледных фигурах Густава IV Адольфа и герцога Карла Зюдерманландского. Таинственный голос извещает, что на них славному дому Ваза суждено пресечься. Потусторонний свет гаснет, а потрясенного короля уводят в опочивальню.

На этом рассказчик обвел взглядом лица своих слушателей, озаренные неверным светом камина, и вкрадчивым голосом закончил свою историю. «Они теперь находятся в Петербурге. Не случится ли кому-нибудь увидеться с особами их свиты? Всякий швед подтвердит вам истину этого предания»…

Положим, истина предания довольно сомнительна. В Швеции оно было известно, но возводилось ко временам не ранее Густава IV Адольфа (П.Берг 1981:35). Внимание европейского читателя к нему привлек Проспер Мериме. Его блестящая новелла «Видение Карла ХI» вышла по-французски в 1829, а на русском языке появилась впервые в «Литературных прибавлениях» к «Русскому инвалиду» за 1833, то есть всего за год до публикации «Черной женщины» (Мериме 1963). Здесь и нужно видеть один из источников вдохновения Н.Греча. Впрочем, нас интересует не истина, а истолкование. Все три токсовские истории объединены темой «огневидных знаков», предвещающих недоброе.

Возвращаясь к истории об «огненном змее», мы замечаем еще одну ее особенность. При всей краткости своего рассказа, Берилов не забывает упомянуть о траектории, по которой тот летел. Она весьма нетривиальна, в особенности в конечной своей части – от Зимнего дворца до места, которое можно примерно определить как западную оконечность или окрестность Троицкой площади. Зимний входит в ядро новой, левобережной части города, и психологически воспринимался как недавний (поскольку последний, шестой по счету дворец был окончен Растрелли лишь к 1762 году).

Что касается Троицкой площади, то это – старейший, правобережный центр города. Любопытно, что с нею уже и до того связывались «огневидные знамения». Так, недалеко отсюда в старину произрастала сосна, весьма чтимая местными жителями. По преданию, в ее кроне в 1701–1720 годах по ночам вспыхивал чудесный свет. Здесь же, на торжестве 1721 года, по поводу мира со Швецией был выстроен «Янусов дом», вокруг которого в полночь развернулась странная огневая феерия, задуманная Петром I и проведенная при его участии… Да, положительно, «огненный змей» знал, куда лететь в 1796 году. Ну, а наш вывод однозначен: траектория змея согласована с сакральной топографией Петербурга, и потому должна читаться как благоприятное для него знамение.

В пользу такого вывода говорят и второстепенные детали. Так, Берилов упомянул в своем рассказе имя вельможи Самойлова. Речь шла, конечно, об одном из «екатерининских орлов», графе Александре Николаевиче. О нем можно много чего рассказать. К примеру, при взятии Измаила он командовал у Суворова левым флангом, и тот остался доволен: это немало. Для нас же будет существенно другое. На долю Самойлова выпало преподнести императрице от имени Сената титул «Матери Отечества». Последний прямо соотносился с принятием Петром I титула «Отца Отечества», по поводу которого на Троицкой площади и было устроено празднество 1721 года с «Янусовым домом» и огневыми потехами.

Что касается Густава IV Адольфа, то видение «огненного змея» должно пониматься как неблагоприятное для его королевства. Неудачное сватовство 1796 года начало длинную цепь событий, приведших к охлаждению отношений с Россией, и в конечном счете к русско-шведской войне 1808–1809 годов. В результате нее, Швеция потеряла Финляндию, а Густав IV Адольф – трон. Нам уже доводилось цитировать мнение авторов современной капитальной «Истории шведской внешней политики» С.Карлссона и Т.Хёйера об утрате Финляндии как ключевом событии шведской истории.

В другом месте своего известного труда, шведские историки обращают внимание читателя на то, что «единственный уязвимый пункт России – Петербург – мог быть взят только неожиданным ударом из Финляндии» (1954:45). Действительно, важнейшей целью России в войне со Швецией было раз навсегда обезопасить Петербург с финляндской стороны, и обеспечить ему преобладание на Балтике. Ну, а присоединение Финляндии к России дало свой импульс для «нордического мифа». Таким образом, при внешней незавершенности построенное Н.Гречем предание об «огненном змее» согласовано с глубинными токами петербургской истории.

Оформившись и утвердившись, «нордический миф» не раз сближался с «петербургским мифом», переплетался и взаимодействовал с ним, однако до поры не сливался. Потребовалась духовная работа нескольких поколений, чтобы петербургский поэт сказал: «Я только рыцарь и поэт, / Потомок северного скальда», а молодая поэтесса бросила: «Петербуржанке и северянке, / Люб мне ветер с гривой седой», – и это прозвучало естественно. Дело тут – во внутренних закономерностях развития мифа молодого города. В «Медном всаднике» Пушкин описывал сотворение мира, работу демиурга. Именно поэтому от него отсчитывается магистральная линия «петербургского текста». При таком взгляде, вопрос о любых культурных предшественниках был вполне неуместен.

Другое дело – в «серебряном веке». Его деятели ощущали себя наследниками великого культурного явления, сравнимого разве что с перикловыми Афинами или с итальянским Возрождением (если воспользоваться сделанным за полвека до них (1859) счастливым замечанием Аполлона Григорьева). Здесь вопрос о северных корнях Петербурга был так же сладок, и сулил не менее интересные повороты мысли, чем вскрытие крито-микенских корней гомеровой «Илиады», или фрако-фригийского слоя в вергилиевой «Энеиде». Впрочем, как можно говорить о «серебряном веке», не сказав ничего о «золотом»? Нам поневоле придется вернуться к нему.

Магистральная линия «петербургского текста» начинается в творчестве позднего Пушкина, для того чтобы развернуться в «петербургских романах» Достоевского, и завершается у символистов и акмеистов. Так расставляет ориентиры современное литературоведение, начиная отсчет от «Медного всадника» и «Пиковой дамы» (Топоров 1984:14–15). Обе повести написаны в одном (1833) году, но «Пиковая дама» кажется гораздо менее ясной. В отличие от «Медного всадника» она не приурочена к такому определенному событию, как наводнение, или памятнику, как конная статуя Петра I. Она не несет выразительного (и оказавшегося очень плодотворным для позднейшей традиции) подзаголовка «петербургская повесть», и так далее; сравнение легко продолжить.

Конечно, это иллюзия. Оба текста неисчерпаемы и сгущены до ядерной плотности. Но скрытая энергия «Пиковой дамы» стала приоткрываться лишь после того, как «Преступление и наказание» вернулось на новом уровне к ее сюжету (молодой честолюбец и богатая старуха), а опера Чайковского выявила внутреннее напряжение этих и связанных с ними «петербургских типов». Вот почему все в коротком тексте «Пиковой дамы» существенно, в том числе и эпиграф из Шведенборга.

Это имя заставляет нас насторожиться. Эммануил Сведенборг, как правильнее пишется эта фамилия, был крупный, и пожалуй, единственный шведский мистик мирового масштаба. Мало того, пик его активности, или, как говорили в древности, акме пришелся на 40-60-е годы ХVIII века – то есть тогда, когда Россия была максимально открыта шведскому влиянию. Все это делает упоминание Сведенборга у Пушкина особенно интересным; но первое знакомство с эпиграфом скорее разочаровывает.

«В эту ночь явилась ко мне покойница баронесса фон В***. Она была вся в белом и сказала мне: „Здравствуйте, господин советник!“ Шведенборг».

Вот, собственно, и все. В лучшем случае мы видим образчик легкой светской беседы, causerie, без напряжения переходящей от одного предмета к другому. В этом смысле эпиграф из Сведенборга, предпосланный главе пятой, хорошо соответствует по духу эпиграфам к другим главам – таким же блесткам из светской болтовни, или непринужденных записок. В худшем случае, в нем можно увидеть комизм: дух помнит чин медиума, и не забывает употребить его при приветствии. Все это довольно забавно.

Решив так, мы были бы непростительно простодушны. Как часто у Пушкина, чем легче стиль – тем глубже содержание. В частности, в главе пятой, дух покойницы графини, весь в белом, является Германну, чтобы открыть тайну трех карт, а это – осевой мотив всей повести. Тут только мы замечаем, что Германн – инженер, как и Сведенборг, что оба соединяют духовидение с холодной педантичностью (расставшись с призраком, Германн садиться за стол и записывает свое видение). Наконец, сам эпиграф исключительно точно передает то впечатление, которое Сведенборг всегда старался вызвать у своего читателя – легкого, практически повседневного общения с духами. Расскажем об учении шведского духовидца подробнее.

Сведенборг был из коренных шведов, и составил себе имя по части инженерного дела и точных наук; он был, как сейчас говорят, технократ. Всматриваясь в структуру вселенной в целом, Сведенборг на первых порах не видел в ней ничего, кроме точных законов. «Ipse mundus pure mechanicus est» («сам по себе мир действует в точности как машина»), – эти слова Сведенборга вполне могли бы стать его девизом. Областью особого интереса для него были тайны земли, всяческие шахты, полости в земной коре, исторические изменения рельефа Балтики – одним словом, геологическая премудрость, столь милая шведскому сердцу. Мы уже затрагивали эти сюжеты, говоря о Рюдбеке и Ерне. Не вызывает сомнения, что Сведенборг не только почитал, но и читал этих авторов. Как и они, Сведенборг в конце концов занялся и анатомией, реализуя в ней интуиции, сформированные в большой степени геологическими штудиями. Здесь ему удалось сделать очень нетривиальное для своего времени предположение о том, что сознание и душа скорее всего связаны со структурой коры головного мозга. Эта публикация говорит, что мы имеем дело с блестящим теоретиком, ведь она писалась в конце 1730-х годов.

Жизнь Сведенборга резко изменилась, когда ему было уже под шестьдесят. Потрясенному взору ученого стали являться сонмы духов покойных людей, демонов, ангелов, и наконец, сам Спаситель. Они показали ему рай и ад, ознакомили с самыми сокровенными уголками потустороннего мира, и законами его устройства. Видения шли непрерывной чередой почти 30 лет, и Сведенборг едва успевал записывать их, обрабатывать на сухом научном латинском языке, и отдавать в печать.

В Стокгольме у Сведенборга была небольшая усадьба по улице Хорнсгатан 43, при ней был небольшой сад с маленьким деревянным павильоном. Духи особенно охотно являлись сюда в сумерки. Ночь за ночью стены домика сотрясались от взмахов ангельских крыл, и озарялись потусторонним светом. Вечер за вечером долговязый худой старик с горящими глазами проходил по дорожке, отворял дверь павильона, и предавался своим экстазам. По смерти визионера, сад был продан, деревья вырублены, и на участке поставлен доходный дом. Но старенький павильон чудом сохранился, и ясным летним вечером любопытный может к нему подойти по дорожке, положить ладонь на теплые шершавые доски стены, и заглянуть в низкое окно. Если ему повезет, то он сможет присоединиться к прогулке приверженцев секты Сведенборга – так называемой Новой церкви Господней – собирающихся здесь под водительством почтенного Улле Ерна. Впрочем, вернемся к нашему изложению.

Люди недоброжелательные, или лишенные мистической жилки всегда склонны были объяснять видения Сведенборга как результат возрастного психологического кризиса, а проще сказать сумасшествия. С этим трудно согласиться. Соседи его по Хорнсгатан в один голос считали Сведенборга положительно приятным, хотя и не лишенным некоторого чудачества, пожилым господином. Того же мнения придерживались и его многочисленные знакомые в Амстердаме и Лондоне. Что касается специалистов по истории религии, то они заметили, что любое видение у Сведенборга заполняет какую-то клеточку в его системе мира, здесь можно говорить об излишней педантичности, но не о дикой фантазии.

Само учение Сведенборга трудно обозримо. Одни исследователи выделяют в нем онтологию – учение о потустороннем мире как огромном мистическом организме, по типу каббалистического Адама Кадмона. Сведенборг называл его «maximus homo» – «величайшим человеком». Другие отмечают оригинальность его этики: она основана на законе, близком к индийской карме. Такой ход мысли в тогдашнем христианстве был далеко не тривиален. Для нас наиболее интересным будет учение о «метафизическом ладшафте». Суть его сводится к тому, что у каждого города нашего мира есть свое соответствие в духовном мире. Там есть те же привычные улицы, мосты, лавки, и даже трактиры на том же месте, где обитатели того света опорожняют кружки доброго пунша за духовное здоровье друг друга.

Сведенборг живо описывает свои прогулки по этому (точнее, тому) свету. Временами он мог бы поклясться, что и не отлучался из привычного Стокгольма или Лондона, если бы навстречу ему не попадался давно умерший коллега. Сведенборг замечает в одном месте с мрачным юмором, что некоторые из почивших так обманывались на первых порах после своей кончины таким сходством, что отправлялись по привычке на службу, пока не понимали, что этого уже не надобно делать никогда.

Говоря более точно, Сведенборг полагал (и видел), что каждая точка нашего мира имеет соответствие в мире духовном. Таким образом, настоящему Стокгольму или Петербургу соответствует такой же, но метафизический Стокгольм или Петербург. Оба занимают одно и то же место, но существуют в разных размерностях. Как это происходит – объяснить трудно. Сведенборг в таких случаях склонен переходить на язык математики, напоминающий теорию множеств; желающие могут справиться со знаменитой главой 56 трактата «О небесах» (1993:55–56), и окружающими ее леммами. Для нас более существенно то, что хотя по природе граница между обоими мирами непроницаема, и их обитатели не встречаются, и даже могут не подозревать о существовании друг друга, эта граница может приоткрываться для отдельных избранников, в исключительных случаях, произволением или попущением Божиим.

Собеседники Сведенборга иногда интересовались, нет ли каких способов заглянуть за нее по желанию, старый визионер более или менее учтиво уклонялся от ответа, что бывало непросто, скажем, когда приходилось отказывать своей королеве. Но суть дела не в этом. Уже сказанного достаточно, чтобы представить, как оно могло стимулировать воображение нервного писателя типа Гофмана или Одоевского. Даже не нужно, чтобы граница открывалась – достаточно того, чтобы снежным зимним вечером или летней белой ночью она становилась чуть прозрачнее, и сквозь привычные контуры умышленного и отвлеченного города едва просвечивал его метафизический двойник… Как нам кажется, интуиция этого рода, нигде у Сведенборга не выраженная прямо и однозначно, но более чем присущая его оккультному стилю, рассыпанная по страницам и главам его бесчисленных фолиантов, поразила современников, отразилась в книгах его почитателей, и в конечном счете, пройдя через много рук и умов, оказалась полезной при построении «петербургского мифа».

Распространение идей Сведенборга в екатерининской и александровской России – тема, давно занимающая исследователей, тут уже составилась небольшая литература. Подводя итоги, можно сказать, что у нас было очень немного кружков, близких к его Новой церкви, и буквально единицы вдумчивых читателей. Однако к ним примыкали масоны «шведского чина» – поскольку в его высших градусах практиковалось духовидение по Сведенборгу, и изучались его книги. Поэтому очень многое из того, что мы сказали выше о петербургско-шведском масонстве, подразумевало и это учение.

Более широким был круг образованных людей, затронутых проповедью «нового стиля» в христианстве – пиетизма, и близких ему направлений. Характерным типом такой проповедницы была известная мадам Крюденер – «духовный друг» императора Александра, имевшая на него известное влияние при оформлении идеи Священного Союза. Люди этого типа хорошо знали Сведенборга, и охотно использовали его положения в контексте собственных построений, что было корректно, поскольку стиль духовных занятий был в общем тот же.

Еще шире был круг читателей таких авторов, как Ф.Этингер, ученик Сведенборга, или как его почитатель Г.Юнг-Штиллинг. Традицию перевода этих вариаций на темы Сведенборга у нас начал еще Н.Новиков. Ну, а далее шел широкий круг возбудимых и впечатлительных петербуржцев, услышавших от приятеля после развода или за картами что-нибудь не очень вразумительное, но поражающее об «откровениях Шведенбурга», и торопливо обдумывающих слышанное, примерявших его к собственной жизни, идя домой по ветреным улицам вечернего Петербурга. Таких людей было много. К ним вполне мог относиться и пушкинский Германн.

При всей кажущейся пестроте, намеченная выше картина не удивит социолога и религиоведа. Они увидят в ней знакомые черты нормального, естественного освоения нового склада религиозной мысли. Ну, а историк добавит, что этот процесс был обоюдным, и начался еще при жизни Сведенборга. В некоторой степени он очевиден. Как известно, Э.Сведенборг был избран членом-корреспондентом Императорской Академии наук в Петербурге. Поводом были, конечно, его успехи в научных исследованиях. Так же в свое время М.Ломоносов прошел в члены шведской Академии наук.

Однако научные связи представляют только часть правды, а может быть, составляют не более чем верхушку айсберга. По-видимому, Сведенборг испытывал в определенный период своей жизни сильное внутреннее тяготение к России, поскольку предполагал, что на ее территории (точнее, на юго-востоке Сибири) действует крупный метафизический центр, с которым он даже установил духовную связь. Современный шведский исследователь А.Халленгрен определяет этот центр как Шамбалу (1992б:118–120).

Информаторы Сведенборга были, как ни странно, людьми довольно знающими. Дело было в том, что после Полтавы в плену оказалось около 3 тысяч шведских офицеров. По большей части это были люди довольно образованные. Российское правительство до заключения мира решило сослать их на восток, употребив по мере возможности, для хозяйственных нужд, или картографических работ. Пленные рассеялись по Сибири, и довольно хорошо ознакомились с ее географией и культурой. Один из офицеров, Филип фон Страленберг, даже приобрел известность в Западной Европе, составив и издав после возвращения из ссылки карту Сибири и описание своего путешествия.

Многие офицеры были склонны к нетрадиционной религиозности. Так, известно, что в Тобольске у них составился кружок, где велись духовные работы в русле радикального пиетизма. Кроме того, многие из них надеялись, что «во глубине сибирских руд» живут племена, сохранившие в неприкосновенности древнейшие традиции допотопных цивилизаций, а может быть – и архаичной нордической культуры. Ведь как мы помним, У.Рюдбек отождествлял ее с цивилизацией загадочной Атлантиды, а его взгляды были безусловно популярны среди образованных шведов. Таким образом, ссыльные офицеры были достаточно подготовлены к контакту с сибирскими эзотерическими традициями, и он, по-видимому, произошел. Кто был во что посвящен, и до какой степени – остается неясным, но по возвращении домой, шведские пленнные привезли с собой известные знания и документы, к которым относились и предания круга Шамбалы.

Среди офицеров, прошедших Сибирь, был по случайности и двоюродный брат Сведенборга – Петер Шёнстрём. Можно предположить, что он первым пересказал своему родственнику странные легенды, вывезеные им из глубин Азии, или развернул пожелтевшие документы, собранные там. Надо представить себе, как блеснули в тот миг глаза Сведенборга! Впрочем, пути передачи могли быть и другими – дворянское общество в маленькой Швеции было сплошь связано родственными и служебными узами, так что при некотором интересе к сибирским рассказам, найти информаторов было не трудно.

Прошли десятилетия, зерно дало росток – и Сведенборг начал омечать в своем дневнике видений появление духов из «Великой Тартарии» – или, если верить реконструкции А.Халленгрена, «посланцев махатм». Как можно понять из этих записей, Сведенборг задавал вопросы в первую очередь о языке и содержании древнейших эзотерических текстов, и получал достаточно нетривиальные ответы (гоюворя современным и не вполне точным языком, речь шла о так называемом языке «сензар»). Вот характерное начало одной из таких записей: «В духовном мире беседовал я с духами и с ангелами, которые были оттуда, и они мне говорили, что обладают Словом, и что оно у них было с древнейших времен».