Текст книги "Обыкновенные девчонки (сборник)"

Телеграмма

Гуле оставалось прожить в санатории всего одну неделю, когда она внезапно обнаружила, что деньги, которые ей дала мама на обратный билет в Киев и дорожные расходы, разошлись неизвестно на что.

Лежа в тенистом уголке сада в час отдыха на раскладушке (врач разрешил ей и Мирре тихий час проводить в саду), Гуля шепотом подсчитывала свои расходы:

– Мороженое в Одессе – один рубль и здесь – двенадцать; подарки испанчатам – восемь коробочек из ракушек по четыре рубля – тридцать два, итого сорок пять. Конфеты и пирожные – тридцать шесть рублей; сорок пять и тридцать шесть – восемьдесят один. Мандарины… не помню сколько… А бусы, новый пояс с серебряной пряжкой, открытки, журналы, веера…

– Что ты там шепчешь? – спросила Мирра, поднимая с подушки голову. – Таблицу умножения решила повторить на старости лет?

– Какую там таблицу! – вздохнула Гуля. – У меня остался всего один рубль.

– А на дорогу ты отложила?

– Нет.

– И ты об этом так спокойно говоришь? – удивилась Мирра.

– А что же мне делать? Плакать?

– Не плакать, но как ты домой поедешь, я хотела бы знать.

– Это и я хотела бы знать, – сказала с усмешкой Гуля. – Поехать я никак не могу, при всем желании. Могу только пойти пешком. Авось язык до Киева доведет!

– А до Одессы как – вплавь?

– До Одессы вплавь…

Мирра смотрела на Гулю во все глаза.

– И как только ты будешь жить на свете, Гулька? – спросила она.

– Не знаю как… – задумавшись, ответила Гуля. – Как-нибудь. Ну ничего, я пошлю домой телеграмму.

– А на телеграмму где возьмешь?

– У тебя займу.

Мирра засмеялась:

– А мне на билет где возьмешь? У меня ведь тоже только последние, на дорогу.

– У кого-нибудь другого займу. А может быть, к тому времени из дому получу.

И Гуля стала вслух сочинять телеграмму, считая слова по пальцам:

– «Деньги разошлись. Точка. Не сердишься? Вопросительный знак. Пожалуйста, вышли дорогу сколько можешь. Целую. Гуля». Всего четырнадцать слов. Да еще адрес!

– И до чего же ты еще ребенок, Гуля! – ужаснулась Мирра. – Зачем спрашивать, не сердится ли, да еще ставить в телеграмме всякие точки и вопросительные знаки? Ведь все это лишние слова. Я бы написала просто: «Вышли деньги. Целую». Три слова. Коротко и ясно.

– Что ты, Миррка! – Гуля испуганно на нее посмотрела. – После такой телеграммы совсем нельзя будет показаться маме на глаза.

– По-моему, и так нельзя. Ты же сама говорила, что из-за вашего переезда у мамы туго с деньгами.

– Да-а, – вздохнула Гуля, – непутевая у нее дочка. Можно сказать – дрянь девчонка…

Гуля совсем пала духом. Мирра присела к ней на кровать, чтобы утешить подругу, но в этот миг раздался треск, и шаткая раскладушка рухнула на землю.

Очутившись на траве, девочки весело расхохотались…

– Знаешь, Мирра, – сказала Гуля, – давай бросим этот тяжелый разговор, а то видишь, даже кровать не выдержала, и у нее подкосились ножки.

Девочки принялись чинить раскладушку, натягивая парусину, но в это время на дорожке сада показалась Ольга Павловна. Она всегда приходила именно в ту минуту, когда ее ждали меньше всего.

– Это вы так отдыхаете? – спросила она. – Я говорила доктору, что этот отдых в саду ничего хорошего не сулит. Ступайте сейчас же на веранду. А твоей маме, Гуля Королёва, я непременно напишу, что ты не умеешь соблюдать режим.

Гуля ничего не сказала. Взвалив на плечо подушку, словно это была бог весть какая тяжесть, она медленно пошла по направлению к белому павильону, где жили старшие девочки.

«Чего доброго, и в самом деле напишет! – думала она. – Вот будет здорово: сначала моя телеграмма, а потом этакое письмецо… Хоть домой не показывайся!»

Но делать было нечего, и в тот же вечер в окошко телеграфа была подана срочная телеграмма:

«Оказались непредвиденные экстренные расходы вышли пожалуйста на билет целую Гуля».

Возвращаясь в сумерках по берегу моря в санаторий, Гуля и Мирра обдумывали, какие расходы вообще можно считать «экстренными и непредвиденными». Текст был составлен по совету Мирры, и теперь Гуля ломала голову над тем, как она объяснит свою телеграмму дома.

– Утро вечера мудренее, – в конце концов сказала Гуля. – Да и до Киева еще далеко.

Но оказалось, что и до утра еще далеко.

Лежа в постели без сна, Гуля думала, как ей выйти из того запутанного положения, в которое она попала. Ей нужны были деньги не только на билет в Киев. Она вспомнила, что она задолжала всем, кому только можно: и Вере, и пионервожатому Алеше, и даже Мирре, у которой взяла деньги на телеграмму.

Она с мучительной ясностью вспомнила, как, провожая ее на вокзал, мама просила ее быть благоразумной, не потерять деньги по дороге и не покупать на станциях всякую ерунду.

А она так легкомысленно растратила все, что ей дала мама!

«Что теперь делать? Ах, что же теперь делать?»

Она стала высчитывать, сколько тратила в среднем каждый день. Но от этих подсчетов ей не стало легче. Она пришла в ужас. Вышло… по двадцать два рубля! И это при готовом питании! А мама, вспомнила Гуля, говорила ей при прощанье на вокзале, что даже ответственные работники получают во время командировки только двадцать рублей в сутки.

У Гули разболелась голова.

«Надо во что бы то ни стало найти какой-нибудь выход. Нельзя, чтобы из-за меня мама и папа мучились с деньгами. Но что делать? Продать что-нибудь? Что же можно продать? Голубой сарафан? Он уже не новый, выгорел на солнце».

И вдруг мелькнула мысль: часы!

Вот это действительно ценность! Гуля в темноте нащупала на столике у постели свои часики. Она поднесла их к уху. Колесики постукивали четко и деловито, словно билось маленькое сердце.

– Милые вы мои часики! – сказала Гуля, гладя полированную крышечку.

Она не могла даже представить себе, как это она сможет отдать их навсегда в чьи-то чужие руки. Но другого выхода не было. Если из дому не пришлют денег, придется продать здесь. А если пришлют, тогда в Киеве, чтобы отдать маме долг…

На этом Гуля успокоилась и перед самым рассветом наконец уснула.

Гулино преступление

Последние дни в санатории прошли для Гули невесело. Очень уж беспокойно было у нее на душе. Она сердилась на себя и на всех, даже на Мирру. Но больше всего, по обыкновению, раздражала ее Ольга Павловна. Стычки между ними делались все ожесточеннее. Гуля еле сдерживалась, чтобы не грубить, а Ольга Павловна с каждым разом становилась все суше и спокойнее.

Иногда Гуле казалось, что, если бы эта суровая, педантичная женщина хоть на минуту вышла из себя, разгорячилась или повысила голос, Гуля простила бы ей все. Но Ольга Павловна оставалась невозмутимой даже в самой горячей перепалке.

«Памятник! Статуя! Мумия!» – придумывала ей прозвища Гуля.

А «статуя» при всей своей холодности и кажущейся неподвижности ухитрялась поспевать всюду, где был непорядок, и Гуля постоянно чувствовала на себе ее зоркий, внимательный взгляд.

Последнее их столкновение произошло в самый канун Гулиного отъезда, под вечер.

Ребята играли в волейбол на площадке, еще не просохшей после короткого, но бурного ливня.

Если бы Ольга Павловна была дома, этот вечерний матч на сырой площадке, наверное бы, не состоялся.

Но вышло так, что как раз в этот вечер она ушла на пристань – провожать приезжего профессора-консультанта.

На площадке играла мужская команда против женской. Успех клонился на сторону мальчиков, но несколько метких ударов неожиданно повернули все дело.

– Держись, девчата! Мы им покажем! – кричала Гуля, забыв все беды и неприятности последних дней.

Но как раз в эту самую минуту на горизонте появилась Ольга Павловна в клеенчатом дождевом плаще с острым капюшоном.

– Это что? – сказала она, застыв на месте. – Сейчас же в помещение!

– Ольга Павловна! Мы сейчас доиграем! Минуточку! – кричали девочки.

– У меня сегодня последний день, Ольга Павловна, – сказала Гуля, стараясь говорить как можно приветливее.

– Что же, ты хочешь заболеть именно в последний день? – спросила Ольга Павловна, как всегда отчеканивая каждое слово. – Сию же минуту ступай в павильон. После захода солнца тебе нельзя быть на воздухе, да еще после дождя!

– Но, Ольга Павловна, ведь завтра в дороге мне все равно придется выходить после захода солнца…

– Тем более надо поберечься сегодня.

Гуля с размаху бросила мяч об землю и, опустив голову, бегом побежала в свою спальню.

Там она яростно стала приготовлять себе постель на ночь.

– Ты что, уже спать собралась? – спросила Мирра.

– Да!

– А ужинать?

– Не буду! Мне надо беречься! Вот лягу в постель, намажусь с ног до головы йодом и положу на голову компресс.

– Да что с тобой, Гуля?!

Гуля ничего не отвечала и, глотая слезы, стала еще ожесточеннее теребить простыни.

– Осторожнее, Гуля, разорвешь!

Благоразумная Мирра нечаянно сказала Гуле под руку опасные слова.

– И разорву! – крикнула Гуля.

Надкусив простыню зубами, она дернула за углы в разные стороны.

Простыня с треском разорвалась.

– С ума сошла! – ахнула Мирра.

– Ничуточки! – сказала Гуля, с каким-то удивлением глядя на два длинных белых лоскута, в которые превратилась простыня. – Это ей наука. Отравила мне все лето!

Мирра, ни слова не говоря, вышла из комнаты.

А Гуле сразу же стало стыдно и тяжело.

Она взяла иголку, нитки и принялась торопливо сшивать куски простыни, то и дело поглядывая на дверь.

Раза два ее окликали из коридора, звали ужинать, но она, прикрыв свою работу, отвечала, что у нее разболелась голова и есть ей не хочется.

Ей и в самом деле не хотелось есть.

«Скверно! Позорно! – думала она. – Мама права: у меня нет характера, нет выдержки, нет настоящей воли! Лечу, как под откос, и удержаться не могу. Хороша «дочь партизана», которая в советском санатории простыни рвет! И главное – из-за чего? Из-за волейбола! Нет, уж лучше не дошивать. Пускай все видят, что я натворила!»

Но все-таки она зашила простыню до конца и улеглась в постель, прежде чем в спальню вернулись Мирра и другие девочки.

Всю ночь чувствовала она под собой этот злополучный шов, напоминавший о ее преступлении.

«Ничего, – говорила она себе в полусне. – Хоть я и зашила, а завтра все равно пойду к Ольге Павловне и сознаюсь. Пусть делает со мной что хочет. Вот у нее-то настоящий характер, не то что у меня. Молодчина! Кремень! Ни разу даже не крикнула на меня, а ведь стоило кричать: дисциплину нарушала, все деньги растратила… Вспомнить совестно!»

На другое утро, едва только Гуля проснулась, ей принесли деньги от мамы. Но это ее даже не обрадовало. Она расплатилась со всеми, кому была должна, и собралась уже идти к Ольге Павловне для последнего покаянного разговора, но Ольга Павловна сама вошла к ней в спальню с письмом в руке.

– Вот, отдашь это письмо маме, – сказала она.

– Маме? – переспросила Гуля и каяться уже не стала.

Ольга Павловна внимательно осмотрела, хорошо ли упакован Гулин багаж, посоветовала ей и Мирре застегнуть пальто на все пуговицы, потому что сегодня свежо, и ушла, пообещав проводить их на пристань.

Гуля все еще держала в руках письмо. Оно было не запечатано – очевидно, Ольга Павловна не потеряла еще к ней последнего доверия.

Спрятав письмо в карман, Гуля быстро обежала все павильоны. На душе у нее стало светлее – все так ласково прощались с ней, говорили ей такие хорошие слова, хвалили ее, благодарили за что-то.

«Значит, не такая уж я плохая», – думала Гуля, вбегая в павильон, где жили маленькие испанцы.

Тут ее ждало столько крепких рукопожатий, поцелуев и даже слез, что у нее закружилась голова. На память ей дали целую кучу фотографий, камешков, ракушек, кто-то подарил ей бусы из косточек маслин, кто-то надел ей на руку костяной браслет…

Она бы, наверное, опоздала на катер, если бы ее не поторопила Мирра.

Когда они прибежали на пристань, из тучи выглянуло солнце, ярко позолотив поручни катера и всю остальную медяшку.

Гуля совсем повеселела – как будто все плохое в ее жизни прошло навсегда.

– Скорей, скорей! – кричали вокруг. – Опоздаете!

Девочки взбежали по трапу. Только с палубы катера они увидели Ольгу Павловну. Она стояла на пристани в стороне от всех, в своей неизменной, выгоревшей от солнца тюбетейке, и слегка махала рукой.

Гуле почему-то показалось, что ей грустно.

Сколько смен ребят проводила она с этой пристани – одинокая, озабоченная, усталая!

И, верно, никто даже не поблагодарил ее как следует… «Только зачем она моей маме письмо написала? – с горечью подумала Гуля. – Маме будет больно, а меня «записками к родителям» не исправить…»

И когда берег совсем исчез в тумане, Гуля с какой-то неожиданной для себя самой решимостью достала из открытого конверта листок.

«Надо знать, что она пишет обо мне, – подумала Гуля. – Должно быть, здорово ругает».

Но какой-то внутренний голос как будто остановил ее: «А разве можно читать чужие письма?»

Гуля сунула листок в конверт.

«Да, но ведь конверт не запечатан, – мысленно возразила она себе самой. – Наверное, Ольга Павловна это сделала нарочно, чтобы я прочла письмо».

И, вынув листок снова, она стала читать ровные, очень разборчивые строчки.

Это было совсем не такое письмо, какого она ожидала.

«…Ваша дочь – даровитая и хорошая девочка… – писала Ольга Павловна. – Все у нас ее очень полюбили – и воспитатели, и дети. Но доктора находят (Вы, наверное, это уже сами знаете), что частые простуды несколько отразились на ее сердце. Ей нужен строгий режим, что трудно осуществить при живости ее характера. Я бы советовала Вам…» Дальше на двух страницах следовали длинной вереницей всякого рода советы, наставления, предостережения. И ни одной жалобы на дерзость и непокорность!

К письму была приложена бумажка с печатью:

«Характеристика находившейся на излечении от 20 июня по 20 августа ученицы киевской школы Гули Королёвой.

Режим выполняла, вела себя отлично. Саннавыки привиты, опрятна. Очень любит коллектив и пользуется любовью товарищей».

Гуля, озадаченная, села на влажную от морской пены скамью.

«Ничего-то я не вижу вокруг, ничего не понимаю! – говорила она себе, глядя в ту сторону, где скрылась маленькая пристань. – Вот если бы сейчас вернуться на тот берег, я бы знала, что сказать Ольге Павловне…»

Но катер отходил от того берега все дальше и дальше.

В поезде Гуля написала карандашом такое письмецо:

«Милая, дорогая Ольга Павловна! Спасибо Вам за все Ваши заботы, и, пожалуйста, простите меня за то, что я была такой недисциплинированной девчонкой. Вы еще, наверное, не знаете всех моих преступлений. Если Вам покажут сшитую из двух кусков простыню, то знайте: это моя работа. Я и разорвала, я и сшила. Но я даю Вам слово, что больше со мной этого не случится. Я всегда буду вспоминать, как Вы умеете держать себя в руках.

Еще раз прошу Вас простить меня. Большой, большой привет всем. Гуля».

Чем ближе подъезжала Гуля к дому, тем тревожнее было у нее на душе. Еще в вагоне ей пришла в голову мысль, что мама из-за нее отказалась от отпуска и что надо во что бы то ни стало вернуть ей растраченные деньги.

Поэтому она в первый же день по приезде снесла часовщику свои часики и попросила их продать.

– Такие часики продать нетрудно, – сказал часовщик. – Хорошие часики!

Гуля вздохнула и вышла на улицу.

За вечерним чаем мама спросила, что за «экстренные» расходы были у нее в санатории.

– Да всякие, – сказала Гуля. – Одним словом, личные.

Мама удивленно пожала плечами и стала расспрашивать Гулю о санатории, о тамошних порядках.

– Вот в это время мы уже собирались спать, – сказала Гуля и, по старой привычке, посмотрела на руку.

– А где же твои часы, Гуля? – спросила мама. – Почему ты их не носишь?

– Замочек на браслете испортился.

– Покажи-ка. Может быть, сами поправим.

– Да нет! Часы тоже испортились, и я отдала их часовщику.

– Когда же они будут готовы?

Гуля нерешительно тряхнула головой.

– Мама, я отдала их не чинить, а продать.

– Этого еще не хватало! Зачем?

– Чтобы отдать тебе то, что я растратила в санатории. Ведь это, по совести говоря, были не «экстренные» расходы, а просто дурацкие – на мороженое, на конфеты, на поясок, на всякую ерунду. Только тех денег не жалко, что я на испанских ребят потратила. А все остальные можно было и не тратить. Пускай теперь продадут часы. Я сама за себя отвечаю.

Мама ничего не ответила, только искоса посмотрела на Гулю.

– Ты думаешь? – спросила она наконец негромко и даже как-то грустно. – Нет, Гуля! Ты слишком легко сбиваешься с дороги и слишком легко раскаиваешься. Этак не будет толку!

– Ты думаешь, мне легко было расстаться с моими часиками? – сказала Гуля. – Я люблю их так, как будто они живые… Но я хочу отдать тебе деньги.

– Дело вовсе не в деньгах. Завтра же с самого утра ступай к часовщику и возьми назад свои часы. Я не позволяю их продавать, а с деньгами как-нибудь обойдемся. Я нынче получила отпускные, а поехать куда-нибудь мне все равно не удастся: работы много.

Гуле неловко было сознаться себе самой, но она была рада тому, что трудный разговор, которого она так боялась, наконец уже позади.

И как хорошо, что часики опять вернутся к ней и снова будут легонько и нежно постукивать у нее на руке. Только бы часовщик не продал их за сегодняшний вечер! Ведь он сам говорил, что такие продать легко – всякий купит. Ну, да авось не продаст, не успеет.

Гуля наклонилась к матери и сказала ей на ухо:

– Вот ты увидишь, какая теперь пойдет у меня жизнь. Ты даже удивишься, мамочка!

Право на радость

Но удивляться маме не пришлось.

Жизнь пошла так, как она чаще всего шла у Гули до сих пор – то вверх, то вниз, то победа, то поражение.

Вчера ее перед всем классом хвалили за сочинение, даже читали его вслух, а сегодня «плохо» по физике, и Гулю отчитывают опять-таки перед всем классом.

– Способная ученица, а никакой системы, никакой дисциплины.

Ах, если бы знали они все, как мечтает Гуля выработать в себе именно эти свойства характера – систематичность, дисциплинированность! Только где их взять, если к ним с детства нет привычки!

Это ведь не то что научиться делать самые трудные фигуры на коньках или взять рекорд в беге на короткую дистанцию. И потом – на свете слишком много интересного!

Вот уж Гуля исправила отметку по физике – два «отлично» после одного «плохо», штурмом взяла геометрию и вызубрила всю хронологию по русской истории.

И вдруг – новая радость, от которой трещат по швам кое-как налаженные «система и дисциплина».

Гуля возвращалась с катка румяная, веселая, с коньками под мышкой. Она с удовольствием думала о том, что ей осталось всего только раскрасить уже нарисованную географическую карту. А это очень приятное занятие! Гуля любила рисовать, и карты у нее выходили лучше, чем у всех в классе.

В глазах у нее еще сверкали огни, отраженные в ледяном зеркале катка. В ушах еще звучал веселый марш, прорезывавший морозный воздух.

Тихонько напевая, взбежала Гуля на лестницу и увидела за решеткой почтового ящика конверт.

– От кого бы это?

Гуля вытащила письмо и узнала почерк Эрика.

Тут же, на площадке лестницы, прочитала она письмо от строки до строки. Оно было короткое. Эрик звал Гулю в Москву на каникулы.

Он писал, что зима в Москве в этом году чудная, снежная, что в Сокольниках будет замечательный лыжный кросс и «мировое» состязание на беговых коньках.

А в конце письма говорилось, что Гулин отец тоже ждет ее и обещал достать билеты во все театры.

В Москву!.. У Гули захватило дыхание при одной только мысли о поездке. Подумать только – побывать во всех театрах, во всех музеях, от Третьяковки до Зоологического и Этнографического! Побродить с Эриком по старым местам, которые они обошли и обегали в детстве. А вечером посидеть с папой за чаем, рассказать ему про все, что было без него, и поздно-поздно, часов в двенадцать, вдруг пойти гулять с ним под легким снежком по московским улицам и слушать играющий звон часов на Красной площади… Только где взять денег на дорогу? Можно потратить совсем мало, взять билет без плацкарты, чтобы было подешевле. Ведь это совсем не обязательно – спать в вагоне. Выспаться можно и потом. В Москве тоже много денег не нужно – разве только на метро. А пропущенное в школе Гуля нагонит после каникул – будет заниматься круглые сутки. Ей не впервой догонять.

Гуля влетела в комнату и, не раздеваясь, все разом выложила матери.

Мама в это время писала что-то за столом. Она молча выслушала Гулю. Потом посмотрела на нее пристально и сказала:

– Никуда ты не поедешь. Право на радость нужно сначала заработать.

Больше мама ничего не сказала. Но этих слов было достаточно. Гуле показалось, что не мама, а она сама сказала такие верные и суровые слова. Право на радость надо заработать, а пока что оно не заработано.

Ах, как хочется ехать в Москву – прямо до смерти хочется! Но, может быть, еще лучше остаться наперекор себе дома и отодвинуть праздник до тех дней, когда можно будет с полным правом дать себе отпуск? А зима пройдет? Ну и пусть проходит – будет другая зима!

Больше она о Москве с матерью не говорила ни разу.

Мать поглядывала на нее даже с какой-то тревогой. Она знала, как сильно Гуля умеет хотеть чего-нибудь и как трудно ей отказываться от своих планов.

Но Гуля была спокойна, приветлива и даже как будто чему-то рада.

Чему же это?

А у Гули уже возник новый план.