Текст книги "Тысяча и одна ночь"

И когда Зейн-аль-Мавасиф пришла к своему жилищу, она собрала для себя все, что ей было нужно, и подождала, пока пришла ночь, и тогда она взяла то, что легко нести и дорого ценою, и пошла со своими невольницами во мраке ночи. И она шла не переставая в течение трех дней пути с их ночами, и вот то, что было с Зейн-аль-Мавасиф.

Что же касается кадиев, то после ухода Зейн-аль-Мавасиф они приказали заточить её мужа, еврея…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до восьмисот шестидесяти

Когда же настала ночь, дополняющая до восьмисот шестидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что кадии приказали заточить еврея, мужа Зейн-аль-Мавасиф, а когда наступило утро, кадии и свидетели стали ждать, что Зейн-аль-Мавасиф к ним придёт, но она не пришла ни к одному из них.

И тогда кади, к которому она пришла сначала, сказал: «Я хочу сегодня прогуляться за городом – у меня есть там дело». И он сел на своего мула, взял с собой слугу и начал объезжать переулки города, вдоль и поперёк, и искать Зейн-аль-Мавасиф, но не напал на слух о ней. И когда он так ездил, он вдруг увидел, что и остальные кадии разъезжают по городу, и каждый из них думал, что Зейн-аль-Мавасиф ни с кем, кроме него, не условилась. И первый кади спросил, почему они выехали и разъезжают по переулкам города, и они рассказали ему о своём деле, и увидел он, что их состояние подобно его состоянию и их вопросы подобны его вопросам. И они все стали искать Зейн-аль-Мавасиф, но не напали на слух о ней, и каждый из них уехал домой больной, и они легли на ложе изнеможения.

А потом кадий кадиев вспомнил о кузнеце и послал за ним, и когда кузнец предстал меж его руками, спросил его: «О кузнец, знаешь ли ты что-нибудь о делах девушки, которой ты указал на нас? Клянусь Аллахом, если ты не осведомишь меня о ней, я побью тебя бичами!» И кузнец, услышав слова кади, произнёс такие стихи:

 
«Поистине, та, что мной владеет теперь в любви,
Красой овладела всей, другим не оставив!
Глядит, как газель, и пахнет амброй, и солнце нам
Являет; течёт, как пруд, и гнётся, как ветка».
 

А потом кузнец воскликнул: «Клянусь Аллахом, о владыка мой, с тех пор как она удалилась от благородного присутствия, мой глаз ни разу её не видел. А она овладела моим сердцем и разумом, и о ней мой разговор и моя забота, и я пошёл в её жилище, и не нашёл её, и не увидел никого, кто бы мне рассказал о ней, как будто она погрузилась в пучину вод или её унесло на небо».

И когда кади услышал его слова, он вскрикнул криком, от которого чуть не вышла его душа, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, не было нам надобности видеть её!» И кузнец ушёл, а кади свалился на постель и впал из-за девушки в изнеможение, и свидетели, и остальные кадии тоже. И стали ходить к ним врачи, но не было у них болезни, для которой нужен лекарь. А потом именитые люди пришли к первому кади и приветствовали его и стали его расспрашивать, что с ним, и кади вздохнул и открыл то, что было у него на душе, и произнёс такие стихи:

 
«Довольно упрёков, хватит боли с меня моей:
Просите за кадия, людьми управлявшего!
Кто раньше меня корил за страсть, пусть простит меня
И пусть не бранит, – убитым страстью упрёка нет.
Был кадием я, и рок мне счастье приносил
На всех должностях, и подпись ставил каламом я.
Но вот я сражён стрелой – и нет для неё врача –
Из глаз дивной девушки, пришедшей, чтобы кровь пролить.
Ей равной средь мусульманок нет, что приходят к нам
С обидой, в устах её сверкает жемчужин ряд.
Взглянул я в лицо прекрасной, и показала мне
Она круг луны, взошедшей средь темноты ночной,
И лик светлый свой, и уст улыбку чудесную
Покрыла краса её от ног до темени.
Аллахом клянусь, мой глаз не видел подобной ей
Средь всех, что арабом создан и неарабом был.
Прекрасное обещала мне эта девушка
И молвила: «Обещав, исполню, о кади, я!»
Вот сан мой, и вот чем был испытан, узнайте, я.
Не спрашивайте ж, в чем горе, люди разумные!»
 

А произнося эти стихи, кади заплакал сильным плачем, и потом он издал единый вопль, и дух его расстался с телом. И когда пришедшие увидели это, они вымыли его, завернули в саван, помолились над ним и похоронили его, и написали на его могиле такие стихи:

 
Собрались свойства влюблённых всех в душе того,
Кто в могилу слёг, умерщвлённый злобой любимого.
Был прежде он судьёю среди тварей всех,
Перо его тюрьмою было мечу в ножнах.
И свершила суд свой над ним любовь – мы не видели,
Чтоб владыка прежде унизился пред рабом своим.
И потом они сказали: «Да помилует его Аллах!»
 

И они ушли ко второму кади вместе с врачом, но не нашли у него повреждения или боли, для которой был бы нужен врач. И они спросили, что с ним и чем занят его ум, и кади осведомил их о своём деле, и они стали бранить и порицать его за такое состояние, и он ответил им, произнеся нараспев такие стихи:

 
«Беда моя в ней: хулить меня не надо –
Из рук стрелка я поражён стрелою.
Ко мне невольница Хубуб явилась,
Что дни судьбы считает год за годом,
И с нею девочка, черты которой
Прекраснее луны во мраке ночи.
Красу свою нам, жалуясь, явила
Она, и слезы глаз лились струёю.
Слова её услышал и взглянул я
И заболел от уст её улыбки.
Ушла с душой моей она – куда же?
А я остался, как любви заложник.
Вот моя повесть – сжальтесь надо мною
И моего слугу судьёй назначьте».
 

И потом он издал вопль, и душа его рассталась с телом, и его обрядили и похоронили и сказали: «Да помилует его Аллах!» – и отправились к третьему кади и увидели, что он болен и с ним случилось то же, что случилось со вторым. И с четвёртым было то же самое, и они увидели, что все судьи больны от любви к Зейн-аль-Мавасиф, и свидетелей они тоже нашли больными от любви к ней, ибо всякий, кто её видел, умирал от любви, а если не умирал, то жил, борясь с волненьями страсти…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят первая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что именитые жители города нашли всех судей и свидетелей больными от любви к Зейн-аль-Мавасиф, ибо всякий, кто её видел, умирал от увлеченья ею, а если не умирал, то жил борясь с волненьем страсти из-за сильной любви к ней, да помилует их всех Аллах!

Вот что было с ними. Что же касается Зейн-аль-Мавасиф, то она ехала, ускоряя ход, в течение нескольких дней, пока не проехала далёкого расстояния. И случилось, что она выехала со своими невольницами и проезжала по дороге монастыря, а в этом монастыре был великий монах по имени Данис, у которого было сорок патрициев. И, увидев красоту Зейн-аль-Мавасиф, он вышел к ней и пригласил её и сказал: «Отдохните у нас десять дней, а потом поезжайте». И девушка остановилась со своими невольницами в этом монастыре.

И когда она там остановилась и Данис увидел её красоту и прелесть, его вера испортилась, и он пленился ею и стал посылать к ней с просьбами патрициев, одного за другим, чтобы подружиться с нею, и каждый, кого он посылал, впадал в любовь к ней и соблазнял её, а она извинялась и отказывалась. И Данис все посылал к ней одного за другим, пока не послал к ней сорок патрициев, и каждый из них, увидав её, привязывался к ней любовью и усиленно её уговаривал и соблазнял, не называя ей имени Даниса, а она отказывалась и отвечала им самыми грубыми словами.

И когда истощилось терпение Даниса и усилилась его страсть, он сказал про себя: «Говорит сказавший поговорку: «Почешет мне тело только мой ноготь, и не побегут для дел моих ничьи, кроме моих, ноги». А затем он поднялся на ноги и приготовил роскошное кушанье и понёс его и поставил перед Зейн-аль-Мавасиф (а было это в девятый день из тех десяти, которые Зейн-аль-Мавасиф уговорилась провести у Даниса для отдыха). И, поставив перед ней кушанье, монах сказал: «Пожалуй во имя бога – лучшая пища – та, что нам досталась». И девушка протянула руку со словами: «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!» – и стала есть со своими невольницами. А когда она кончила есть, монах сказал ей; «О госпожа, я хочу сказать тебе стихи». – «Говори», – молвила девушка. И Данис произнёс такие стихи:

 
Пленила ты сердце мне ланитой и взором,
О страсти к тебе гласит и стих мои в проза.
Ты бросишь ли страстью к тебе изнурённого?
С любовью борюсь своей и в сонных я грёзах.
Меня ты не оставляй безумным, поверженным,
Забыл я и монастырь и жизни услады.
О нежная ветвь! В любви дозволила кровь пролить
Мою! Пожалей меня и жалобам внемли».
 

И, услышав эти стихи, Зейн-аль-Мавасиф ответила на его стихотворение таким двустишием:

 
«О жаждущий близости, не льстись ты надеждою,
Вопросы, о человек, ко мне прекрати свои!
И душу не распаляй на то, чем владеть вовек
Не будешь, – ведь к жадности близки опасения».
 

И Данис, услышав её стихи, вернулся в свою келью, задумчивый, не зная, как поступить в деле этой девушки, и он провёл эту ночь в наихудшем состоянии. А когда опустилась ночь, Зейн-аль-Мавасиф встала и сказала своим невольницам: «Пойдёмте! Нам не справиться с сорока человеками из монахов, когда каждый из них соблазняет меня». И невольницы ответили: «С любовью и охотой!» И затем они сели на своих коней и выехали из ворот монастыря…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят вторая ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Зейн-аль-Мавасиф со своими невольницами выехала из монастыря ночью, и они ехали не переставая и вдруг увидели шедший караван.

И они вмешались в караван, и вдруг оказалось, что это караван из города Адена, где была Зейн-аль-Мавасиф, и она услышала, что люди в караване разговаривают о происшествии с Зейн-аль-Мавасиф и говорят, что кадии и свидетели умерли от любви к ней и жители города назначили других кадиев и свидетелей и выпустили мужа Зейн-аль-Мавасиф из тюрьмы. И Зейн-аль-Мавасиф, услышав эти речи, обратилась к своим невольницам и спросила свою рабыню Хубуб: «Разве ты не слышишь эти речи?» И Хубуб ответила: «Если монахи, которые веруют, что опасаться женщин – благочестиво, пленились любовью к тебе, то каково же положение кадиев, которые веруют, что нет монашества в исламе! Но будем идти на родину, пока наше дело остаётся скрытым». И они пошли, силясь идти скорее, и вот то, что было с Зейн-аль-Мавасиф и её невольницами.

Что же касается монахов, то, когда наступило утро, они пришли к Зейн-аль-Мавасиф для приветствия, но увидели, что её место пусто, и схватила их болезнь во внутренностях их. И первый монах разодрал свою одежду и начал говорить такие стихи:

 
«О Други, ко мне скорей придите! Поистине,
Расстаться я с вами должен скоро, покинуть вас!
Душа моя вся полна страданьями от любви,
А в сердце таятся вздохи страсти смертельные
По девушке, что пришла и наш посетила край, –
С ней месяц, на небеса входящий, сравняется.
Ушла она и меня убитым оставила,
Стрелою поверженным, что смерть принесла, разя».
 

А потом второй монах произнёс такие стихи:

 
«Ушедшие с душой моей, смягчитесь же
Над бедным вы и, сжалившись, вернитесь вновь.
Ушли они, и ушёл мой отдых с уходом их.
Далеко они, но речей их сладость в ушах моих.
Вдали они, и вдали их стан. О, если бы
Они сжалились и во сне хотя бы вернулись к нам!
Они сердце взяли, уйдя, моё и всего меня
В слезах, потоком льющихся, оставили».
 

А потом третий монах произнёс такие стихи:

 
«Рисует ваш образ и глаза, и душа, и слух,
И сердце моё – приют для вас, как и все во мне.
И слово о вас приятней мёда в устах моих –
Течёт оно, как течёт мой дух в глубине груди.
И тонким, как зубочистка, вы меня сделали
От мук, и в пучине слез от страсти потоплен я.
О, дайте увидеть вас во сне! Ведь, быть может, вы
Ланитам моим дадите отдых от боли слез».
 

А потом четвёртый монах произнёс такие два стиха:

 
«Онемел язык – о тебе скажу немного:
Любовь – причина хвори и страданий.
О полная луна, чьё место в небе,
Сильна к тебе любовь моя, безумна!»
 

А потом пятый монах произнёс такие стихи:

 
«Люблю я луну, что нежна и стройна и стан её тонок – в беде он скорбит,
Слюна её схожа со влагой вина, и зад её тяжкий людей веселит.
Любовью душа моя к ней сожжена, влюблённый средь мрака ночного убит.
Слеза на щеке точно яхонт, красна, и льётся она точно дождь вдоль ланит».
 

А потом шестой монах произнёс такие стихи:

 
«Губящая в любви к себе разлукою,
О бана ветвь, светило счастья взошло твоё!
На грусть мою и страсть тебе я жалуюсь,
О жгущая огнями роз щеки своей!
В тебя влюблённый набожность обманет ли
И забудет ли поясной поклон и паденья ниц?»
 

А потом седьмой монах произнёс такие стихи:

 
«Заточил он душу, а слезы глаз он выпустил,
Обновил он страсть, а терпение разорвал моё.
О чертами сладкий! Как горько мне расстаться с ним.
При встрече он разит стрелою душу мне.
Хулитель, прекрати, забудь минувшее –
В делах любви тебе, ты знаешь, веры нет».
 

И остальные патриции и монахи тоже все плакали и произносили стихи, а что касается их старшего – Джвиса, то усилился его плач и завыванья, но не находил он пути к сближению с нею. А потом он произнёс нараспев такие стихи:

 
«Терпенья лишился я, ушли когда милые,
Покинула меня ты, надежда, мечта моя,
Погонщик верблюдов, будь помягче с их серыми –
Быть может, пожалуют они возвращение.
Суров к моим векам сон в разлуки день сделался,
И горе я обновил, а радость покинул я.
Аллаху я жалуюсь на то, что в любви терплю, –
Она изнурила тело, силу похитила».
 

И когда монахи потеряли надежду увидеть Зейн-аль-Мавасиф, их мнение сошлось на том, чтобы изобразить у себя её образ, и они согласились в этом и жили, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений.

Вот что было с этими монахами, обитателями монастыря. Что же касается Зейн-аль-Мавасиф, то она ехала, направляясь к своему возлюбленному, Масруру, и продолжала ехать, пока не достигла своего жилища. И она отперла ворота и вошла в дом, а затем она послала к своей сестре Насим, и когда её сестра услышала о её прибытии, она обрадовалась сильной радостью и принесла ей ковры и дорогие материи. И потом она убрала ей дом, и одела её, и опустила занавески на дверях, и разожгла алоэ, недд, амбру и благовонный мускус, так что дом пропитался их запахами и стал великолепнее всего, что бывает. А затем Зейн-аль-Мавасиф надела свои роскошнейшие материи и украсилась лучшими украшениями. И все это происходило, и Масрур не знал о её приезде, а напротив, был в сильной заботе и печали, больше которой нет…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восемьсот шестьдесят третья ночь

Когда же настала восемьсот шестьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Зейн-аль-Мавасиф вошла в свой дом, её сестра принесла ей ковры и материи и постлала для неё и одела её в роскошнейшие одежды, и все это происходило, и Масрур не Знал о её прибытии, а напротив, был в сильной заботе и печали, больше которой нет. И Зейн-аль-Мавасиф села и начала разговаривать с невольницами, которые остались и не поехали с ней, и рассказала им обо всем, что с ней случилось, от начала до конца, а потом она обратилась к Хубуб и, дав ей денег, приказала ей сходить и принести чего-нибудь поесть ей и её невольницам. И Хубуб пошла и принесла то, что Зейн-аль-Мавасиф потребовала из еды и питья, и когда они кончили есть и пить, Зейн-аль-Мавасиф приказала Хубуб пойти к Масруру и посмотреть, где он, и взглянуть, каковы его обстоятельства.

А Масрур – он не успокаивался в покое, и не была для него возможна стойкость, и когда увеличилось над ним волненье, и страсть, и любовь, и увлеченье, он стал утешать себя произнесением стихов и ходил к её дому и целовал стену. И случилось, что он пошёл на место прощанья и произнёс такое дивное стихотворение:

 
«Хоть таил я то, что пришлось снести мне, но явно все,
И сменило око усладу сна на бессонницу.
И когда пленили мне сердце мысли, воскликнул я;
«О судьба моя, ты не милуешь, не щадишь меня!»
И душа моя меж мучением и опасностью!
Если б был владыка любви моей справедлив ко мне,
Сон не был бы от глаз моих так прогнан им.
Господа мои, пожалейте же изнурённого,
Благородного пожалейте вы, что унизился
На путях любви, и богатого, обедневшего!
Приставал хулитель, браня за вас, но не слушал я,
И заткнул я все, чем я слышать мог, и смутил его
И обет хранил нерушимо я, что любимым дан.
Они молвили: «Ты ушедших любишь!» Ответил я:
«Падёт когда приговор судьбы, тогда слепнет взор».
 

И затем он вернулся в своё жилище и сидел, плача, и одолел его сон, и увидел он в сновидении, будто Зейналь-Мавасиф приехала домой. И он пробудился от сна, плача, и направился к жилищу Зейн-аль-Мавасиф, произнося такие стихи:

 
«Могу ли забыть я ту, что мной овладела всем,
И сердце моё в огне, угля горячей, горит?
Влюбился я в ту, чья даль – причина мольбы моей
К Аллаху, и смена дней и рока изменчивость.
Когда же мы встретимся, о цель и мечта души,
И близость когда вкусить смогу я, о лик луны?»
 

И, произнося конец стихотворения, он шёл в переулке Зейн-аль-Мавасиф. И он почувствовал там благовонные запахи, и разум его взволновался, и сердце его покинуло грудь, и загорелась в нем страсть, и усилилось его безумие. И вдруг он видит: идёт Хубуб, чтобы исполнить какое-то дело. И Масрур заметил её, когда она подходила из глубины переулка, и, увидав её, обрадовался сильной радостью. И, увидев Масрура, Хубуб подошла к нему и приветствовала его и обрадовала вестью о прибытии своей госпожи Зейн-аль-Мавасиф и сказала: «Она послала меня, чтобы потребовать тебя к ней».

И Масрур обрадовался сильной радостью, больше которой нет. И Хубуб взяла его и вернулась с ним к Зейналь-Мавасиф. И когда Зейн-аль-Мавасиф увидала Масрура, она сошла с ложа и поцеловала его, и он поцеловал её, и девушка обняла его, и он обнял её, и они не переставали целовать друг друга и обниматься, пока их не покрыло беспамятство на долгое время из-за сильной любви и разлуки. А когда они очнулись от беспамятства, Зейн-аль-Мавасиф велела своей невольнице Хубуб принести кувшин, наполненный сахарным питьём, и кувшин, наполненный лимонным питьём, и невольница принесла ей все, что она потребовала, и они стали есть и пить.

И так продолжалось, пока не пришла ночь, и тогда они начали вспоминать о том, что с ними случилось, от начала до конца, а Зейн-аль-Мавасиф рассказала Масруру, что она стала мусульманкой, и он обрадовался и тоже принял ислам, и её невольницы также, и все они возвратились к великому Аллаху. А когда наступило утро, Зейн-аль-Мавасиф велела привести судью и свидетелей и осведомила их о том, что она незамужняя, и выждала полностью срок очищения, и хочет выйти замуж за Масрура. И её запись с ним записали, и они зажили самой сладостной жизнью.

Вот что было с Зейн-аль-Мавасиф. Что же касается её мужа, еврея, то, когда жители города выпустили его С из тюрьмы, он уехал и направился в свою страху и ехал до тех пор, пока между ним и тем городом, где была Зейн-аль-Мавасиф, не осталось три дня пути. И Зейн-аль-Мавасиф осведомили об этом, и она призвала свою невольницу Хубуб и сказала ей: «Пойди на кладбище евреев, вырой могилу, положи на неё цветы и попрыскай вокруг них водой, и если еврей приедет и спросит тебя обо мне, и скажи ему: «Моя госпожа умерла от обиды на тебя, и с её смерти прошло двадцать дней». И если он тебе скажет: «Покажи мне её могилу», – приведи его к той могиле и ухитрись зарыть его в ней живым». И Хубуб ответила: «Слушаю и повинуюсь!»

И затем они убрали ковры и отнесли их в чулан, и Зейн-аль-Мавасиф пошла в дом Масрура, и они с ним сели за еду и питьё. И так продолжалось, пока не прошло три дня, и вот то, что было с ними. Что же касается до её мужа, то, приехав после путешествия, он постучал в ворота, и Хубуб спросила: «Кто у ворот?» – «Твой господин», – ответил еврей. И она отперла ему ворота, и еврей увидел, что слезы льются по её щекам. «О чем ты плачешь, и где твоя госпожа?» – спросил он. И Хубуб сказала: «Моя госпожа умерла от обиды на тебя». И когда еврей услышал от неё эти слова, он растерялся и заплакал сильным плачем, а потом он спросил: «О Хубуб, где её могила?» И Хубуб взяла его и пошла с ним на кладбище и показала ему могилу, которую она выкопала, и тогда еврей заплакал сильным плачем и произнёс такие два стиха:

 
«Две вещи есть – если б плакали глаза о них
Кровью алою и грозила бы им гибель,
И десятой доли не сделали б они должного:
То цвет юности и с любимыми разлука!»
 

И потом он заплакал сильным плачем и произнёс такие стихи:

 
«Увы, о печаль моя, обманут я стойкостью!
В разлуке с любимою умру от печали я.
Какою бедой сражён с уходом любимых я,
Как тем, что рука свершила, сердце терзается!
О, если бы сохранил я тайну в те времена,
И страсть не открыл свою, в душе бушевавшую!
Ведь жизнью я жил угодной богу и радостной,
А после неё живу в позоре и тяготах.
Хубуб, взволновала ты тоску в моем сердце вновь,
Сказав мне о смерти той, кто был мне опорою.
О Зейн-аль-Мавасиф, пусть разлуки бы не было
И не было бы того, с чем тело оставил дух!
Раскаивался я в том, что клятвы нарушил я,
И горько себя корил за крайности в гневе я».
 

А окончив свои стихи, он начал плакать, стонать и сетовать и упал, покрытый беспамятством, и когда он потерял сознание, Хубуб поспешно потащила его и положила в могилу, а он был ещё жив, но оглушён. И затем она засыпала могилу и, вернувшись к своей госпоже, осведомила её об этом деле, и Зейн-аль-Мавасиф сильно обрадовалась и произнесла такие два стиха:

 
«Поклялся рок, что вечно будет мой дух смущать,
Не сдержало клятву, о время, ты, искупи её!
Мой хулитель мёртв, а возлюбленный вблизи меня,
Так вставай же ты на зов радости, подбери подол».
 

И они жили вместе за едой, питьём, забавами, играми и увеселениями, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний, Губительница сынов и дочерей.