Текст книги "Обыкновенные девчонки (сборник)"

Надя снова меняет решение

– Гулька, знова до тебя листоноша! Держи лист, – сказала Фрося, когда Гуля вернулась домой.

И она протянула Гуле маленький, туго набитый конверт. На нем кривым, совсем детским почерком было написано: «Гуле лично».

Письмо было от Нади.

«Дорогая Гуля, – писала она, – не подумай, что я сошла с ума или у меня температура 40. Я решила экзаменов не держать и остаться на второй год».

Гуля усмехнулась:

«Решила»… Ну и Надька! Можно подумать, что все только и ждут ее решения!»

И Гуля стала читать дальше:

«Впрочем, еще не совсем решила. Я раньше хочу посоветоваться с тобой. Ведь ты моя единственная подруга, и, кроме тебя, у меня никого, никого нет. С бабушкой я об этом говорить не могу. Да и вообще я с ней четвертый день не разговариваю. Она, конечно, подумает, что я просто лентяйка и не хочу заниматься летом. У нас с ней и так было слишком много разговоров из-за моих несчастных экзаменов. А уж сказать ей, что я сама, по своей воле решила остаться, об этом и думать нечего. Воображаю, какой ералаш поднимется у нас в доме!!! Лучше сказать об этом осенью, когда уже будет поздно…

Я здесь все время скучаю. На даче тут очень плохо. Местность ужасная. Не знаю, что дачники находят хорошего в здешнем лесу и в речке. Ничего в них особенного нет. Погода, правда, чудная, но жара невыносимая. Только по вечерам еще ничего, когда на небе звезды и кругом мертвая тишина. Знаешь, Гуля, от скуки я даже начала писать стихи – рифма у меня получается. Прочти и напиши свое мнение.

Посвящается Гуле К.

 
Я помню чудное мгновенье,
 

(эту строчку я взяла из Лермонтова, но дальше все свое)

 
С тобой ходили мы гулять.
Вокруг звенело птичек пенье,
И звезды начали сиять.
И месяц в голубом просторе
Глядел, сияя, с высоты,
У наших ног шумело море…
Сидели молча я и ты.
Теперь сижу я одиноко
С раскрытой книгой у окна.
Moй милый друг теперь далеко,
А я одна, одна, одна…
 

Это правда, Гуля. Я здесь действительно совсем одна (если не считать, конечно, бабушки). Тоска ужасная. Знакомых ни души. Вокруг какие-то дачники с маленькими ребятишками. Даже новое платье надеть некуда. Папа приезжает только по выходным дням. А бабушка беспокоится только об одном: о питании. Как будто на свете нет никаких умственных интересов. Делать здесь, на даче, решительно нечего.

Если бы не кофточка, которую я тут начала себе вязать, я умерла бы со скуки. (Это будет совершенно заграничный джемпер! Треугольник красный, треугольник синий, а рукава красные, с синими обшлагами. Очень здорово получается! Когда мне надоедает вязать, я подсовываю джемпер бабке. Она немного ворчит, но вяжет.)

Знаешь, Гуля, я думаю, что остаться на второй год в девятом классе вообще имеет смысл, так как экзаменов мне все равно не выдержать. Кроме того, мне будет легче учиться и останется время для чтения. Прочту всех классиков и что-нибудь научное. Напиши мне про свою жизнь. Счастливая, я слышала, ты с вышек прыгаешь, рекорды берешь, – не то что я, несчастная, должна киснуть на этой даче.

У нас тут очень много цветов. Они чудно пахнут по вечерам, если бы только не комары…

Жду ответа, как соловей лета… Целую тебя крепко.

Любящая тебя подруга Надя».

Прочитав письмо, Гуля расхохоталась.

«Ну и Надька! – подумала она. – «Остаться на второй год вообще имеет смысл». И пусть остается на здоровье. Надо Мирре показать письмо – вот уж будет смеху!»

Гуля позвонила Мирре по телефону:

– Приходи, пожалуйста. Срочное дело.

И не прошло получаса, как Мирра явилась. Усадив ее на диван, Гуля дала ей Надино письмо.

Мирра поднесла листок к самым глазам. Сначала она читала молча, серьезно, слегка нахмурив брови, и вдруг повалилась на диван, захлебываясь от смеха.

– Знаешь что? – сказала она, вытирая слезы. – По-моему, умнее твоей Нади никого и на свете нет! Конечно, ей прямой смысл остаться на второй год в девятом, если не может перейти в десятый. Ну, что ты ей ответишь? Ведь она ждет ответа, как соловей лета.

– Так и отвечу: «Не томи свою душеньку – опущайся на дно! Если не можешь перейти, так оставайся».

– А про стихи что напишешь?

– Посоветую читать классиков и знать, у кого воруешь стихи. А то стащила строку у Пушкина, а говорит – у Лермонтова!..

Гуля увидела Надю только осенью, когда уже начались занятия. Они встретились в школьном коридоре на большой перемене. Надя благоразумно осталась на второй год, и учились они теперь в разных классах.

– Королёва, – сухо сказала она Гуле, – мне надо с тобой поговорить… Наедине!

– Ну, давай пройдем к окошку, – предложила Гуля. – Вот и будет наедине.

Они сели на подоконник. Надя молчала.

– Ну? – спросила Гуля.

– Неужели ты сама не понимаешь?.. – сказала Надя.

– Пока что нет.

– В таком случае, нам больше не о чем говорить! – произнесла Надя раздельно и отвернулась в сторону.

– Да перестань ты, Надька, комедию разыгрывать! Хочешь что-нибудь сказать, так и говори.

Надя резко повернулась к Гуле:

– Без комедий? Ладно! Ты не умеешь быть настоящим другом. Я никогда, никогда не думала, что наша дружба может так окончиться. Скажите пожалуйста! Она – в десятом, а я – в девятом… Какие же у нас могут быть общие интересы?.. Ты целые перемены ходишь то с Холодовой, то с Аганян, то с Шуркой Жуковым, а на меня – нуль внимания… Как будто я умерла! Да и покойникам друзья на могилу цветы приносят…

У Нади на глаза навернулись слезы.

– Я всегда считала, что дружба – это дружба! Ты на Северном полюсе, а я на Южном, и все-таки мы дружим. А что нас с тобой разделяет? Одна стенка!

– Нет, – сказала Гуля серьезно и тихо. – Не одна стенка.

– Две, что ли?

– Больше. Понимаешь, Надежда, вот мы с тобой сидим на подоконнике целых десять минут, и говорить нам не о чем. Ни до чего не договорились… Холодова, Аганян, Северный полюс, Южный – что за пустяки! Просто мы с тобой уже не маленькие, чтобы вместе в песочек играть. А почти взрослым людям из пустого в порожнее переливать незачем. Нет, я умею дружить, это ты неправду сказала!..

– С этой твоей Мирркой черномазой, что ли?

– Да, с Миррой. Я ее и люблю, и считаюсь с ней.

– Только потому, что она тебя обожает. «Гулька, ты талант!», «Гулька, ты гений!» А тебе того и надо. Не любишь правду слушать. А я уж такая: что думаю, то и говорю в глаза!.. Может быть, это грубо, что я тебе сейчас сказала…

– Не грубо, а глупо, если уж на то пошло! – сказала Гуля, слезая с подоконника. – Больше я с тобой объясняться не желаю.

– Передай привет и поцелуй своей Гарбель-Фарбель! – крикнула Надя ей вслед.

Гуля посмотрела на нее через плечо и только улыбнулась.

– Вот ты так гений, Надежда, – сказала она. – Настоящий гений!

Через два дня Гуля получила по городской почте письмо.

«Гуля! – писала Надя. – За эти две ночи я очень много передумала. Нам необходимо еще раз поговорить наедине. Завтра на большой перемене я выйду на лестницу и буду ждать. Ты не знаешь, как я переживаю.

Верная тебе и любящая тебя Надежда».

Внизу была приписка: «Только, пожалуйста, не показывай это письмо Мирре Г. Она тебя не пустит… И вообще не доверяй ей! Если бы ты все про нее знала…»

Письмо было глупое и неприятное, но Гуля все-таки решила выйти на лестницу. Как-то неловко было отказываться от разговора с бывшей подругой.

Чуть прозвенел звонок, она вышла на площадку лестницы и огляделась. Никого не было. Гуля спустилась ниже и увидела Надю, окруженную несколькими девочками из ее класса.

Надя сидела на ступеньке без туфель, в одних чулках и показывала девочкам свои новые туфли, лакированные, с какими-то особенными кисточками.

– Видите, видите! – с азартом говорила Надя. – Этот лак нипочем не треснет, хоть по воде ходи. И каблук стаканчиком!

Девочки рассматривали туфли, а Надя продолжала:

– Правда, прелесть? Это мне папа из командировки привез. Ну, давайте туфли. Меня наверху ждут.

Но никто не ждал ее наверху. Гуля давно уже вернулась в коридор, чтобы не мешать Наде показывать свои новые туфли и переживать свои старые огорчения.

Жить хорошо!

Это был последний школьный год.

Уже кончался октябрь, но солнце еще грело по-летнему. Казалось, лето нарочно замедлило свой ход, чтобы люди успели вдосталь наглядеться на синее тихое небо, на бронзово-коричневые, будто вырезанные из тисненой кожи листья дубов.

В трамваях люди везли из окрестностей города целые букеты осенних пестрых веток. Тротуары были усыпаны, точно золотыми монетами, опавшей листвой. В книгах и тетрадках школьниц лежали между страницами багряно-красные лапы кленовых листьев.

Комсомольцы готовились в это время к своему торжественному вечеру в Оперном театре.

В городском комитете комсомола сказали Гуле:

– Ты у нас артистка. Будешь читать стихи. Выбери сама, что тебе нравится.

– Да ведь я не драматическая, – смутилась Гуля. – Я только в кино снималась, и то давно уже. А читать стихи, да еще на большой сцене в Оперном, я ни за что не решусь.

– Ладно, ладно, наберись храбрости!

И Гуле снова пришлось набраться храбрости.

Она долго перелистывала страницы любимых поэтов и все не могла выбрать стихи. То ей хотелось читать «Кинжал» Лермонтова, то отрывок из «Русских женщин» Некрасова, то «На поле Куликовом» Блока. В конце концов она выбрала ни то, ни другое, ни третье, а поэму Маяковского «Хорошо».

 
Я
земной шар
чуть не весь
обошел, —
и жизнь
хороша,
и жить
хорошо! —
 

повторяла она полным голосом, расхаживая по комнате, и внезапно останавливалась с гордо поднятой головой.

 
А в нашей буче,
боевой, кипучей,
и того лучше!
 

Гуля поднимала руку, а из кухни выглядывало испуганное лицо Фроси.

– Ничего, ничего, Фросенька, – говорила Гуля, – это я стихи учу.

Фрося удовлетворенно кивала головой и скрывалась за дверью.

Вечером Гуля бежала к Мирре узнать, как идут дела у нее, – Мирра тоже должна была выступать на концерте в Оперном театре.

– Ничего не получается! – с отчаянием говорила Мирра. – Руки не идут, просто не идут. Провалюсь я на этом концерте. И концерт провалю.

– Нет, за тебя я не боюсь, – говорила Гуля. – А вот знаешь, кто провалится? Я!

– Нет, с тобой этого не бывает.

– Да ты сама подумай, Мирра! В последний раз я читала стихи со сцены, когда мне было двенадцать лет, – на пионерском слете. Тоже Маяковского – «Кем быть?». А с тех пор мне не случалось…

– Все равно не провалишься, – говорила Мирра. – Я тебя знаю!

Такой разговор повторялся чуть ли не каждый день до самого концерта. А когда Гуля с Миррой пришли в Оперный театр за полчаса до начала торжественного заседания и глянули из-за кулис в огромный пустой зал, на душе у них стало еще тревожнее.

– Ух! Как в холодную воду лезть! – прошептала Мирра.

– А мне жарко, – сказала Гуля.

– Ну так согрей мне руки. Они у меня совсем окоченели. И как это я играть буду!

Гуля принялась растирать холодные пальцы Мирры.

А между тем огромный зал постепенно наполнился людьми. Вразнобой заговорили скрипки, флейты и контрабас в оркестре. Распорядители оправили красную скатерть на столе. А потом вдруг все стихло. Занавес задрожал, раздвинулся, и началась торжественная часть вечера.

Гуля и Мирра стояли за кулисами. Слова со сцены доносились сюда как-то по-иному: хоть и ближе, а глуше. Аплодисменты поднимались снизу, как морской шум.

Уверенные, твердые голоса ораторов успокоили Гулю. Она крепко сжала Миррину руку и шепнула ей:

– Все будет хорошо. Увидишь!

Она уже волновалась теперь больше за Мирру, такую маленькую в этом огромном зале, чем за себя.

В перерыве Гуля мимоходом на минуту подбежала к зеркалу. Из глубины стекла на нее смотрела почти взрослая белокурая девушка в черном шелковом платье с белым кружевным воротничком. Лицо чуть широковатое, с круглым и твердым подбородком, с губами спокойными и нежными, с повелительными, пристально глядящими глазами.

«Нет, я и в самом деле не провалюсь!» – подумала она.

А на сцену уже выкатили рояль, подняли блестящую крышку, и в ней, будто в черном зеркале, заиграли огоньки люстры.

Мирра побледнела и посмотрела на Гулю, как утопающая.

– Мендельсон! – торжественно воскликнул на эстраде комсомолец Миша, словно вызывая сюда самого Мендельсона. – «Рондо каприччиозо»!

Вместо Мендельсона на эстраду робко вышла худенькая девочка с черными косами, уложенными вокруг головы, в синем бархатном платье.

– Ученица Киевской консерватории Мирра Гарбель! – представил ее публике Миша и ушел за кулисы с таким видом, как будто самое важное дело уже сделано.

Мирра сидела перед роялем и смотрела на клавиши.

«Почему она не начинает? – подумала Гуля со страхом. – Неужели все забыла от волнения?»

Но в эту самую минуту Мирра качнулась на своем стуле, решительно подняла руки и опустила их на клавиши.

В зале раздались первые робкие и тихие звуки.

«Кажется, вначале и нужно так тихо», – подумала Гуля, успокаиваясь, и сердито посмотрела на какого-то толстого человека в первых рядах, который так некстати закашлялся.

Мирра играла все увереннее. В каждом звуке чувствовалось, что она овладела собой, инструментом, слушателями.

Рядом с Гулей за кулисами стояли двое: мужчина с актерской внешностью и красивая немолодая женщина.

– Поздравляю вас, – сказал мужчина шепотом, – она настоящая, почти законченная артистка.

Гуля догадалась, что пышноволосая седеющая женщина – Миррин профессор.

«Ну-ка, ну-ка, что они еще скажут?»

Гуля придвинулась к ним поближе.

– Чудесное дарование, – шепотом говорила своему соседу женщина-профессор, – свежее, тонкое. И так умеет работать!..

Гуля с особенным умилением смотрела теперь на свою подругу, которая так мало рассказывала ей о своих удачах и так высоко ценила каждую удачу Гули.

«Милая моя девочка! – думала она. – Как хорошо, как просто держится она на эстраде!

Можно подумать, что она уже сто раз выступала здесь, в Оперном театре… А как волновалась! Настоящий талант всегда скромен».

Гуля не успела сказать все это Мирре. Чуть только отшумели аплодисменты и счастливо возбужденная Мирра показалась за кулисами, с эстрады прозвенел веселый голос Миши:

– Владимир Маяковский, «Хорошо», прочтет Гуля Королёва.

– А если плохо прочтет? – шепнула ему на бегу Гуля и, не чуя под собой ног, выбежала на эстраду.

– Ишь ты! Еще острит! – сказал ей вслед Миша.

А на высокой, просторной сцене уже звучали те самые слова, которые каждый день слышала за последнюю неделю Фрося:

 
Я
земной шар
чуть не весь
обошел, —
и жизнь
хороша,
и жить
хорошо!
 

Слушатели как-то сразу поверили и Маяковскому, и Гуле. Такими убедительными казались в устах этой сильной, стройной девушки простые, звонкие слова:

 
и жизнь
хороша,
и жить
хорошо!
 

Гуля чувствовала, что все понимают ее, согласны с ней, невольно повторяют про себя те строчки стихов, которые она бросает со сцены. И голос ее от этого становился все шире, сильней, богаче:

 
Лет до ста
расти
нам
без старости.
Год от года
расти
нашей бодрости.
Славьте,
молот
и стих,
землю молодости!
 

Гуля кончила.

– Вот это аплодисменты! – сказала ей Мирра, встречая ее за кулисами. – Ты только послушай, как тебе хлопают.

– Это не мне, это Маяковскому, – сказала Гуля. – А вот когда хлопали тебе, так уж это было тебе!

– А может быть, Мендельсону?

– Ну, и Мендельсону отчасти! – засмеялась Гуля.

И обе они с легкой душой побежали в зал смотреть, как другие участники концерта будут переживать тревоги, которые только что пережили они сами.

Кем быть?

Снова лето, щедрое, гостеприимное, ласковое. Гуля уже сдала последние экзамены, и выпускники в складчину отпраздновали окончание школы.

Теперь для всех вчерашних школьников всерьез, вплотную встал вопрос: кем быть?

Гуля привыкла во всем советоваться с Миррой. И, не дожидаясь возвращения ее с дачи, Гуля сама поехала к ней, чтобы подумать вместе и потолковать.

В сосновом лесу пахло нагретой за день смолистой хвоей. Гуля приехала с шестичасовым поездом. Уже низкое солнце широкими полосами ложилось на устланную иглами землю и красноватые стволы сосен.

Мирра увидела Гулю из окна кухни, где шли приготовления к ужину. С радостным криком: «Гулька приехала!» – она высунулась из окна, размахивая кухонным ножом.

– Ты, кажется, хочешь меня зарезать? – сказала Гуля, смеясь.

Она вбежала в кухню и сразу приняла участие в стряпне.

– Дай мне передник, Миррка, – сказала она.

И, засучив рукава, надев передник, Гуля взялась за работу – начистила целую миску картошки, а потом принялась крошить на доске свеклу и морковку.

Миррина мать ласково поглядывала на Гулю, любуясь веселой домовитостью, с которой та хозяйничала у них на кухне.

– Твоя Гуля – прелесть, – сказала она дочери, когда Гуля, схватив ведро, побежала за водой.

– А что я тебе говорила? – с гордостью ответила Мирра.

– Куда же мы положим нашу гостью? – спросила мать Мирры, когда Гуля вернулась.

– Обо мне не беспокойтесь, – сказала она. – Я уже выбрала себе место: у вас тут есть замечательный чердачок.

– Но там же не на чем спать.

– Мы с Миррой сена притащим. Встанем чуть свет – и купаться. Да, Миррочка? Что человеку еще нужно?

Мирра согласилась с Гулей, что больше человеку ничего не нужно.

Ночью на чердаке, на охапках свежего сена, от которого пахло полынью и мятой, девушки вели большой и серьезный разговор.

– Знаешь, что мне пришло в голову? – говорила Гуля. – Я хочу поступить в Гидромелиоративный институт. Кончу его – и куда-нибудь в пустыню: прокладывать каналы, бороться с песками…

– В пустыню?! Вот еще нашлась пустынница! Да ведь ты без людей жить не можешь. Нет, это тебе совсем не подходит.

– Подходит! – упрямо сказала Гуля. – О пустынях неправильно думают, Мирра. Мне рассказывал хлопец один, который недавно вернулся из экспедиции, что там идет удивительная работа. Он очень уговаривает меня идти в этот институт.

– Ну и пусть уговаривает! Не слушай его. Пустыня – это такая мертвечина. И потом, ты так любишь воду, плаванье, греблю, а в пустыне только и воды, что в какой-нибудь походной бутылке или манерке!

– В том-то и дело, что пустыне надо дать воду, – перебила ее Гуля. – И тогда она вся зазеленеет, превратится в сад. И это может сделаться на твоих глазах, под твоими руками. Нет, я хочу в пустыню!

– А театр, кино? Я всегда думала, что ты поступишь в театральную школу. А тут вдруг – нате, какой-то гидро… мидро… даже выговорить невозможно.

– Я и сама сначала хотела идти в театральную школу. Но знаешь, если бы я была настоящая, прирожденная артистка, я бы и думать не могла ни о чем другом, кроме сцены. А у меня тысяча желаний. И больше всего мне хочется участвовать в каком-то трудном, серьезном деле, хочется бороться, встречаться с разными людьми, ездить и ходить по нашей стране.

– Ты, Гуля, ужасно любишь жизнь. Вот в чем дело!

– Да, правда, люблю. Мне бы, кажется, три жизни дали – и все бы мало было: четвертую подавай. А уж если всего одна в запасе, так неизвестно, с чего и начинать… И того хочу, и другого – и всего по полной тарелке!

– Жадина, – сказала Мирра.

– Ага!

Гуля негромко засмеялась в темноте.

– Верно, Миррочка, верно, голубушка, я жадная. Но ты не думай, я и щедрая. Мне много нужно – и ничего не жалко. Мне кажется, ради какого-нибудь большого дела я бы и жизнь отдала. И даже не призадумалась бы. Ты мне веришь? Я не хвастаюсь.

– Верю, – вполголоса сказала Мирра. – Я это в тебе и люблю. Только мне всегда за тебя как-то страшно.

– Ну, что там!

Гуля нашла в темноте руку Мирры с тонкими, хрупкими и в то же время сильными пальцами и погладила ее.

– Не бойся, Миррушка. Все будет чудно. У нас впереди замечательная жизнь. Недаром мы родились в такое время и в такой стране.

В маленькое чердачное окошко заглянула луна и точно снегом покрыла рыхлые и пушистые охапки сена.

Девушки невольно подняли головы.

– Как хорошо! – сказали они разом.

Обе засмеялись этому совпадению мыслей и слов.

– Пойдем побродим, – сказала Гуля.

– А я только что хотела тебе это предложить!

Они ощупью разыскали в сене свои туфли и, надев их на босу ногу, осторожно спустились с чердака в сад.

Темное небо было битком набито звездами, а луна как будто сидела на верхушке черного тополя.

Мирра долго смотрела вверх, приставив к глазам очки и закинув назад голову.

– Видишь, – сказала она, – это Кассиопея, такое созвездие… Если бы не музыка, я бы непременно стала астрономом. Но мне выбирать не приходится, у меня одна дорога.

– Это тоже счастье! – сказала Гуля.

Мирра кивнула головой.

Невольно притихшие, вслушиваясь в звон каких-то ночных насекомых, они пошли по дорожке, перерезанной лунными полосами и черными тенями деревьев.

– Мирра! – вдруг негромко сказала Гуля. – Ты слышишь меня?

Мирра вздрогнула и повернула к ней побледневшее от луны лицо.

– Что, Гуленька?

– Не знаю, как и сказать тебе… – начала Гуля, нахмурившись. – Это очень, очень серьезно.

Она перевела дыхание и сломала ветку, которую держала в руках.

– Понимаешь, мне кажется, я люблю одного человека… Да нет, не кажется! Я так люблю его, что мне и страшно, и весело, и даже больно как-то… Я знаю, это уж не пройдет. Это навсегда.

Мирра нежным движением своих легких пальцев погладила ее руку.

– Кто же он, Гуленька? – спросила она шепотом.

Гуля помолчала минутку.

– Пока не скажу. Ты не сердись на меня. Мне почему-то трудно назвать его сейчас по имени. Понимаешь? Ведь до сих пор об этом знали только я да он. И мне еще немножко жалко совсем расставаться со своей тайной… Лучше когда-нибудь я приведу его к тебе. Ты, наверно, сразу узнаешь, что это он. Только, пожалуйста, сделай вид, что не узнала. И сейчас не спрашивай меня ни о чем. Хорошо?

– Как хочешь, – сказала Мирра. – Я так рада за тебя, так рада…

Они долго еще ходили по лунным дорожкам, по сверкающей от росы траве, счастливые и благодарные друг другу.

Мирра чувствовала себя гордой оттого, что именно ей первой доверена такая милая, такая драгоценная тайна.

А Гуля думала, поглядывая сбоку на Мирру, что на всем свете нет человека с более умным и чутким сердцем.