Текст книги "Обыкновенные девчонки (сборник)"

Катина минутка

За окнами еще было темно, как ночью, а в комнатах уже горел свет. Несмотря на ранний час, в доме все встали.

– Пишите нам письма, девочки, – говорила Маша, завязывая у Кати на спине концы теплого платка. – Будете писать?

– Будем, Машенька, – отвечала за всех Катя. – И вы все тоже пишите. И не забудьте прислать нам карточки!

Девочки крепко обнялись. Кате показалось, что она уже давным-давно знает эту темноглазую, спокойную и уверенную Машеньку, знает и ласковую, беленькую Люду Князеву, и Сережу, и Алика, и Юру Белова…

И этот город, который только вчера был для Кати и ее подруг совсем новым, неизвестным, сейчас тоже показался ей каким-то родным, давно знакомым.

Вот если пойти прямо-прямо по улице Ленина, то там дальше будет Дом пионеров, напротив него, немножко наискосок, – памятник Петру Моисеенко, еще дальше – телеграф, потом – кинотеатр «Художественный», горсовет и еще дальше – вокзальная площадь и вокзал, тот самый, где Катя впервые увидела Машу и Алика.

До свиданья, дорогие новые друзья!

Ирина Павловна ждала Катю к часу дня. В одиннадцать двадцать три приходит поезд. Пока маленькие путешественницы с учительницей и Олей доберутся сначала до школы, а потом до дому, пройдет еще целый час, а то и больше. Ведь когда девочки возвращаются с уроков, они и то минут пятнадцать-двадцать провожают друг дружку от подъезда к подъезду, а сегодня у них столько впечатлений…

Ровно к часу дня бабушка приготовила обед, Таня накрыла на стол, и Миша, взобравшись на подоконник, стал смотреть в окно, хотя морозные узоры мешали ему.

Часы пробили два, половину третьего, три, четыре… День уже клонился к вечеру, а Катя все не возвращалась.

Ирина Павловна сидела за своей работой и, время от времени поднимая голову, смотрела то на часы, то на окно. Миша устал стоять на коленках. Он слез с подоконника и ушел к бабушке.

За окном уже было темно. Горел, покачиваясь, фонарь. На синеве оконного стекла серебристо поблескивали ледяные узоры. Вчера они были похожи на листья и травы, а сегодня превратились в сплошное, очень мелкое кружево. Но это кружево было не прозрачное, а как будто нашитое на белую плотную ткань. Ирина Павловна невольно загляделась на этот рисунок, сделанный невидимой рукой мороза. В другое время она бы, пожалуй, перенесла ледяной узор в свой блокнот, в котором делала наброски, и морозное кружево превратилось бы в конце концов в замысловатый узор на какой-нибудь шелковистой легкой ткани. Но сейчас Ирине Павловне было не до того.

«Где же это она? Что там с ними случилось? – думала Ирина Павловна, то и дело отрываясь от работы. – Ведь если Анна Сергеевна выехала с девочками не утренним поездом, а дневным – в двенадцать пятьдесят девять, – то и тогда Катя должна была бы уже давно быть дома…»

– Ничего не будет, мамочка, не волнуйся, – говорила Таня, перехватывая ее тревожный взгляд.

Но сама она нет-нет да и поднимала голову от толстой книги, лежавшей у нее на коленях, поглядывала на часы и сердито пожимала плечами: «Ничего не понимаю!»

Устроившись в уголке дивана, возле елки, Таня старалась вдуматься в то, о чем говорилось в книге. Но сосредоточиться было трудно. Строчки мелькали перед глазами, путаясь с мыслями о Кате.

«Неужели Анна Сергеевна решила задержаться в детском доме еще на один день? – думала Таня. – Нет, вряд ли! Что же могло случиться?»

Таня опять взглянула на мать. Ирина Павловна была уже не в силах, видимо, продолжать работу. Она встала и подошла к окну, хотя за окном ничего нельзя было разглядеть. Круглое окошечко, которое проделал Миша, прикладывая к стеклу разогретый пятак, уже затянулось новым легким узором.

– Ну что ты, мамочка? – ворчливо сказала Таня. – Я же тебе говорю, что ничего… ну ровно ничего с ними не случилось. Ты совершенно напрасно волнуешься.

Ирина Павловна с сомнением слегка покачала головой.

«А вдруг и в самом деле не напрасно?» – тревожно подумала Таня.

Постояв у окна, Ирина Павловна вернулась к своему столу и опять – в который раз! – взялась за работу. Рисовать кисточкой на мельчайших клетках миллиметровой бумаги было нелегкое дело. Оно требовало самого пристального, самого напряженного внимания. В этой работе малейшая ошибка, малейший просчет в клеточках приводили к тому, что на ткани при печатании рисунка получался брак.

Несколько минут в комнате было совсем тихо. Слышно было только, как часы звучно отсчитывают минуты.

– Все-таки это очень странно, – проговорила Ирина Павловна, опять кладя кисточку на стол. – Просто не знаю, что и думать. Ведь Анна Сергеевна собиралась выехать утренним поездом.

– А возможно, – неуверенно сказала Таня, – что она решила немного задержаться. Наверно, в детском доме ее уговорили погостить еще денек. Ведь теперь каникулы.

Дверь тихонько приоткрылась. Мягко ступая своими теплыми войлочными туфлями, в комнату вошла бабушка.

– Взгляни, Иринушка, – сказала она, – который час. Не вижу без очков… пятый или шестой?

– Седьмой, – ответила Ирина Павловна упавшим голосом.

Бабушка так и села на стул.

– Седьмой?! Да что же это такое? Ну и денек! Ну и денек! И Сережа еще не звонил?

– Нет, не звонил еще.

Конечно, Ирину Павловну беспокоило, что Сергей Михайлович, у которого на три часа дня был назначен доклад, до сих пор еще не позвонил. Но доклад мог начаться и попозже и затянуться подольше. Сереже только дай поговорить о своей работе – он и до утра не кончит. А потом обсуждение, разговоры о будущей экспедиции. Мало ли что… Раньше восьми он вряд ли позвонит. А вот что с Катей? Что с Катей?

– Обедать будем сейчас, – шепотом спросила бабушка, – или подождем еще немножко? Третий раз разогреваю. Суп выкипел, второе перестоялось.

– Ну, давайте уж обедать, – сказала Ирина Павловна. – До какого же часа ждать? Все голодны.

Она сняла свой рабочий халат и пошла мыть руки. В комнатах давно горел свет, и казалось, что это уже не обед, а ужин.

За столом все молчали. Говорил один только Миша. Для него это и в самом деле был ужин. Бабушка давно уже покормила его одного супом и голубцами.

– Почему это так? – рассуждал Миша. – Обещали по радио тридцать градусов, а дали только двадцать?

Таня невольно улыбнулась:

– Сколько было, столько и дали. Больше, наверно, не хватило.

Ирина Павловна ничего не сказала. Она прислушивалась к звукам шагов на лестнице за стеной.

– Ох, неспроста ребенка так долго нет, – проговорила она словно про себя.

Миша с тревогой посмотрел на маму. Он знал, что когда мама или папа говорят про него или про Катю «ребенок», то, значит, дело серьезное.

– А почему Катя еще не приехала? – спросил Миша.

Но мама была занята своими мыслями.

– Вот что, я пойду в школу, – сказала она, решительно вставая с места.

– Мамочка, да ты ведь простужена, – остановила ее Таня. – И ты пойми: девочки могли разойтись по домам, даже не заходя в школу. Лучше позвонить по телефону.

– У Анны Сергеевны нет телефона, – сказала Ирина Павловна.

– Ну, тогда кому-нибудь из родителей.

– Хорошо. Позвони.

Таня стала перелистывать длинный зеленый блокнот, где были записаны по алфавиту номера телефонов всех родственников и знакомых.

Среди записей, сделанных папой, мамой и Таней, были написаны Катиной рукой телефоны некоторых ее одноклассниц. Таня сразу увидела фамилию, выведенную такими крупными буквами, что она заняла целых две строчки: «Кузьминская Стелла».

В скобках было написано крошечными, чуть заметными буквами «воображала», а рядом приписано – «бывшая».

Но не успела Таня набрать номер «бывшей воображалы», как телефон зазвонил сам. Таня схватила трубку, мама и бабушка тоже бросились к телефону.

– Слушаю, – сказала Таня. – Папочка?.. Нет, еще не приехала… А что у тебя? Все в порядке?.. Принято на «отлично»? Ну, поздравляю, папочка!.. Катя? Я думаю, они все остались еще на денек в Орехове… Мама – ничего, только охрипла немножко. Да нет, ничего особенного, просто кашель, простудилась, наверно. Все мы тебя поздравляем! Скоро приедешь?.. Еще задержишься? Ну, не волнуйся, не волнуйся, все будет хорошо.

Таня положила трубку.

– Видно, блестяще прошло! Только за Катю беспокоится.

– Ну, позвони же кому-нибудь из родителей, Танечка, – сказала Ирина Павловна. – Мне трудно говорить.

Таня набрала номер.

– Это квартира Кузьминских? – спросила она. – Можно попросить к телефону маму Стеллы?

Ирина Павловна внимательно следила за выражением Таниного лица.

– Это вы? – спросила опять Таня. – Здравствуйте! – И она вежливо поклонилась, словно в трубке ее видели. – С вами говорит сестра вашей дочери… то есть что я… сестра вашей подруги… Ой, нет, простите! Сестра подруги вашей дочери. Вашей Стеллы! Я, знаете, немножко волнуюсь! Мы все очень волнуемся. Скажите, пожалуйста, ваша девочка еще не приехала? Ах вот как! Приехала?..

У Тани сделалось удивленно-испуганное выражение лица.

– Спроси когда! Когда приехала? – шепнула ей Ирина Павловна.

– Когда приехала? – повторила Таня, и мама увидела, что лицо у Тани еще больше вытянулось. – Давно? Как давно?.. В половине первого уже была дома? А вы не знаете, Катя Снегирева пошла домой? Спросите, пожалуйста, у Стеллы.

Таня помолчала в ожидании ответа.

– Да-да, я слушаю, – сказала она опять в трубку. – Ах так? Ну, спасибо. До свиданья.

Она положила трубку и оглянулась на мать.

– Стелла говорит, – медленно сказала Таня, – что Анна Сергеевна с вокзала привела девочек в школу, а оттуда они сами разошлись по домам.

Ирина Павловна побледнела.

– Что же теперь делать? – спросила она тихо.

– Может быть, Катюша зашла к кому-нибудь? – проговорила бабушка не совсем уверенно.

– Ну, нет! – сказала Ирина Павловна. – Она же не маленькая, понимает, что ее ждут дома. – Она минуту помолчала. Глаза ее, не мигая, глядели куда-то в стену. – Нет, с ней что-то случилось!..

– Ну вот, уже и «случилось»! – чуть ворчливо сказала бабушка. – Да ежели бы со всеми детьми каждый день что-нибудь случалось, так и взрослых бы на свете не было. Нет, мать моя, покуда нет пожара, в набат не бьют. Думаешь, я детей не растила? Растить растила, а с ума не сходила. Да не тройку, как ты, а целых полдюжины. Все – сыновья, все – озорники… Один твой Сергей чего стоил!

Миша сразу обернулся:

– Ой, бабушка! Значит, наш папа озорник был? Расскажи, пожалуйста!

Бабушка сразу переменила фронт:

– Очень даже тихий был мальчик, серьезный, послушный… Вам бы с него пример брать.

Миша с сомнением покачал головой. Ирина Павловна грустно усмехнулась.

Наступило долгое молчанье. Каждый думал, где искать пропавшую Катю.

– Мамочка, не волнуйся так, – сказала наконец Таня. – Я уверена, что все обойдется. Но на всякий случай… можно позвонить в районное отделение милиции или в детскую травматологическую больницу.

Услышав слова «милиция» и «больница», Ирина Павловна забеспокоилась еще больше.

– Подождем еще немножко, – сказала она.

И все молча стали ждать, то и дело поглядывая на стрелки часов.

Ирина Павловна нетерпеливо постукивала по столу концами пальцев. Картины, одна страшнее другой, вставали у нее перед глазами. Вот на улице толпа. Кто-то крикнул: «Под машину попала!.. Девочка…» У ворот больницы останавливается «скорая помощь». Выносят носилки… Белокурая, растрепавшаяся косичка свисает с носилок. Ручка в пестрой варежке… Побледневшая щека…

А как все хорошо, легко и светло было еще вчера утром!

– Ну сколько же еще можно ждать! – почти с отчаянием сказала Ирина Павловна и вскочила, как будто не она сама предложила подождать еще немножко. – Надо прежде всего обойти всех девочек.

Она решительно пошла в переднюю, закутала платком голову и стала торопливо одеваться. Но крючок воротника почему-то никак не хотел захватить петлю.

– Мамочка, оставайся дома! – строго сказала Таня, отнимая у нее пальто. – Ты же простужена. Заболеешь совсем – хуже будет. Я сама пойду.

– И правда, – сказала бабушка. – Пусть лучше Танечка сбегает.

Таня надела пальто и нагнулась, чтобы натянуть боты.

– Возьми мой платок, – сказала мама. – Мороз ужасный.

– Хорошо, – ответила Таня.

– И вот рукавицы мои надень, – сказала бабушка. – Они потеплее твоих будут.

– Спасибо, надену.

Таня надела поверх шапочки мамин платок и взяла из рук бабушки ее толстые, мохнатые рукавицы.

И в эту минуту раздался звонок. Ирина Павловна толчком распахнула дверь и отступила, приложив руку к груди:

– Наконец-то!..

Перед ней стояла ее пропавшая дочка, закутанная, как эскимос.

– Где ты была? Что случилось?

Мама дрожащими руками принялась распутывать Катин платок, расстегивать меховые пуговицы ее шубки.

Таня, хмурясь, швырнула под стул боты.

– Ничего не случилось, – ответила Катя, не замечая, что Таня на нее сердится. Глаза у Кати так и сияли. – Мамочка, Танечка, бабушка, как нам весело было! Если бы вы только знали! А как Ирка пляшет! Ну просто умора! Настоящая артистка. Все так смеялись, даже Анна Сергеевна. Ну честное пионерское! А Нинка Зеленова нас чуть не подвела. Она до того упрямая, понимаете, – без какого-то тамбурина танцевать не может. Настя так и сказала ей: «привереда». Ох! – Катя всплеснула руками. – А самого главного я вам еще не рассказала. Сережа нашелся! Понимаете, тот самый! Сережа Решетников! У нас Ирка пропала, а он пошел ее искать – ее нашел и сам нашелся.

– Все нашлись, одна ты у нас неизвестно где целый день пропадаешь, – с укором сказала бабушка.

– Как это – пропадаю? Где?

– А вот это тебя надо спросить! – сердито сказала Таня. – Болтаешь-болтаешь разную чепуху, а не видишь, что на маме лица нет. Когда поезд пришел?.. В одиннадцать двадцать три? А сейчас сколько времени? Иди посмотри! Скоро семь!

Руки у Кати опустились:

– Что ты! Неужели семь? У нас, наверно, часы спешат.

– Нет, отстают на три минуты! – еще резче сказала Таня и, сорвав с себя пальто, с размаху повесила его на крючок вешалки.

– А ты куда собиралась, Танечка? – робко спросила Катя.

– Сама не знаю куда. За тобой! В школу, в больницу, в милицию…

Катя испуганно посмотрела на Таню, потом на маму, на бабушку. Тут только она увидела, что все какие-то не такие, как всегда.

Бабушка смотрит на нее укоризненно, покачивая головой, а мама даже похудела и побледнела, как будто она была сильно больна.

– Ой, мамочка! – сказала Катя, поднеся обе руки к щекам. – Как же это так случилось?

– Тебе лучше знать, – ответила за маму Таня.

– Ой, мамочка! – повторила Катя, виновато глядя на Ирину Павловну. – Ну зачем ты так беспокоилась? Да ты подумай сама: ну что со мной могло случиться? Ведь я только на минутку зашла к Наташе – рассказать про Сережу, про елку…

– «На минутку»! – грустно усмехнулась мама. – Знаю я твои «минутки». Уж чего я только не передумала…

Катя покраснела:

– То есть я хотела на минутку… А потом как-то забыла.

– Ну ладно, – сказала мама. – Иди мыть руки и обедать.

– Я уже обедала, у Наташи…

– Ну, по крайней мере, хорошо, что ужинать не осталась, – сказала бабушка.

Катя ничего не ответила, только низко опустила голову.

– А папа еще не вернулся? – робко спросила она, не смея прямо поглядеть в глаза маме, бабушке и Тане. – Вы не знаете, он уже сделал доклад?

– Сделал, – сказала мама. И, помолчав, прибавила: – Он тоже весь день беспокоился за тебя.

И мама пошла работать. Катя поняла: раз мама не рассказывает ей о папином докладе – значит, она очень огорчена и даже сердится.

Катя пошла к себе в комнату и села на кровать. Ей было тяжело и горько. Как могло случиться, что она забыла о маме? Ведь мама, провожая ее вчера утром, уже тогда начала за нее беспокоиться. А сегодня-то, сегодня! Каково ей было ждать целый день, покуда Катя, не думая ни о чем, сидела у Наташи и, захлебываясь, рассказывала про все – и важное и не важное, что было в дороге и в детском доме, до елки и после елки. Нет, подумать только, как она, Катя, бранила Иру Ладыгину за то, что та заставила беспокоиться учительницу, Олю и подруг! Чего только они ей не наговорили, когда проводница привела ее в вагон! «Бессовестная, несознательная, эгоистка…» А чем Катя лучше Иры? Еще гораздо хуже. Ира, по крайней мере, пропадала всего какой-нибудь час за оба раза, а Катя ухитрилась пропасть на целый день! И всем дома было из-за нее плохо.

Катя уткнула голову в подушку. Никто к ней не подходил, не спрашивал о поездке в детский дом. А ведь так хотелось рассказать подробно обо всем, а больше всего про Сережу!

Вдруг кто-то положил руку Кате на плечо. Это был Миша.

– Расскажи про елку. Весело там было? – спросил он.

– Весело, – грустно сказала Катя.

– Что ж ты не рассказываешь?

– Завтра.

Она быстро разделась и легла в постель. Больше ей ничего не оставалось делать.

А Ирина Павловна сидела за работой, низко наклонившись над частой сеткой миллиметровки. Ей хотелось подойти к дочке, но она нарочно удерживала себя. Пусть побудет одна и подумает. И ей вспомнилось, как еще трехлетним ребенком Катя однажды провинилась. Ирина Павловна отвела ее в темную переднюю и сказала:

«Постой-ка здесь и подумай о том, что ты сделала».

Ирина Павловна ушла тогда в комнату, а из передней скоро послышался голосок:

«Очень неприятно тут стоять…»

«Ну, значит, наказанье подействовало», – решила мама.

И, позвав маленькую дочку, она спросила:

«Ну что, подумала?»

«Подумала», – сказала девочка.

«Что же ты подумала?»

«Что там – волк…»

Ирина Павловна улыбнулась своим воспоминаниям. Она почувствовала нежность к своей девочке и жалость. Она видела в приоткрытую дверь ее белокурую голову, уткнувшуюся в подушку, и понимала, что теперь Катя по-настоящему, всерьез думает, да не про волка, а про то, что она сегодня натворила, и, пожалуй, винит себя… Может, даже еще суровее, чем она заслуживает.

Тихонько ступая, Ирина Павловна вошла в «Катемишину» комнату, но Катя уже спала крепким сном, обхватив подушку обеими руками.

* * *

Катя проснулась поздно – так сильно устала она за последние два дня. Она села оглядываясь. Мишина постель была уже застлана. Но вставать Кате еще не хотелось, и она легла снова. Ей вспомнилось все, что было вчера. Катя поморщилась, словно от боли. Как она покажется на глаза маме и всем остальным? Сама веселилась, а им доставила одни только огорчения! А еще под Новый год задумала, что будет помнить о других больше, чем о себе. Вот тебе и больше! Но почему это так получается? Кажется, что стоит только задумать что-нибудь хорошее, и все само собой сделается. А потом смотришь – как-то выходит совсем наоборот.

И тут Катя стала вспоминать, что же еще такое задумала она и не сделала? «Учиться не только ради отметок, а по-настоящему». Ну что ж, так и будет. Сейчас каникулы, а после каникул она непременно выполнит это обязательство. А что еще? Ах, да! «Делать по утрам зарядку, начать с Нового года, но зато уже без пропусков».

Катя потянулась. Ох, как не хочется не только делать зарядку, но даже вставать! Вот, кажется, так бы и повернулась опять на бок и спала, спала! До самого обеда. А еще лучше было бы проснуться этак через недельку, когда все дома забудут про вчерашнее и перестанут сердиться. Но нет! Если не попросить у мамы прощения, все равно будет как-то тяжело и неприятно. Перед самой собой будет стыдно за трусость. Не побоялся же папа сказать Павлику (тому самому, который нес Катю на плечах седьмого ноября): «Извини меня, я виноват», когда оказалось, что прав Павлик, а не папа. А Павлик гораздо моложе, чем папа. Это еще труднее.

Катя решительно села.

«Вот нарочно сегодня же начну с самого трудного – зарядку сделаю, а потом извинюсь».

И, уже не раздумывая больше, она вскочила и, став босиком на коврик, принялась через силу делать все, чему учила ее не раз Таня, – выпрямляться, откидываться назад, выгибая грудь вперед, и низко кланяться, дотрагиваясь пальцами до пола. Кате даже хотелось сейчас подольше проделывать все эти упражнения, чтобы отодвинуть еще немножко встречу с домашними. Что ни говори, а легче приседать и подпрыгивать, чем просить прощения.

Конечно, самое простое было бы написать маме записочку, как это Катя делала раньше, – ну, написать: «Мамочка, прости меня» или «Пожалуйста, не сердись, я больше не буду», потом засунуть записку маме под чертежную доску, а самой спрятаться где-нибудь. Но теперь Катя уже большая, ученица четвертого класса, председатель совета отряда. И это не по-пионерски – подсовывать записки и прятаться, вместо того чтобы просто и смело признать свою вину. Как это ни трудно, она подойдет и скажет, глядя маме прямо в глаза: «Прости меня, я виновата».

От плавных и упругих движений Катя почувствовала себя бодрее и как-то спокойней и уверенней.

Она умылась, причесалась и пошла к маме.

Ирина Павловна сидела за обеденным столом перед швейной машинкой, а Миша, стоя рядом, крутил ручку. Катушка наверху быстро вертелась, а иголка внизу старательно делала свое дело: прыгала и стучала, оставляя за собой на белой ткани ровную, прямую строчку. Мама была так занята, что не заметила, как вошла Катя.

Катя остановилась на пороге. Если бы тут не было Миши, она сразу бы попросила прощения. А при нем было как-то неловко.

Но мама уже увидела ее и все поняла.

– Мишук, – сказала она, – пойди попроси бабушку поставить на плиту утюг.

Миша убежал, и тут Катя так и бросилась к маме и горячо, быстро заговорила:

– Мусенька, дорогая, честное пионерское, я никогда в жизни не буду тебя огорчать! Я вчера думала-думала и решила: ничего себе не прощать. А ты прости меня! Вот увидишь – я и учиться буду еще лучше, и зарядку делать я уже начала. Только, пожалуйста, не сердись!

Вместо ответа мама взяла обеими руками Катину голову и поцеловала дочку в ее неровный, неумело проведенный пробор.

– Верю, – сказала мама. – И не сержусь.