Текст книги "Мавры при Филиппе III"

– Что, он знатный? – спросил Пикильо.

– Да.

– А это кто, с золотой цепью на груди и с бриллиантовой бляхой?.. Вот, танцует с сеньорой Аихой?

– Сын герцога Оссуны, вицероя Неаполитанского… прекрасный человек…

– Богат?

– Очень!

– И знатный?

– Герцог! Чего ж тебе еще!

«Все богаты, все знатны… все сыновья герцогов и баронов, – подумал Пикильо с горестью. – Один я без роду и племени… Кто знает, мое ли это имя – Пикильо?.. Они ходят об руку с прекрасными дамами, с нашими барышнями, а я – в передней… они блаженствуют… я – страдаю!»

Голова его закружилась, и он поспешил выйти из передней и побежал в парк. Через несколько минут он был у того домика, в котором Кармен и Аиха спасли ему жизнь. Он вошел туда, упал на скамейку и горько заплакал.

Безумный!.. Он любил, любил всею душою или, лучше сказать, жил этою любовью. Он не заметил, что жизнь его заключалась в любви. Чтобы угодить Аихе, он оставался в доме д’Агилара, в угоду ей он выучился.

Конечно, Пикильо знал свет только из книг, но наконец понял безумие своей страсти и увидел, какая неизмеримая пропасть отделяет его от Аихи и тех счастливцев, которые имеют право стоять с нею в одной паре.

– Нет надежды! Нет надежды!.. – твердил он с отчаянием.

Это, конечно, была правда. Но в любви истина не есть доказательство. Если она подавляет нас очевидностью, то мы отворачиваемся и беремся за первую нелепость, какая только в состоянии утешить нас.

Всю ночь Пикильо говорил себе, что Аиха должна быть знатного происхождения, но для чего это скрывают? Для чего говорят, что она бедная? Какая тайна? Он сам видел ее богатство. Если она знатная, то он потеряет ее. Если же она только богата, так, может быть, и он разбогатеет. Много прочел он историй счастливцев, которые из ничтожества взошли на ступень величия. Разве и с ним такого не может быть?

И он мечтал, вспоминая слова Аиха: «с терпением и мужеством можно все приобрести». И в воображении его расцветали прекрасные, пышные мечты и через минуту опять исчезали.

Так прошла ночь.

Глава VIII. На другой день праздника

Утром, после праздника, все встали поздно, и Пикильо увидел Аиху позже положенного времени. Аиха испугалась, заметив в нем страшную перемену. Она и Кармен еще вечером знали, что Пикильо сказался больным и ушел. Но теперь, увидав его бледного и, очевидно, страждущего, обе с нежною заботливостью сестер старались всеми силами облегчить его болезнь и придумывали все средства, как бы его утешить.

Пикильо понимал, что для него стараются делать в тысячу раз более, чем он заслуживал, и, тронутый участием, чувствовал свою неблагодарность, хотя сердце его сжималось от невероятного и несбыточного. Он желал бы лучше умереть, но не сказать того, чего сам не открывал себе. Наконец решился победить себя и скрыть безумную страсть шутками над своею болезнью.

Кармен не замечала, но Аиха поняла все.

– У Пикильо есть что-то на сердце, и он скрывает! – сказала она, положив руку ему на плечо и глядя пристально ему в глаза.

Этот нежный голос и этот взгляд заставили трепетать бедного молодого человека. Твердость его оставила, и он, забыв свое намерение скрыть тайну, заплакал.

– Что с тобой, Пикильо? – удивилась девушка.

– И вы спрашиваете, что со мной! – вскричал он. – Вы, которые добротою своею сделали меня самым несчастным! Своим расположением и благородством чувств почти сравнили с собою, тогда как я по положению нахожусь ниже всех! Развили мой ум для того, чтобы я лучше видел мой стыд, мою нищету, которых я, может быть, никогда бы не понял.

Девушки пришли в замешательство от таких справедливых упреков. Кармен от возмущения не знала, что отвечать, но Аиха подумала и произнесла:

– Да, сестрица! Пикильо прав. Мы виноваты, и нам должно поправить эту ошибку или завершить начатое. Но я и теперь то же самое скажу, что прежде говорила: Пикильо должен помочь нам. Пикильо, – продолжала она с живостью, – не грусти, иди вперед, достигай цели, и ты можешь быть счастливым, в этом я тебе ручаюсь! Испания в настоящее время не так богата людьми достойными, чтобы для тебя не было места… Если бы ты был дворянин, я бы сказала тебе: иди в ряды войска; но если эта дорога не для тебя, иди по другой, на которой ты можешь и обязан иметь успех, потому что способнее других. Благородные графы и бароны, с которыми я вчера говорила, объяснили мне, что у тебя есть достоинства, каких ты и сам не ощущаешь.

Аиха не вполне могла осознать, какую благотворную росу вливает в душу бедного Пикильо. Слова ее оказали такое влияние, что с этой минуты он поверил, что сможет достигнуть всего.

Если что и вершит наше будущее, так это слова любимой женщины.

– Вот и прекрасно! – сказала она, заметив в глазах Пикильо радостное выражение, которое сменило слезы отчаяния. – Теперь-то мы наставим тебя на путь и непременно исполним это. Подожди, я сейчас приду.

И она побежала к вицерою, не думая, что он, возможно, еще спит.

Но д’Агилар давно встал. Его разбудил неожиданный дорогой гость, племянник Фернандо д’Альбайда.

– Много прошло времени как мы не виделись! Какой ты стал молодец!.. право молодец! – говорил старик, любуясь на своего племянника. – Откуда тебя Бог принес?

– Из Нидерландов. Все еще деремся!

– Вижу, вижу! – сказал д’Агилар с гордым удовольствием, взглянув на легкий шрам на загоревшем лбу молодого воина. – Да ты полковник! Так, так! Молодец, Фернандо. Эх, жаль что ты не приехал вчера! У меня был бал… Поглядел бы на Кармен, да потанцевал бы с нею… Ты ее теперь не узнаешь, так похорошела… Вообрази…

И он хотел описать наряд, но вдруг быстро переменил разговор.

– Полковник!.. Так, значит, дела хорошо идут?

– К несчастью, нет, – печально сказал молодой человеке, – вы помните то время, когда верх был всегда на стороне испанской армии и когда они дрались за правые дела. Но теперь не то время. Теперь все напротив. И генералов нет… Один только Спинола еще полководец…

– Да! Но зато Лерма его и не жалует.

– Он взял Остенде и кончил кампанию с пользой; теперь я у него в доверенности и получил поручение отвезти в Мадрид донесение об этой победе. Море еще занято неприятелем, а потому я ехал через Францию и Пиринеи и вот каким образом явился в Пампелуну, к вам на завтрак.

– Прошу покорно… Но ведь ты останешься до вечера?

– Нет, не могу, дядюшка, только несколько часов, мне надо торопиться в Мадрид.

– Жаль. Ты едва успеешь взглянуть на Кармен.

– О! Я постараюсь скорее вернуться и тогда наверстаю упущенное. Впрочем, я всегда вижу ее мысленно.

– Хорошо, хорошо. Но теперь время и к рукам прибрать, а не то отбьют! – заметил с улыбкой старик. – Ее уже сватают! Родриго Васкес, сын бывшего статс-секретаря. Да еще вчера влюбился племянник Бальтазара де Суниги… Но тебе известно, Фернандо, мое единственное желание и надежда. Мне уже немного остается жить на этом свете, и я умру спокойно, оставляя тебе Кармен. Ты знаешь, – продолжал он, взяв молодого человека за руку, – я отдаю ее тебе не потому, что ты красив, богат и храбр, а потому, – прибавил он с жестом, – что в твоем сердце есть сокровища: искренность и доброта. Ты никогда не изменял своему слову, и я поверю тебе, если дашь клятву осчастливить мою Кармен.

– Клянусь, дядюшка, клянусь! – вскричал молодой человек. – И если когда изменю…

Дверь отворилась. Фернандо остановился. Вошла Аиха.

Никогда не была она так прекрасна, как в эту минуту. Она воодушевилась надеждой сделать добро и полагала, что д’Агилар один, но, увидев чужого молодого человека, военного, сконфузилась, потупила глазки, и на щеках ее заиграл румянец, сделавший ее еще привлекательнее.

Фернандо остолбенел от изумления и восторга, при виде прекрасной девушки, и его смущение ободрило вошедшую. Она подняла глаза, и взорам ее представился человек совсем не такой, каких она видела накануне. Его высокий и стройный стан, широкая грудь, загорелое лицо, шрам, усы и шпага являли настоящего воина и рыцаря.

– Это мой племянник, – весело произнес д’Агилар, – дон Фернандо д’Альбайда.

Аиха вздрогнула при этом имени, как будто оно напомнило ей что-то. Она посмотрела на молодого человека с особенным любопытством.

– А это моя воспитанница, моя приемная дочь, Аиха, – продолжал старик. – В другое время я расскажу тебе ее историю, а теперь некогда. Это вторая дочь моя и сестра Кармен… Однако ты загляделся, как я замечаю…

– Она прелестна! – тихо сказал Фернандо и почтительно поклонился.

– Хорошо, хорошо! – улыбнулся старик и потом шепнул ему на ухо: – Но Кармен еще прелестнее…

Отец говорил правду по своему убеждению.

– Ну что, дитя мое? – продолжал он, обращаясь весело к Аихе. – Ты, верно, хочешь сказать что-нибудь? Говори. Племянник нам не помешает. И так как он будет у нас несколько часов, то я не хочу потерять ни одной минуты.

Аиха в нескольких словах объяснила старику все отчаяние Пикильо.

– Что же сделать для него?

– Надо дать ему другое место, которое возвысило бы его в глазах вашего двора, дайте ему место секретаря.

– Ты этого хочешь. Я исполню.

– Теперь у него будет хорошее место и звание! Но… – прибавила она со смущением, – что касается до его состояния, я бы хотела… если вы будете согласны… без его ведома… я бы хотела прибавить ему что-нибудь из своих денег. Вы знаете, батюшка, что я часто трачу их на бесполезное и ненужное.

– Ну, это твоя воля. Однако после мы узнаем, что еще можно сделать для твоего клиента.

– Позвольте мне, – живо сказал Фернандо, – изъявить готовность сделать что-то полезное человеку, в котором принимаете такое участие… вы, дядюшка, и вы, сеньора.

– Благодарю вас, сеньор Фернандо, – сказала радостно Аиха. – Я надеюсь, что двоюродный брат Кармен так же добр, как и она. Теперь наш Пикильо имеет сильного покровителя.

Вицерой позвонил и приказал позвать пажа. Пикильо немедленно явился.

– Я тебя назначил своим секретарем, – сказал ему д’Агилар. – Жалованье твое двести червонцев, и, кроме того, в виде награды получишь годовой оклад.

Произнося последние слова, д’Агилар взглянул на Аиху, и та кивнула головой в знак благодарности.

– А я надеюсь, – прибавил Фернандо, – через протекцию нашего родственника, президента королевского совета, доставить вам в скором времени хорошее место, вполне достойное вашему таланту.

Пикильо был в восхищении.

– Вот и прекрасно! – вскричал д’Агилар. – Однако Кармен, верно, уже встала. Сеньор Пикильо, попросите ее к нам и, между прочим, прикажите подать завтрак.

Пикильо побежал исполнять приказания и когда после остался один, то вполне понял свое счастье, которое настигло его так неожиданно. Вдруг, вспомнив, что не один он должен пользоваться счастьем, он стремглав помчался в Фиговую улицу.

Дом еврея Соломона был самый грязный и отвратительный.

– Где живет семейство Аллиага?

– Здесь.

– На каком этаже?

– На чердаке.

Пикильо бросился наверх.

Часть третья

Глава I. На чердаке

Дойдя до половины лестницы, Пикильо вдруг услышал шум и крик, смешанный с бранью, происходившей на чердаке. Войдя наверх, он легко нашел дверь, отпертую настежь. В грязной каморке увидел троих мужчин, одетых в черные плащи, в шляпах и с длинными шпагами. По суровым и грубым физиономиям легко можно было узнать в них альгвазилов.

С ними спорила и бранилась известная уже нам старуха. Но тут она была страшнее, чем на улице. В углу этой жалкой комнаты, на койке, сидела другая женщина, едва прикрытая лохмотьями с распущенными и лежащими в беспорядке черными волосами. Эта женщина со слезами на глазах умоляла альгвазилов пощадить ее.

Вдруг шум прекратился. Старуха остановилась, и Пикильо вошел.

– Это что такое? – строго спросил он. – Как вы смеете обижать этих бедных женщин?

– Мы их вовсе не обижаем, а требуем долга хозяину дома. Они не платят, так мы по приказу коррехидора сеньора Педро Диаса хотим или взять имущество, или вести их в тюрьму.

– Проклятый жид насчитывает на нас! – вскричала с сердцем старуха. – За что он хочет с нас десять червонцев! У нас нет ничего… а что было, все продано, или ему же ростовщику заложено. Он хочет взять остальные две вещи, но мы их не продадим ни за что… дочь моя не отдаст их.

– Никогда! Я дала клятву! – вскричала в отчаянии другая женщина.

– Клятва ничего не значит, но наше дело служба. Отдайте все что есть или идите в тюрьму. А вы, сеньор кавалер, не извольте не в свое дело вмешиваться.

– Нет, я могу вмешаться, – возразил твердо Пикильо, – и если вы не оставите этих женщин в покое, то я доложу его превосходительству дону Хуану д’Агилару, вицерою Наваррскому. Я его секретарь.

Услышав это, альгвазилы почтительно поклонились и отступили.

– Но я не хочу, чтобы они были должны хозяину, – прибавил Пикильо, – вот вам десять червонцев на уплату, а одиннадцатый за труды.

Альгвазилы взяли деньги, еще с большим почтением поклонились секретарю и вышли из каморки. Старуха заперла дверь и подала Пикильо с поспешностью стул, единственный из целых в комнате. Он в эту минуту почувствовал важность своего назначения. Первый раз в жизни он стал покровителем других, тогда как сам до этого времени нуждался в покровительстве. И сделавшись не более получаса назад секретарем сильного и важного гражданина, он уже успел защитить несчастных, нашел то блаженство, какого другие во всю жизнь свою не отыскивают.

– Так как этот благороднейший кавалер желает нам покровительствовать, то ему нужно знать нашу жизнь. Расскажи, – сказала старуха, обращаясь к дочери, – расскажи, Гиральда, о нашем прежнем богатстве, славе и почестях… Расскажи все… ему нужно знать это…

Пикильо не мог понять, у кого он находится. Богатство и слава мешалась с грязью и нищетой. Одна из женщин, по-видимому, была когда-то прекрасна, но обстоятельства исказили ее вместе со старостью. Ее несчастье внушало тайное сострадание, но, напротив, другая, грязная и грубая, возбуждала невольное отвращение.

– Да, им нужно знать, кому они помогают! – сказала Гиральда, вздохнув и прикрыв грудь старым одеялом. – Отец мой, Абен Аллиага, был мавр. Он вместе с братьями нашими сражался за веру и вольность против Филиппа Второго, но в горах Альпухарраса был убит в тот самый день, когда дон Хуан Австрийский первый раз победил наших. В эту войну в горах я родилась…

– Да, да! – подхватила старуха. – И когда его убили, я бежала в Гранаду, а оттуда в Севилью. Здесь я воспитала дочь свою, как могла.

– Когда мне исполнилось пять лет, – продолжала дочь, – я с матерью просила милостыню. Целые дни были на улице, вечером возвращались домой, чтобы поужинать, а если ничего не было, то и так ложились.

«Это мне тоже известно!» – подумал Пикильо.

– Когда мне было девять лет, то нашли, что у меня есть голос…

– И какой голос! Просто чудо! – подхватила старуха. – А какая она была красавица? Все начали любоваться ею, несмотря на дурное платье. А голос! Мы обогатились им. Деньги градом на нас сыпались…

– Мы не стали просить милостыню, – говорила Гиральда. – Я начала петь на улицах, и пела недурно. Однажды в числе слушателей остановился сеньор Эстебан Андренио, капельмейстер большого театра. Он вообразил, что я могу быть певицей, и взял меня к себе, выучил музыке и танцам, я поступила на сцену…

– И как теперь вижу! – прервала старуха с восторгом. – Когда она явилась на сцене, я чуть не обмерла. Вот уж не могла бы ничего пропеть!

– К счастью, не ваш был дебют, – возразил Пикильо.

– Но, дочь моя… Если бы вы видели, какое было торжество!.. Мне представлялось, что театр разрушится от грома рукоплесканий.

– Да! да! – вскричала Гиральда. – Я была очарована! И как бедной девушке не лишиться ума от таких похвал, от такой лести?

– В тот же вечер, – продолжала старуха с гордостью, – все герцоги, графы и знатные лица, даже сам директор, приходили в мою ложу и осыпали поздравлениями, все были бы у моих ног, если бы я того захотела! С этого дня она стала получать огромное жалованье: мы завели большую квартиру, богатую мебель, экипажи…

– Да, – перебила Гиральда, – все было хорошо, но Эстебан Андренио начал требовать награды за свою доброту и попечение. Я, конечно, была благодарна ему, но не могла принять его предложения…

– И глупо сделала, нечего говорить! – заметила старуха. – Андренио мог быть полезным для тебя, но ты не захотела, и он сделался твоим врагом. Да, вот что значит молодость!.. Что делать, сеньор, ей было пятнадцать лет.

Пикильо посмотрел на старуху с изумлением, он не мог понять, о чем шел разговор. Он, привыкший к чистым чувствам, удивлялся этой картине нравов и обычаев и желал узнать, правда ли это.

Но сеньора Уррака (так звали старуху) не ошибалась, эти слова произвели на чувства Пикильо странное впечатление, и он слушал с вниманием.

– Это можно было бы поправить, – продолжала мать, – но она сделала ужаснейшую глупость… Представьте: она влюбилась, и влюбилась очень сильно… Ох, как горька была мне эта любовь! Я день и ночь проливала слезы… Я видела гибель Гиральды…

– Но что ж вы не спасли ее? – спросил Пикильо.

– Нет, я хотела спасти дочь! Я ей говорила: смотри Гиральда, счастье твое будет зависеть от первого избранного тобой любовника. В этом заключается вся твоя будущность… И что ж! Кого она избрала!..

– Я любила его! – вскричала Гиральда, и глаза ее заблистали, а на щеках появился румянец. – Да я любила его так, как только может любить девушка первый раз в жизни. Он был одной со мною крови…

– Да, – перебила старуха, – он был тоже мавр, богат, но что же из этого, когда мы не пользовались его подарками!

– Я приняла только его гитару, на которой играла любимые его песни, и зеркало, в котором он видел меня прелестной.

– И что же! – продолжала старуха. – Он хотел, непременно, чтобы Гиральда сошла со сцены!..

– Может быть, – печально произнесла Гиральда, – я должна была его послушаться, но мне не хотелось оставить сцену, лишиться своего успеха и наслаждений, мне хотелось постоянно слышать крики восторгов и удивлений, гром рукоплесканий, быть предметом всеобщего одобрения…

Слова эти сделали Гиральду прекрасной. Голос ее становился звучнее, по мере ее разговоров, движения рук были величественны, глаза искрились каким-то особым вдохновением.

Но вдруг она перестала говорить. Взглянула на грязные стены своего жилища, на свое ветхое рубище и не могла вынести противоположности воспоминаний с настоящей действительностью. Она зарыдала.

Глава II. Нечаянное открытие

Слезы дочери заставили и старуху расплакаться. Вообще матери какую-то особенную имеют склонность к чувствительности.

– Да, не могли мы удержать своего счастья! – говорила она всхлипывая. – А кто виной? Если бы слушалась ты моих советов, так не были бы в таком положении…

– Как вам не стыдно, матушка? – вскричала Гиральда. – Я вовсе не жалею о богатстве, я только жалею о моей молодости, о моем таланте, они погибли безвозвратно… Если бы можно было возвратится к прежнему, то я бы иначе употребила свою молодость. Не тратила бы времени на закулисные интриги и сплетни…

– Как! И ты не стала бы защищаться, когда на тебя нападут! – вскричала Уррака. – Да тебя загрызли бы, если бы не я… Представьте, сеньор! Пока Гиральда мечтала о своем мавре, в Севилью приехала новая дебютантка, маленькая Ласарилья. Вы слышали, сеньор?

– Нет, не слыхал, – с важностью ответил Пикильо.

– Дрянь! Просто дрянь! – вскричала старуха с жаром. – Только и есть что смазливенькое личико, а таланту ни капли! И вот кому Эстебан Андренио вздумал составить репутацию. Он мстил за отказ. Хотели давать новую пьесу. Роль была такая, что могла упрочить навсегда и славу и состояние, и ее хотела играть Ласарилья, и играла бы непременно если бы мы не приняли мер… Один молодой человек, главный директор театра…

– О, – вскричала Гиральда, сжав руки, – я всю жизнь буду упрекать себя за это!

– Напрасно! – произнесла старуха. – Против нас вели интригу, а мы оборонялись…

– Довольно! – вскричала отчаянно Гиральда, видимо страдая от этого разговора. – Зачем объяснять это? Довольно того, что я провела пять лет в чаду упоения, и все улыбалось мне до тех пор, пока я не заметила, что я честолюбива… Я не виню вас, матушка! – сказала она, обращаясь к старухе, готовой уже заплакать.

И Гиральда остановилась и обратила глаза к небу.

– Что с вами? – спросил Пикильо, заметя, что губы ее побледнели.

– Не печалься, Гиральда! – произнесла старуха. – Ты не виновата, и Бог простит тебя за доброту ко мне. Ты никогда не покидала меня, старуху.

– А мое дитя! – вскричала отчаянно Гиральда. – Какой я дам Богу ответ за него? Какой вы дадите в этом ответ? Ведь я вам поручила его?

– Ну, полно!.. Перестань! – перебила Уррака.

– Нет, я не могу молчать!.. Я дала обещание сказать все, – возразила Гиральда и, обращаясь к Пикильо продолжала: – Да, я из доброй, почтительной дочери стала недостойной матерью. Бог дал мне сына, и это было мое утешение. Правда, он не назывался моим сыном, но был со мной, в Севилье и Толедо… Я видела его всегда. Но через пять лет…

И Гиральда опять зарыдала.

– Я расскажу вам, сеньор! – подхватила Уррака. – Когда узнали о нашем успехе в провинции, нас вызвали в Мадрид – там один молодой человек, знатной фамилии, именно дон Альвар, влюбился в Гиральду и вздумал жениться. Хотя, несмотря на всю славу нашего таланта и красоты, мы отказывались от многих блестящих предложений, но очень были рады сватовству дона Альвара. Посудите, сеньор, о моем восторге: я воображала, что дочь свою пристрою самым лучшим образом!.. Мы бы соединились с княжеской фамилией… дочь моя была бы герцогиней, бабушкой принца Эболи!.. Я поклялась, что это будет. Дон Альвар непременно хотел исполнить свое желание и не слушал своих друзей и родных, которые его отговаривали. Но я боялась что он узнает о мальчике… что это не племянник, а сын Гиральды. И поэтому решилась взять мальчика… отвезла его в Мадрид и оставила на пороге одного монастыря…

– Вот! Вот наше преступление! – вскричала Гиральда.

– Мое преступление! Я виновата! – сказала старуха. – Но это было сделано для твоей пользы. Если бы свадьба состоялась, то мы вывели бы в люди нашего сына. Но, верно, не судьба быть тебе замужем за доном Альваром. Он, безумный, в то самое время, когда все было готово, приревновал к нам одного офицера, который вздумал приволокнуться. Вызвал его на дуэль, и был убит. Надежды все рушились… Дочь моя, будущая герцогиня, овдовела до замужества, и все величие Аллиагов погибло безвозвратно.

– Что же сделалось с мальчиком? – спросил Пикильо.

– С мальчиком? Он остался в монастыре. Я долгое время не говорила дочери, где он, но она все хотела его взять. Наконец через несколько лет я призналась, где он. Поехали в монастырь, но не нашли его там. Он ушел.

– Вот в этом самом я могу укорять вас, вы одни виноваты! – вскричала Гиральда. – Но все-таки я больше виновата, и Бог наказал меня. С того дня как я потеряла сына, все меня оставили: я обеднела, счастье мне изменило. Я утратила здоровье, талант и красоту, и мне осталось отчаяние, стыд и нищета. И Богу даже не смею молиться, боюсь. Не смею вспомнить об отце, потому что слышу его проклятия с того света!.. И вот с тех пор, столько лет, я странствую из города в город и нигде не могу найти приюта… Вот до чего мы дожили.

Все, что имели, продано… Я больна, и нам грозит смерть… смерть голодная, мучительная. Но у меня есть еще две вещи, которые я храню, как память о прежней моей счастливой жизни, я их не продам… умру, а возьму их с собою. Маменька, принесите, где вы их спрятали?

– Сейчас принесу. Они у соседки. Эти альгвазилы стали бы обыскивать и нашли бы их здесь.

Старуха вышла, и Пикильо почувствовал какую-то легкость. Вид этой женщины был для него тяжел и отгонял чувство сострадания, которое он желал оказать Гиральде.

Он подошел к больной, взял ее руку и сказал:

– Вам нужен покой. Не думайте о голодной смерти, вы заслуживаете сострадания, и я сделаю для вас все, что могу. Я замечаю, что ваше страдание происходит от сердца… вы жалеете о сыне…

– Да, страдание мое не что иное, как угрызение совести.

– Но, послушайте, я через вицероя могу узнать, где находится ваш сын.

Глаза несчастной женщины блеснули радостью. Она протянула к Пикильо руки и сейчас же с грустью произнесла:

– Нет, его невозможно найти.

– Я хотел спросить вас, давно ли это было?

– Давно! Много прошло времени… более тринадцати лет!

– В таком случае, конечно, трудно. Но скажите мне, где этот монастырь, в котором он был оставлен?

– Здесь! В этом городе!..

– Здесь, в Пампелуне? В котором же?

– В францисканском.

– В францисканском, где у всех белая одежда?

– Да.

– И тут при входе в монастырь… направо… есть еще большая вишня?

– Я не знаю… но отчего вы так спрашиваете?

Пикильо не отвечал на вопрос, но сказал громко про себя:

– Я уверен, что там была большая вишня!

– Может быть! Но что с вами? Вы бледны, сеньор!..

Молодой человек пошатнулся. Гиральда хотела поддержать его и с ужасом вскрикнула:

– Боже мой, как ваши руки холодны!