Текст книги "Обыкновенные девчонки (сборник)"

Саша и Сергей

Саша лежал в жару.

Гуля дежурила у его постели, стараясь угадать каждое его желание. Он лежал с закрытыми глазами и прерывисто, тяжело дышал. Кто-то тихонько вошел в палату. Гуля оглянулась. Это была няня. Она делала Гуле знаки рукой, чтобы Гуля вышла в коридор.

– Профессор зовет, он у себя.

Старый профессор сидел в кресле, постукивая пальцами по столу. Он ждал Гулю.

– Вот что, дорогая… – сказал он медленно.

Гуля с тревогой и страхом посмотрела на него, боясь услышать то, что он ей скажет.

– Нужно вынести Сашу в крайнюю палату.

Так и есть! У Гули словно что-то оборвалось в сердце. Она поняла, что это значит – вынести больного. Обычно в крайнюю палату выносили умирающего, чтобы соседи его не видели смерти и не знали о ней.

– Нет, – сказала Гуля решительно. – Если его туда вынести, он догадается. Нельзя ли перенести его в дежурку?

– Хорошо, – сказал профессор. – Пускай в дежурку.

Еле сдерживая слезы, Гуля пошла в дежурную комнату сестер. Там не было никого. Гуля позвала няню. Вдвоем они принялись за работу: няня мыла пол, а Гуля переставляла мебель, чтобы удобнее было поместить больного, вешала на окна чистые марлевые занавески.

Яркое солнце по-весеннему било прямо в окно. Сашу внесли. Он открыл глаза и сразу зажмурился. Гуля вынула из шкафа большую папку и поставила на тумбочку возле Сашиной кровати, чтобы защитить его глаза от яркого света.

У Саши не было уже сил говорить, но он бровями сделал знак Гуле, что не нужно загораживать его от солнца. Гуля убрала папку, и Саша слегка кивнул головой. Значит, она его поняла.

Наклонившись над Сашей, Гуля старалась угадать, что ему еще нужно.

Он чуть пошевелился.

– Жарко, – сказал он одними губами. – Сними с меня одеяло.

Гуля оставила на Саше только простыню. Он опять чуть-чуть кивнул головой:

– Так хорошо.

Гуля держала обрубочек Сашиной руки в своей, считая пульс.

– Доктора, сестру, – сказала она тихонько няне.

Саша вздрогнул и открыл глаза.

– Ничего, ничего, Сашенька, – успокоила его Гуля. – Лекарство пора принимать.

Дверь приоткрылась, и в дежурку вошли профессор, доктор, старшая сестра.

Но Саша даже не поглядел на них. Он с трудом, прерывисто дышал, и казалось, у него уже не хватало сил ни на что другое. Гуля поняла, что ему уже никто не поможет – ни доктор, ни профессор.

Она не заметила, сколько времени простояла у Сашиной постели, позабыв обо всем, даже о Ежике…

После смерти лицо у Саши стало светлое, строгое, ясное.

– Ну что ж, – сказал ей профессор, как говорят самым близким людям, – тут ничего нельзя было поделать. Ступайте домой, милая, отдохните.

Вернувшись домой, Гуля еще с порога заметила, что мать чем-то огорчена и взволнована.

– Что такое? Ежик нездоров? – тихо спросила она, оглядываясь на его кроватку.

– Нет, он здоров, – ответила мать и быстро спрятала что-то в ящик стола.

– Сергей? – еще тише спросила Гуля.

– Да, Гуленька, – просто сказала мама. – Товарищ его пишет… Но ведь это еще надо проверить. Может быть, ошибка…

Гуля на секунду закрыла глаза.

– Покажи, – сказала она матери и опустилась на кровать.

Мать протянула ей сложенное треугольником письмо. Медленно, точно онемевшими пальцами, Гуля развернула клетчатый листок. На колени к ней упала фотографическая карточка. Да кто же это? С карточки смотрела на нее смеющаяся девушка с развевающимися на ветру волосами.

Гуля не сразу узнала себя на этом недавнем снимке, который был подарен Сергею в одну из самых счастливых минут, а теперь вернулся как вестник несчастья.

«…Ваш муж, – написано было в письме, – убит осколком вражеского снаряда в висок. В его комсомольском билете мы нашли вашу фотокарточку…»

– Приляг, Гулюшка, – сказала ей мама, укрывая ее стареньким шерстяным платком. – Ты вся дрожишь как в лихорадке.

Гуля легла и долго лежала, не двигаясь, глядя широко открытыми глазами в темнеющее за окном небо. Она не могла плакать. Мысли ее путались. Она думала сразу и о Сергее, и о Саше, о том, что они уже не увидят победы.

Проснулся Ежик. Он закричал громко, обиженно, словно все были виноваты в том, что он проспал свой ужин.

Гуля взяла его, и ей стало как будто легче оттого, что в руках у нее шевелится это маленькое, теплое, требовательное существо.

– Еженька, Сереженька, – сказала она, неожиданно для себя самой назвав мальчика именем его отца, которого ему уже не суждено было увидеть.

Покормив ребенка, она снова уложила его в кроватку и, постояв над ним несколько минут, села писать письмо Сашиным родным в приволжский город.

Она писала, обдумывая каждую букву, выбирая из всех слов на свете самые нежные и утешающие.

А в конце письма она написала:

«Мы не простим врагам эту смерть. Мы не забудем гибели наших мужей, сыновей и братьев, которые так же, как Саша, любили жизнь, солнце, так же хотели жить. Клянусь вам, что мы отомстим за вашего милого мальчика».

Уже была поздняя ночь, когда Гуля кончила письмо.

В эту минуту она поняла, что решила идти на фронт.

Вместе с письмом Гуля послала Сашиным родным его черную записную книжечку, полную цифр и чистых юношеских мыслей.

Дома

Шли дни. Зима уже была на исходе. Гуля работала не покладая рук. Ее можно было видеть всюду – и в библиотеке за стойкой, и в перевязочной, где, наклонившись над раненым, она осторожно накладывала повязку, и на ярко освещенной эстраде госпитального клуба, когда, сняв халат, она в своем коричневом бархатном платье читала стихи людям с забинтованными головами, с руками на привязи, с ногами в лубках.

Вспомнив, что она опаздывает кормить Ежика, Гуля наскоро одевалась и бежала домой.

А в это время Ежик надрывался от крика… Гулина мама пыталась напоить его сладкой водичкой, но Ежик отбрасывал от себя ложечку и кричал требовательно и сердито.

Тогда бедная бабушка принималась ходить с ним по комнате, пела ему песни, рассказывала сказки, но ничего не помогало. Ежик не нуждался ни в сказках, ни в песнях – он хотел молока.

И когда Гуля влетала в комнату, она сбрасывала с себя на ходу жакет и, усаживаясь на кровать с Ежиком, по-детски оправдывалась:

– Прости, мамочка, я не знала, который час.

– Проси прощения у своего сына, а не у меня! – говорила молодая бабушка. – Ты просто уморишь его голодом.

А Ежик, уже успокоенный, громко чмокал губами и сонно водил по Гулиной щеке пухлой ручонкой, как бы перетянутой ниточкой. Она ловила губами и целовала эту ручонку и, поглаживая крутой, вспотевший лобик, смотрела на сына сквозь слезы. «Как я расстанусь с тобой, счастье мое?» – думала Гуля.

Конечно, она сама хорошо понимала, как трудно маме справиться с Ежиком, когда ее нет дома. Ежик научился уже сам становиться на ножки в своей шаткой плетеной кроватке, и его нельзя было ни на минуту оставить одного. Таскать его целый день на руках было очень тяжело. Ежик в семь месяцев уже был крупнее и тяжелее годовалого. Гуля также вполне представляла себе, как трудно каждый день выносить Ежика гулять, выволакивая его на санках, укутанного в ватное одеяло, с третьего этажа во двор.

Все это Гуля хорошо знала, и ей было горько видеть, как измучилась и похудела мать. Но Гуля знала уже и другое, о чем пока еще не говорила дома, – что иного пути для нее нет.

С каждым днем у нее крепла уверенность в том, что ее место там, где идут самые жаркие бои, – на передовой линии фронта.

Прощание

Пришла весна, бурная, солнечная башкирская весна. На улицах стоял шум от бегущих вниз потоков. Был день Первого мая. Первый военный май… Гуля прибежала домой. Она была одета по-военному, в длинной шинели, подпоясанной ремнем. Она давно уже работала в штабе дивизии, и мать не удивилась, когда увидела ее в военной форме.

– Что так рано? – спросила она.

– Мама, – сказала Гуля чуть дрогнувшим голосом, – я пришла попрощаться. Я еду на фронт.

– Неужели тебя мобилизовали? Ведь у тебя ребенок…

– Я еду добровольно, мама. Я не могу иначе. О Ежике ты позаботишься лучше меня. Прости, что я оставляю тебе эту заботу.

Мать молча смотрела на Гулю, словно не понимая ее слов. Потом спросила тихо, даже не пытаясь спорить:

– Когда же ты едешь?

– Эшелон отправляется через полтора часа. Но в штабе нужно быть еще раньше.

И, стараясь говорить как можно веселее, она прибавила:

– Испеки мне, мамочка, на дорогу оладушек!

Потом она подошла к плетеной кроватке. Ежик уже не спал, а стоял во весь рост, держась за спинку кровати, и топтал одной ногой подушку.

– Мама! – сказал он баском и весь потянулся к Гуле.

Всего только третий или четвертый раз в своей жизни произнес он это слово «мама».

Гуля почувствовала, что еще немного, и слезы потекут у нее из глаз. Молча взяла она Ежика на руки и села с ним к окну.

Пока мать собирала ее в дорогу, она держала Ежика на коленях и долго смотрела на него. Ежик хмурил белые брови, трогал звездочку на маминой пилотке и что-то говорил на своем собственном, непонятном языке. А Гуля старалась получше запомнить его ручки с крохотными ноготками, круглый выпуклый лобик, затылочек со светлыми нежными волосиками.

Вот они, последние минуты дома…

Снова и снова вставало перед глазами то утро, когда она подошла к дверям белокаменного двухэтажного здания. Там помещался штаб только что сформированной 214-й стрелковой дивизии.

Совсем еще недавно в этом самом доме была школа. В классах шли уроки, на переменах в широких коридорах стоял веселый разноголосый гул…

Неожиданно Гуля увидела того, кого поджидала: командира дивизии генерала Бирюкова. Он выходил из машины. Это был красивый, плотный человек лет сорока. Гуля уже несколько раз видела его на концертах агитбригады. Ей запомнилось, с каким вниманием он слушал ее, когда она, выступая в воинских частях, читала стихи или пела и как долго он потом ей аплодировал.

– Товарищ генерал, – сказала Гуля, подойдя к нему у самых дверей штаба, – разрешите обратиться к вам с просьбой. – И, собравшись с духом, добавила: – Я хотела бы записаться добровольцем на фронт.

Генерал пристально на нее посмотрел.

– На фронт? – спросил он с удивлением. – Зачем? Здесь, в тылу, тоже нужны люди.

– Я знаю, – сказала Гуля твердо, – но я так решила.

Генерал пытливо посмотрел на нее.

– Что же мы стоим у дверей? – сказал он. – Зайдемте в штаб и там поговорим.

Они оба поднялись по лестнице на второй этаж и пошли по школьному коридору. На дверях еще сохранились дощечки с надписью:

5-й класс «А», «Б», «В»…

Генерал открыл дверь с надписью: «Учительская».

Комната была уже почти пуста. Должно быть, ее только что освободили от школьной мебели и не успели обставить. Канцелярский стол, несколько стульев, телефон на столе – вот и все, что здесь было. Гуле представлялось, что она здесь увидит карты военных действий, но над столом висела только одна карта – Башкирии.

А с простенка между двумя широкими окнами смотрел на Гулю – как будто испытующе и пристально – Ленин…

Генерал пододвинул ей стул и спросил спокойно и участливо:

– Ну, зачем же вам, голубушка, обязательно на фронт?

– Я хочу отомстить, – сказала Гуля, стараясь говорить как можно тверже и короче. – За Киев, за погибшего мужа, за детей, которых расстреляли в Анапе, за все…

Генерал слушал ее с приветливым и дружелюбным вниманием. И Гуле на минуту представилось, какой он был в мирное время, еще совсем недавно. Неторопливый, очень спокойный, с тихим голосом, он, наверно, мог часами просиживать где-нибудь на берегу с удочкой…

«Такой простой, доступный человек – и командир дивизии, – мелькнуло у нее в голове. – И по всему видно – сердечный. Нет, не возьмет на фронт. Пожалеет…»

Командир молчал. Он колебался.

– Вы поймите, – сказал он наконец, – мы не можем брать людей со стороны. Не имеем права. Нам их дают военкоматы. По нарядам.

И, помолчав, он добавил:

– И ведь для службы в армии нужна специальность.

– У меня есть специальность! – подхватила Гуля. – Я медсестра. В госпитале работала… Товарищ генерал, я понимаю, что все это не так просто, понимаю, на что я иду. Но я не могу иначе! Поверьте мне – не могу!

И генерал поверил. Поверил, что это не легкомыслие юности, не минутный порыв, а продуманное и прочувствованное решение.

– Ну что с вами поделаешь! – чуть вздохнув, сказал он. – Идите в районный военкомат. Заявление подайте. Документы. А когда оформитесь, приходите ко мне еще раз…

…И вот все уже позади. Гулю зачислили в медико-санитарный батальон и к тому же приняли в агитбригаду политотдела дивизии как артистку. Она едет на фронт вместе с агитбригадой.

– Ну, дорогая, – сказала она, вставая, – мне пора. До нашей встречи в Киеве!

И, передав Ежика матери, обняв ее, она взяла в руки небольшой сверток, который мама наспех собрала ей в дорогу, и пошла. У двери она еще раз обернулась, зажмурилась и, круто повернувшись, почти побежала бегом.

Когда за ней захлопнулась дверь, матери показалось, что комната сразу опустела. Все осталось так же, как при Гуле, – на подоконнике лежала ее кожаная старенькая сумочка, в углу стояли ее лыжи, на столе осталась забытая Гулей тетрадь со стихами, переписанными из газет и журналов. И странно было подумать, что девочка, которая еще недавно переписывала в тетрадку стихи, пела веселые украинские песни, умываясь под краном, ушла на фронт, навстречу всем трудам, лишениям и опасностям войны.

В пути

Стуча колесами, поезда шли с востока на запад: вагон за вагоном, бесконечные составы длиною чуть ли не на километр – теплушки, санитарные вагоны, громыхающие платфомы с военным грузом, накрытым брезентом.

Навстречу бежали позеленевшие холмы, рощи и, поравнявшись с поездом, уходили назад.

Гуля сидела рядом со своими новыми подругами, медсестрами Людой и Асей, у окна санитарного вагона и думала. Думала о том, что Ежик скоро научится ходить, а она даже не увидит, как он в первый раз затопает по полу.

Думала Гуля и о своем недавнем, недолгом и уже невозвратимом счастье.

Ей неожиданно вспоминались самые простые, но почему-то теперь особенно дорогие мелочи.

Вот они с Сергеем возвращаются из театра, с «Пиковой дамы», и оба по очереди поют на улице мужские и женские арии.

И кто-то сказал им вслед:

– Счастливые! Хотел бы я быть на их месте!

А как-то раз Гуля разбила мамину любимую лампу, и Сергей трогательно, по-мальчишески, взял всю вину на себя. Мама и до сих пор, кажется, думает, что лампу погубил бедный, ни в чем не повинный Сережа.

Но почему-то больше всего трогали и мучили ее воспоминания об их поездке в Москву – к отцу. Это было уже незадолго до войны.

Гуля всегда любила дорогу. Но никогда ей не было в поезде так уютно, беспечно, легко. Кажется, никогда на станциях не продавали столько цветов, никогда соседи по вагону не были так приветливы. Никогда не было таких вечеров, как в поезде Киев – Москва.

Тогда ее тревожило только одно: понравятся ли Сергей отцу и отец – Сергею. Ей так хотелось, чтобы понравились…

В те времена все ее желания исполнялись. И это тоже исполнилось.

Они втроем, по-товарищески, дружно и неутомимо странствовали по Москве, по ее музеям, театрам и стадионам, и Гуля любовалась своими милыми спутниками, такими заботливыми и веселыми, но больше всего она гордилась Москвой, которую она показывала Сереже, как свой родной дом…

– О чем ты? – спросила ее похожая на школьницу тихая темноглазая девушка из Белоруссии, Ася.

Гуля не сразу ответила, занятая своими мыслями, и Ася робко потянула ее за рукав.

Гуля встряхнула волосами, словно хотела отогнать от себя грустные мысли.

– Ничего, – улыбнулась она. – Всякое приходит в голову, когда стучат колеса… Давай-ка, Асенька, споем что-нибудь!

Гуля знала – если она захандрит, так Ася и Люда загрустят вдвое. Нельзя выбивать перед самым фронтом оружие из рук товарищей.

– Ну, Ася, Люда! Начинаем.

И в вагоне, под перестук колес, раздалась знакомая с детства песня:

 
Запрягайте, хлопцы, коней!..
 

В купе вагона вошел политрук Оленик, а за ним молодой боец из Башкирии Кадыр Хабибулин.

Девушки встали, приветствуя их по-военному. Оленин улыбнулся, сел. Рядом сел Кадыр.

– Ну, как жизнь, девушки?

– Все в порядке! – весело ответила Гуля. – Только хочется поскорее доехать до места.

– И мне тоже, – подхватила Люда.

– Ну, поторопим машиниста, – сказал Оленик. – Так и скажем: наши девушки скорее в бой хотят.

– Хорошие девушки, – отозвался Кадыр Хабибулин.

– Знаешь что, Кадыр? – сказал Оленик. – Чтобы время поскорее шло, сыграй-ка нам что-нибудь на своем курае. Далеко он у тебя?

– Зачем далеко? Со мной едет, – ответил Кадыр. Он лукаво улыбнулся и вышел из купе.

– Славно он играет, – сказал про него Оленик. – Вот сами послушайте. Он ведь был колхозником-пчеловодом, специальность тихая, мирная. Сиди себе на пасеке, слушай, как пчелы жужжат, да поигрывай им в лад на своем курае. А боец выйдет из него хороший – сразу видать. Я уж знаю.

– Когда я была маленькая, я всегда говорила, что выйду замуж только за пчеловода, – неожиданно сказала Ася.

– Ну что ж, посватаем, – сказал Оленик. – Кадыр у нас, кажется, холостой.

– Просто она меду хочет, – засмеялась Гуля. – Сейчас я тебя угощу, Асенька. Мне мама целую банку дала с собой.

В эту минуту из тамбура послышался нежный, чуть хрипловатый звук тростниковой дудочки.

– Кадыр идет, – сказал Оленик.

Девушки притихли.

Гуля молча поставила на откидной столик у окна баночку с медом.

Хабибулин вошел в купе и сразу заметил мед.

– У меня тоже мед есть, – сказал он. – Еще лучше пахнет. Сейчас принесу.

Его удержали:

– Раньше поиграй.

Кадыр сел, поднес курай к губам, тщательно продул дырочки и заиграл. В вагоне снова раздались глуховатые, грустные звуки. Повеяло воздухом Башкирии, вольным простором ее степей, степным ветром. Хабибулин играл задумчиво, неторопливо. Гуле вспомнились холмы, подернутые фиолетовой дымкой, широкая река Белая, которую башкиры называют Идэль или ласково – Агидэлькай, и город, стоящий на берегу Идэли, – город, где остались Ежик и мама.

Кадыр опустил дудочку.

– О чем эта песня? – спросил Оленик. – Со словами ее поют?

– Поют. Кто что хочет, то и поет. Каждый про свое.

– А ты про что играл? – спросила Гуля.

Кадыр задумался. Потом, нахмурив брови, стал объяснять.

– Я так играл, – сказал он медленно и чуть-чуть застенчиво. – Есть река Ашкадар. Знаешь? Там гора Торатау. На склоне горы тростник растет, курай. Вот как раз такой. Видишь? – Кадыр показал свою дудочку. – Срезал я тростник и курай себе сделал. Про это самое я играл: про реку Ашкадар, про гору Торатау, про курай, про то, как соловьи на нем поют, как ветер в курае свистит.

– Вот-вот, так я и думала, – сказала Гуля. – Ты очень понятно играешь!

У Кадыра блеснули зубы.

– А теперь что я играть буду? Слушай.

И он заиграл какую-то пронзительную, унылую и грозную песню.

– Это про войну, – сказала Гуля.

Кадыр кивнул головой.

– Верно, – сказал он. – Такую песню наши батыры пели, когда воевать ходили.

Гуля тихонько запела, стараясь повторить эту странную, незнакомую степную мелодию.

– Хорошо, – сказал Кадыр, – совсем башкирская девушка.

Кадыр и Оленик еще долго сидели в санитарном вагоне, ели хлеб с медом и говорили о покинутых родных местах и о войне.

Гуля рассказала, как она уходила из Киева, Ася – про свой уход из Минска. Кадыр молча слушал, а потом сказал:

– Пока глаза землю видят, драться будем!

Накануне битвы

К 9 мая 214-я стрелковая дивизия, войдя в состав Первой резервной армии, сосредоточилась в районе Тулы.

Недавно освобожденные от врага города и населенные пункты – Бобрик-Донской, Узловая – еще носили следы недавних боев. Много домов было разбито, разрушено, сожжено. На пустынных полях валялось брошенное немецкое оружие – бронемашины, танки, минометы, пушки. Там и тут виднелись еще совсем свежие могилы.

На изможденных лицах женщин, стариков, даже детей отражался только что пережитый ужас войны.

Устроившись за длинным столом воинского клуба, Гуля писала письмо отцу.

Она подняла голову, взглянула на Пушкина, смотревшего с портрета. И ей вспомнились пламенные слова Лермонтова, обращенные к убийцам великого русского поэта:

 
И вам не смыть всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
 

Гуля глубоко вздохнула и снова взялась за перо:

«Не искупить фашистам своей черной кровью тех зверств, которые наделали они на нашей земле!»

Гуля опять задумалась. Столько уже накопилось такого, о чем хотелось бы рассказать! Но всего, конечно, в письме не напишешь. И она написала вкратце:

«Зачислена я в медсанбат, а прикомандирована к политотделу дивизии, так как при дивизии есть бригада самодеятельности и я состою в этой бригаде».

Дописав письмо, Гуля принялась разбирать на полках книжки рассказов, стихов, сборники песен с нотами. Нужно было подбирать программу выступлений для актеров, находить песни, которые можно было бы разучивать с бойцами. Дел, как всегда, было много, тем более что приближался торжественный день, к которому надо было подготовить большой концерт.

Приближался день вручения оружия.

До сих пор, находясь в Башкирии, будущие воины всю зиму обучались на макетах: винтовки, пулеметы, минометы, орудия, радиостанция – все это было сделано из дерева или фанеры руками самих бойцов. Учились упорно, в морозы и пургу, но оружия еще у бойцов не было. И вот теперь дивизии предстояло получить оружие, сделанное руками рабочих и работниц тульских заводов.

Весь день шла разгрузка ящиков с оружием, а к вечеру тысячи людей – местных жителей – заполнили полукругом огромное поле.

И вот с высоких подмостков, построенных для концерта, Гуля смотрит, как проходит торжественный митинг.

Перед ней стоят два мальчугана. Одному десять лет, а другому – девять.

Еще совсем недавно, когда дивизия только что прибыла в город, начальник разведывательного отряда штаба Шафик Фасахов привел их в штаб и сказал:

– Сиротами остались. Что с ними делать будем?

Мальчики не стали дожидаться, пока в штабе решат, что с ними делать. Они жалобно протянули:

– Дяденьки, возьмите нас к себе! Дя-день-ки!..

– А как вас звать?

– Меня – Гриша, – первым ответил тот, что был поменьше, с веснушками на носу.

– А меня – Саша, – ответил другой, постарше, без веснушек, безбровый, с облупленным от загара носом. – Я, дяденька, шустрый! Я куда хотите могу сбегать! Хоть в разведку.

– И я тоже! – подхватил младший. – Я тоже больно какой шустрый! Я хитрый! Фашисты нипочем не узнают, кто мы такие.

И оба опять начали просить:

– Дяденьки, возьмите нас!

«Дяденьки» – офицеры штаба – весело засмеялись:

– А вы что – братья?

– Нет, товарищи.

– Ну что ж, возьмем товарищей? – предложил один из офицеров. – Доложим нашу просьбу командованию.

– Давайте доложим, – сказал Фасахов, тот самый офицер, который привел мальчиков.

И вот Саша и Гриша, уже в полной военной форме, сшитой специально для них, в новеньких сапожках и в гимнастерочках, туго перепоясанных ремнями с медными пряжками, стоят и смотрят на парад.

Зазвучали трубы военных оркестров. Начался парад войск, только что получивших оружие.

С волнением смотрела Гуля на эти совсем молодые, почти юные лица, на этих полных сил юношей, которым предстояло, может быть, отдать Родине самое дорогое – жизнь… И она понимала, что должен чувствовать сейчас каждый, кто получил сегодня оружие: защита Родины теперь в его руках. Рабочие руки свое дело сделали.

– Гуля, выступать скоро… – услышала она голос у себя за плечом.

– Я знаю, помню, – ответила она не оборачиваясь.

Ей трудно было оторвать глаза от нескончаемых рядов воинов, дружно шагающих в такт духовой музыке.

«Кто из них вернется к своим?» – невольно думала она.

И она еще острее почувствовала, как важно словом, песней поднимать дух у бойцов.

Ей бы сейчас надо было убежать куда-нибудь, в тишине вспомнить, повторить все, что ей предстояло читать и петь с эстрады, но хотелось смотреть еще и еще…

Началось самое интересное: показ учений с боевой стрельбой. В наступление двинулась рота. Настоящего противника впереди не было, но артиллерия, минометы, пулеметы, поддерживая наступление, заговорили по-настоящему. Бухнули орудия, завыли, засвистели снаряды, мины, разрываясь как раз там, где находились мишени, обозначавшие противника.

– Глянь, глянь! – с восторгом кричали, толкая друг друга, Саша и Гриша. – Ух ты, здорово! Видишь, Гуля?

– Вижу, вижу, – говорила она, ласково поглаживая коротко остриженные головы мальчиков.

Зрители хлопали, радуясь меткому попаданию не меньше, чем Саша и Гриша. Все вокруг ликовало и гудело, как на стадионе во время спортивного соревнования на мировое первенство.

Казалось, что зрители уже вволю насмотрелись всего и наслушались, но народ не расходился.

Гулю охватило волнение: не провалить бы концерт – ведь она ведет программу!

Но опасения ее оказались напрасными.

Актеры старались вовсю. Лихо отплясывали на дощатом помосте армейские плясуны, особенно два молодых цыгана, стараясь изо всех сил переплясать друг друга, а Кадыр Хабибулин играл на своем курае так хорошо, как еще никогда. Под самый конец выступила и сама Гуля. Она прочла стихи, а потом спела веселую украинскую песню, полную лукавого задора:

 
И шумить, и гуде,
Дрибний дощик иде.
Ой, хто ж менэ, молодую,
Тай до дому доведе?
 

Все хлопали, улыбались, и, наверное, не один молодой парень рад был бы проводить «до дому» эту милую, красивую девушку. А Саша и Гриша радовались больше всех: они хлопали, прыгали и изо всех сил кричали: «Еще!»

…Начались напряженные дни боевой подготовки.

Окрестные поля превратились «в поля боя». Артиллерия, минометы, винтовки, автоматы, пулеметы, гранаты – все пускалось в ход в любое время дня и ночи. Стреляли боевыми снарядами, минами, патронами. Шли в наступление, забрасывая «врага» гранатами, бутылками с горючей жидкостью. В боевых порядках наступающих тоже рвались «мины» и «снаряды». И хотя они никого не убивали и не ранили, но взрывались, как настоящие, с оглушительным треском, поднимая комья земли и клубы дыма.

Никакие препятствия не могли преградить путь наступлению. Все преодолевалось по-боевому. Если встречалась на пути река, люди пускались вплавь, переходили вброд, да пpи этом с оружием и в обмундировании.

Все работало в полную меру сил и напряжения – штабы, связь, тылы… Это была настоящая школа боевой выучки.

Гуля трудилась без устали – таскала на руках «раненых», делала им перевязки, и все это так осторожно и тщательно, как будто и на самом деле могла причинить боль.

В немногие минуты отдыха ее как-то особенно манили к себе лесные поляны с их запахами трав и цветов. От их крепкого настоя, казалось, можно было опьянеть. И представлялось чем-то невероятным, что этой горячей, душистой, родной земле могли угрожать смерть и запустение…

Часто по ночам, лежа в палатке и вдыхая лесной, чистый воздух, насыщенный запахами трав, листьев, земли, Гуля не спала и все думала, думала… Перед глазами вставали пытливые, благодарные глаза бойцов. Да, бойцы принимают концерты замечательно, но покоя не давала забота: где найти новые песни, новые стихи и рассказы, такие, чтобы поддерживать у людей бодрость духа?

Ведь что греха таить: нет-нет, а прокрадется в сердце грусть, и не так-то легко с ней справиться. Гуля это знала по себе. Иногда такая тоска возьмет по своим, особенно по Ежику, что, казалось, сил нет терпеть.

Подолгу не спалось в такие ночи. Тысячи мыслей, воспоминаний теснились в голове.

Вот перед ее глазами встает костер на вершине Аю-Дага, Медведь-горы. Непроглядная ночь, лес, где на каждом шагу ее подстерегает держидерево. Как будто вчера все это было.

И вот она опять в лесу. И опять ночью. Только это другой лес, другая ночь, другое время. Война… Неужели в стране идет война?! Сейчас так тихо в лесу. С вечера все куковала кукушка. Гуля спросила, сколько лет ей жить осталось, попробовала сосчитать, но кукушка замолчала. «Может быть, ничего не осталось? – кольнула мысль. – Нет, нет! – строго оборвала себя Гуля. – Это все глупости, бабьи сказки. Буду жить!»

И она сладостно потянулась. Несмотря ни на что, жить так хорошо! Все, все интересно! Интересно изучать оружие, ходить на стрельбище, ездить верхом, делать перевязки, беседовать с людьми, выступать, видеть, как светлеют усталые лица.

Опять, как и тогда, когда Гуля снималась в кино, ей достался белый конь. Совсем такой, как Сивко. И куда бы ни прискакала она, всюду встречают ее, как желанную гостью:

– Гуля наша приехала!

– Артистка наша!

– Сестричка!..

Многое узнала Гуля за эти два месяца, многому научилась. Она радовалась успехам дивизии, гордилась ими, как и ее товарищи. Ей бы так хотелось написать домой обо всех событиях последнего времени: о том, как проходят учения, о том, что член Военного совета армии, дивизионный комиссар Абрамов, на красноармейском митинге сказал, что дивизия к боям подготовлена и выглядит кадровой, и о том, что дивизия получила от Военсовета армии благодарность. Но Гуля знала и еще одно: писать обо всем этом в письмах не положено.

Учения закончились. Командование армии занялось разбором проведенных учений. И в самый разгар его – в ночь на 10 июля – командовавший Первой резервной армией генерал Чуйков объявил приказ, полученный из Ставки Верховного Главнокомандования: немедленно двинуться в район Волги.