Текст книги "Ницше и нимфы"

Немцы же, прежде всего, прискорбно лишенная рациональности раса, которой и сегодня все еще не мешало бы “задать головомойку”.

Повсюду, где евреям довелось оказать влияние, они научили тоньше различать, острее делать выводы, яснее и аккуратнее писать.

Евреи – народ, владеющий искусством приспособления, создавший всемирный инкубатор актеров. Какой хороший актер нынче не еврей? Даже в качестве прирожденного литератора, фактического властелина европейской прессы, еврей практикует эту свою власть, опираясь на свою актерскую способность: ибо литератор, в сущности, есть актер – он играет именно “знатока” – специалиста.

Кстати, проблема евреев обостряется лишь в пределах национальных государств, так как здесь их активность и высшая интеллигентность, их от поколения к поколению накоплявшийся в школе страдания капитал ума и воли должны всюду получить перевес и возбуждать зависть и ненависть. Поэтому во всех теперешних нациях распространяется литературное бесчинство: казнить евреев, как козлов отпущения за всевозможные внешние и внутренние бедствия.

Раз дело будет идти уже не о консервировании наций, а о создании возможно крепкой смешанной европейской расы, – еврей будет столь же пригодным и желательным ингредиентом, как и всякий другой национальный остаток. Неприятные и даже опасные свойства имеются у каждой нации, у каждого человека, и поэтому жестоко требовать, чтобы еврей составлял исключение.

В самую темную пору средневековья, когда азиатские тучи тяжело придавили Европу, именно иудейские вольнодумцы, ученые и врачи удержали знамя просвещения и духовной независимости под жесточайшим личным гнетом, и защитили Европу против Азии.

Их усилиям мы, по меньшей мере, обязаны тем, что могло снова восторжествовать более естественное, разумное и во всяком случае немифическое объяснение мира и что культурная цепь, которая соединяет нас теперь с просвещением греко-римской древности, не порвалась.

Если христианство сделало все, чтобы навязать Восток Западу, то иудейство существенно способствовало возврату и победе западного начала. Конечно же, я их ни в чем не разубедил, а в Фёрстере разбудил такие тайники злобы, что он, по-моему, даже потемнел лицом.

Сентябрь, который всегда был для меня месяцем осеннего отдохновения, эти два диплодока – Элизабет и Фёрстер – превратили в кошмар. На прощание я, все же, дополнил свою лекцию, сказав, что антисемитизм, когда ты изредка натыкаешься на простую и скромную еврейскую физиономию – одно дело. Но в месте, где лишь пустые постные физиономии христиан возникают перед тобой, ты не можешь дышать из-за буйствующего вокруг антисемитизма. Эту мысль внушал тополиный пух, носящийся в воздухе тихим безумием после снившегося мне невидимо длящегося погрома, когда, кажется, ненавистные мне немцы, во главе Фёрстером, потрошат окровавленными ножами тысячи скудных еврейских перин, в поисках, сводящих с ума, несуществующих несметных богатств.

170

Я могу понять стремление, которое толкало автора первой Книги Ветхого Завета – «Бытия» (Бэрейшит) описать столь подробно Сотворение мира. Это же стремление сохраняет определенную поэтичность в книгах «Левит» (Ва икра) и «Второзаконии» (Дварим).

Но в Писаниях и Книгах Царей, к примеру, оно становится абсолютной глупостью. Не является ли это предупреждением мелко мыслящим историкам от существенного опреснения массы данных до бесконечности и до абсурда?

С позднего европейца потребуется освободить форму своего скелета от покрытия – англо-саксонского, скандинавского, галльского, кельтского, тевтонского, которые борются между собой за культурное владение материком.

Обратите внимание, я ничего не сказал о еврее, у которого, вне сомнения, есть весьма важная доля в этом великом поединке. В какой-то степени, еврей принадлежит этой борьбе, и все же остается вне ее.

Вполне возможно, что он режиссер, неофициальный министр церемониала. Не знаю. Воды, в которых шастают киты в поисках мелкой рыбешки в океане – проклятые воды.

Германия – такое море для пруссаков, охотящихся за евреями.

Я сказал, что война единственное лекарство от разрыва между идеей государства и идеей денег. Но владельцы денег с помощью Бисмарка, приведшей к этому разрыву, видят во мне провозвестника войны любой ценой.

Я пел псалом восхваления войне, слушал Аполлона, непревзойденного бойца – "Звон отлетает от натянутого лука" ("Илиада" Гомера). Но никогда не доказывал, что Аполлон и солдаты пива и сосисок с биржи – одно и то же.

Евреи были первыми, что превратили традиции отцов в универсальные. Они опередили меня, совершив революцию Коперника в мире мышления – ставшую ценностью ценностей.

Так как я представил себя исполняющим обязанности Бога, я обвинен в грандомании, оскорбляющей имя небес. Но реально мои посягательства слишком скромны, и грандомания моя, по сути, обратная сторона моей неполноценности.

Из всех книг Священного Писания – Первая книга Самуила (Шмуэль Алеф) в первых своих главах произвела на меня самое глубокое впечатление. В определенном смысле можно сказать, что она вела меня к важным духовным основам моей жизни.

Я имею в виду голос Бога, который вырывает из сна юношу-пророка три раза, и каждый раз Самуил удивляется, думая, что это голос Илия, спящего рядом с ним во дворце. После третьего оклика, когда Илий понял, что этот чудо-юноша призван к высшему служению, которое ему предстоит совершать в зале жертвенника в Шило, он обращается к нему путем пророчества. У меня не было Илии (и даже хотя бы одного Шопенгауэра), когда посетило меня подобное откровение на пороге зрелости.

Под влиянием Самуила я создал Заратустру, так же, как в будущем произвел замену гиганта Вагнера на маленького Петера Гаста, который внешне был невероятно похож на властителя Байрейта.

Случайно ли то, что Фёрстер был не только антисемитом, но и любителем Вагнера, антисемита из антисемитов, о котором идет молва, что он родился от отца-еврея? Неужели и мои возражения против евреев происходят из того же скрытого источника?

По всем причинам Элизабет могла выйти замуж только за такого клятвенного антисемита, как Фёрстер, – человека абсолютно иного, чем я, чтобы не размножилось и расплодилось кровосмешение в постели с ним.

Если мне удастся когда-нибудь вырваться из этого богоугодного заведения и поговорить по душам с кем-либо, который даст мне бумагу и карандаш, тогда мне удастся написать об Эмпедокле даже лучше, чем я написал о Заратустре.

Я все еще удивляюсь, как вышел из-под моей руки Заратустра таким, каким вышел. Он абсолютно чист и невинен.

Если бы в физическом мире существовала какая-либо справедливость, Фёрстер бы замерз в водах, которые дали мне столько тепла. В конце концов, когда мы предстали лицом к лицу друг с другом, я обнаружил, что, подобно ползающему в прахе, червь-человек выглядит в лучшем своем виде, когда извивается.

Не я, а Павел и Лютер, великие в уничтожении принципов морали, научили глубоко верующих христиан убивать, лгать, красть и выйти чистыми из-под мести Яхве.

Павел и Лютер толкнули благоверных христиан по ту сторону добра и зла, за пределы законов морали, проповедуя освобождение с помощью манипуляций кровью жертвы – Христа. С того времени они продолжают освобождать себя кровью еврея Иисуса и кровью миллионов его братьев.

В ХХ-м веке, девятым валом безумия нигилизма они превратят всю Европу в поле резни и обелят свои преступления кровью Израиля.

171

Лютер понимал смятение и опасность в создании Бога человеком, когда писал: «Искушения плоти отменены. Каждая женщина может положить этому конец. Но Бог хранит нас от искушений, брошенных в вечность. И тогда человек не знает верно, кто Бог, а кто Сатана. Более того, человек начинает путать, что, может Бог и есть Сатана».

Шопенгауэр же, вслед за Ксенофонтом, пришел к выводу, что Сатана, этот слепой разрушитель, и есть Бог, который наложил свой брутальный характер на Вселенную.

Если социалист верит в то, что я поставил прусского тирана на пустой престол Бога, его право верить в это. Я же решительно доказывал, что невозможно философу отделить себя от своей философии и спрятаться за космическим всеведением.

Даже сам Лютер создал своего Бога в образе Сатаны, которого он страшится. Для него это божество предшествует морали и разуму, и не имеет никакой связи с Богом Иисуса. Справедливости в нем не больше, чем у финикийского божка Баала, постановившего насиловать девственниц, чтобы полились благословенные дожди, и земля дала бы урожай. Это Лютер сказал: "У Сатаны есть крепость, и оттуда он поведет атаку на нас. Наша плоть и кровь – его".

Если наша плоть и кровь принадлежат Сатане, тогда наша моральная гигиена не лучше, чем у епископов собора в Аугсбурге, о которых Лютер сказал, что они ищут бесов, как пес, ищущий в своей шерсти блох. И когда Лютер доказывает, что искушения плоти дело легкое, и женщина может положить им конец, он сам себе противоречит, ибо с помощью женщины Сатана расширяет свое укоренение в плоть и кровь мужчины, добираясь до духа и души. Лютер должен был знать это, ибо он разбил христианский мир на тысячи секторальных осколков только для того, чтобы он мог совокупиться с монашкой под прикрытием освященного брака.

С самого детства, когда мои однокашники называли меня "маленьким священником", я находился под властью лютеранского сознания, оседлавшей и скачущей верхом на бесах. Это я получил в наследство от моих родителей, лютеран до мозга костей. Лютеранская жажда овладеть монашкой перенеслась и в монастырь, здесь, в Наумбурге, и сестрица моя, Лама, – чистая и праведная как любая настоятельница Средневековья – усилила темные демонические порывы в моем лютеранском сознании.

Когда я захотел нормальных сексуальных отношений с Лу Саломе, Лама наступила на порог моего сознания и влила в него яд антисемитизма, который всасывает в себя каждый немец с молоком матери.

А это в нас наследие Лютера, который вначале дал немцам еврейское Священное Писание, как замену Папе римскому – и справедливо заклеймил Рим за кровавое преследование евреев. Но, в конце концов, излил на них же ушаты своей ярости, ибо их демократическое Священное Писание, которое горячо было принято бунтующими крестьянами, угрожало бросить Германию в анархию и хаос.

Еврей – символ демократии в Европе, народной власти, которую он определяет, как волю Бога. Но в глазах Лютера и в глазах народной власти еврей – создание рук Сатаны, который хочет сеять смуту и анархию в мире. И, несмотря на все это, еврей – гордый своим происхождением, своими бесконечными требованиями и своим культурным империализмом, который потряс римский мировой порядок – многое говорил сердцу Лютера, уничтожающего римского Антихриста.

Это же говорил еврей моей душе, которая открыла в еврее, Иисусе, Антихриста, духовного Сверхчеловека, открыто выступившего против римского мира.

Под крылышком Лу Саломе центр моего сознания переместился с головы в сердце, и все лютеранские отклонения в моей личности были отсечены жаром одной любви к еврейскому народу.

172

Возникла мода поклоняться мне за отрицание Бога. Но оптимизм Заратустры это, по сути, замаскированный Яхве, и я – грабитель Бога, сбросил с себя оковы атеизма и отшвырнул их до благословения высшего Бога, который умер.

Но действительно ли Он умер? А что, если окажусь с Ним лицом к лицу, – я – Ницше-антихрист, который основал свою жизнь на скале отрицания Его? Быть может, изойду кровью впервые в жизни, – как изошла кровью Лу, в пятнадцать лет, еще девственница, дрожавшая в присутствии мужчин.

Умер ли Бог от собственных рук после того, как не выдержал своих лицемерных верующих в Него, которые скинули на Него все свои беды и проблемы из своих трусливых душ, вместо того, чтобы самим справляться с ними? Бог, гордый стоик, убил себя, чтобы сохранить свою честь – и это вовсе не благовещение, а плохая весть для христиан, которые слышали из уст Павла и Лютера, что слепая вера в Христа, а не добрые дела, даст им вечное освобождение!

"Вовсе не омерзительны, – сказал Гейне, – бесы, привидения, демоны и всяческая нечисть в германских сказках" – эти, которые скакали и бегали в моем мозгу, как в мозгу Лютера, с ранней юности. Захваченный в мире преследующими меня отвратительными демонами, созданными немецким воображением, я пришел к лютеранскому выводу, что мы отрицаем и свободу нравственного решения и духовной независимости. Лютер превратил меня в атеиста, ибо он, вопреки себе, был атеистом, поклоняющимся бесам и привидениям. Он был тем, кто ужесточил подход: "Может ли человек заставить себя быть добрым, если даже совершить зло не в его силах? Ибо Бог властвует и над плохими делами".

"Маленький священник" под влиянием Лютера начал видеть в Боге обманщика, наглеца, дающего добро злу и зло добру, оказывает милость проклятым и проклинает достойных милости, и ведет себя не как еврей, а как Бисмарк, концентрат прусской лжи и двуличия. Как пояснил Мишле, Лютер все больше погружался в навоз похоти и грязи, в результате его отношения к Сатане как части Бога. Мне надо было объявить себя атеистом, что спасти Бога от верующих лютеран – тех самых поклонников Сатаны, скрывающих свои истинные вожделения под ханжескими одеждами веры в Евангелие.

Что означает оправдание веры – как не демонический призыв взвыть хором волосатых сатиров и призвать к изнасилованию именем Откровения?

Я снял очки рационализма и увидел жизнь через женское чрево, то самое мистическое царство, существующее под теоретическим знанием, а, по сути, над ним, властвующее над сложностью и запутанностью нужд всего нашего естества.

Жрица Изида внедрила в меня это сознание. Я стал воспринимать жизнь, как живой опыт, как гармоническое смешение открытого и тайного, как деяние искусства, относящееся к Вселенной, в которой миллионы светочей творят существование в божественном образе.

Лу была Иоанном Крестителем женского рода, которая возвестила наивную веру, соединяющую внешнее и внутреннее, центр с периметром, тело с духом и душой матери.

Но, потеряв ее, я отступил к лютеранским бесам во мне, в разорванную мою личность, которой запрещено было достичь Бога, достичь цельности, и которая была убеждена, что Бог умер.

Но как умер? Как стоик, слишком гордый, чтобы видеть, как созданный им мир портится теми, кто втерся в ученики Иисуса.

Как святой фарисей в знак протеста против того навета, что навели христиане на фарисеев – евреев с аристократичной душой, что верили в добрые дела как в критерий истинной нравственности?

Бог – фарисей, убивает себя в знак протеста против свиней, таких, как Петр, Лука, Иоанн и Павел, что исказили Тору Моисея и загрязнили ее сточными водами окаменевшего эллинизма и лишенного содержания, пустого нигилизма.

Какое это невыносимое наказание для христиан-фанатиков типа моей сестры. Элизабет не может смириться с тем, что Лу Саломе еврейка.

Но, вероятно, и Бог не может проглотить горькую правду, что она сама – христианка, служащая Мессии мерзостью погромов вместе с ее мужем – диким антисемитом. Потому в апогее омерзения перерезал Бог себе горло и дал своей крови пролиться на землю, страдая милосердием на высотах.

Нет, этот вариант слишком романтичен – идет от него запах Вагнера и вагнерианства.

Объяснение Стендаля, более верно истине. Бог, механик, умер естественной смертью – от разрыва сердца.

Иногда мне кажется, что Сын – это я – Фридрих Ницше. Я парализовал Вселенную, а теперь сам пребываю в тисках паралича.

Не парализовал ли меня еврейский Бог мщения за то, что я назвал добро злом а зло – добром? Обожествляя кесарей, сынов Борджиа и Наполеонов, не шел ли я по путям фараонов, которые достигли личной свободы за счет остального человечества?

Если свобода – неотъемлемое наследие горстки диктаторов-убийц, – жизнь захватывается смертью, ибо без свободы люди – это ходячие трупы, даже лишенные нормального погребения.

Моисей знал это – отсюда его бунт против рабства в Египте и превращение его воли в волю народа Израиля.

Сестра моя объявила мне в Таутенбурге о провале Заратустры, и представила его как мое вечное моральное поражение.

Понятно, что в разрушительном ядовитом, неестественном отношении к моим чувствам, она толкнула меня на позицию "маленького священника", читающего проповедь мадемуазель Саломе о ее легкомысленном поведении, сексуальной вседозволенности.

Я хочу отметить, как сообщение будущим поколениям, что Таутенбург, а не Наумбург, был естественным местом моего проживания.

Пауль Ре, Георг Брандес и даже мадмуазель Саломе – все они видели во мне защитника гибнущего в резне еврейства.

И когда я выпустил из клеток львов, и христианский Запад был разорван в клочья, Иерусалим ликовал, ибо только я осмелился сорвать маску с лиц фальшивых христиан, молящихся Христу, но делающих, как и цезарь, все дни своей жизни – языческими.

Христианин, так мне постепенно прояснялось, по сути, заблудший еврей. Бессильный в своем буддистском отчаянии, он обратился к нигилизму и бунту, чтобы нащупать свою волю к власти.

Христианских апостолов я изгнал бичом за пределы Истории.

Этот бесстыдный сброд осмеливается называть себя пророками.

Стараясь не подавать руки на прощанье Фёрстеру, я сказал, что в Парагвае, мне кажется, достаточно вещей, которые можно ненавидеть.

Но для истинного любителя ненависти, Германия – это место, и первый объект моей ненависти – кайзер. За ним – Бисмарк – скрытый клад для отвращения. Вид германского обычного гражданина на улице достаточен, чтобы напомнить чувствительному человеку: качество, возносящее человека выше Яхве-воинств, – это способность ненавидеть всеми фибрами души все то, чему в детстве учили его уважать и быть признательным.

И я по-настоящему был счастлив, препроводив парочку в Парагвай, и сделав себе великий подарок – Флоренцию.

173

По дороге во Флоренцию, на восток и ввысь, отдаленно и отделено и, все же, достаточно мощно вздымаются горы в небесную синеву той особой консистенции, по которой узнаешь полотна великих итальянцев, разбросанные по всем галереям мира. Заштатный городок Чивитта-Векия проносится коротким вздохом: здесь многие годы прозябал французским консулом Стендаль.

Младенческий лепет природы, чутко улавливаемый ухом, несмотря на постукивание колес поезда, рождает дрожь, какое испытываешь при ожидании женщины.

Разве природа не женщина, разговаривающая на незнакомом языке?

Или наоборот: женщина, разговаривающая на чужом языке, и есть природа?

Ветер под ослепительно-холодным ноябрьским солнцем, опрокидываясь в короткие зимние травы, катится к проносящемуся мимо древнему кладбищу, столь древнему, что каменные стоящие торчком надгробья, кажется, забыли о своем предназначении отмечать место смерти, став частью пейзажа, подобно камню, являющемуся частью природы. Неожиданно, при взгляде на эти замшелые, покрытые плесенью надгробные камни, пришла мысль: у каждого человека своя точка исчезновения посреди мира. Даже здесь, где вроде бы отмечено место погребения, имена стерты, дух рассеялся.

Так может лучше исчезнуть посреди мира?

Будут искать, надеясь, что жив, где-то прячешься или сбросил одежды на берегу, как Сакья-Муни, чтобы выйти на другой берег – Буддой, освободившимся от земных страданий.

Опять который раз назойливо возникает в памяти молитва моего детства, которую пытаюсь всеми силами души отринуть, раз категорично отверг Бога. Но она дрожью пронизывает тело, до слабости в пальцах, до горечи во рту, до перебоев сердца, и я чувствую прикосновение рук отца, матери, бабушки, дедушки Олера. Этой молитвой, приходящей впрямую из иного мира, по ту сторону, они прикасаются ко мне устами, вплотную приникшими к моим. Так спасают утопленника? Или вдыхают гибельный воздух и внезапные, как смерть, ветры того мира? И неожиданные слезы затуманивают взгляд.

Мне сорок один год. Я уже на пять лет пережил отца, а тщеславия во мне не убавилось. Говорят, в наши годы тщеславие – признак долголетия. На какой-то миг меня охватывает чувство страха, ибо я испытываю зависть к этому исчезновению посреди мира, некому огненному проживанию, прожиганию жизни на пределе ее возможностей.

Так великолепно исчезнуть и продолжать жить.

Только не испить от неистовой радости, которую испытываешь перед окончательным помутнением рассудка. Лишь в пути, ощущая себя странником, за которым гонится его тень, можно непредвзято оценить самого себя. Кто же я, Фридрих-Вильгельм, словно в насмешку названный именем кайзера?