Текст книги "Мавры при Филиппе III"

Глава VI. Двор в Валладолиде

В роскошном кабинете, перед столом, заваленным книгами и бумагами, в удобном мягком кресле сидел важный барин и чистил ногти. Это был герцог Уседа. Отворив дверь, слуга доложил:

– Герцог Медина-Чели желает видеть вашу светлость.

– Скажи, что мне очень приятно было бы видеть герцога, если бы знал раньше о его посещении. Но теперь не могу принять… Я занят.

– В приемной много просителей, которым вы приказали явиться.

– Скажи, что не могу, – занят!

Лакей ушел. Герцог снова принялся за свое занятие.

Через несколько минут он встал, прошелся по кабинету и остановился перед зеркалом; осмотрел зубы и волосы. Зубы были прекрасны; но волосы казались не очень черными, около корней они начали рыжеть.

Он опять прошелся несколько раз, но с каким-то нетерпением. Наконец схватил шнур колокольчика и так сильно дернул, что чуть не оборвал. В приемной комнате просители, терпеливо ожидавшие после отказа нового свидания, вздрогнули и тихо друг другу заметили:

– Верно, важное дело совершается! Лакей пробежал.

– Я не понимаю, – сказал герцог, – отчего до сих пор нет ответа из Мадрида?.. Есть посылка от Касолеты?

– Никак нет, ваша светлость.

– Как только приедет, сию минуту доложи мне, слышишь!

– Слушаю, ваша светлость.

Лакей вышел. Герцог еще несколько минут полюбовался на свой стройный стан и на прочие ценные красоты своей особы, потом, как будто упрекая себя за потерянное время, быстро подошел к столу, сел в кресло, раздвинул бумаги и начал чинить перья.

Но легкий стук в потаенную дверь, скрытую драпировкой у камина, помешал герцогу заниматься таким важным делом. Он вскочил с досадой, отворил дверь и с приветливой улыбкой вскричал:

– Графиня д’Альтамира!

Графиня д’Альтамира была женщина не очень молодая, но все-таки прекрасная. Она дала клятву быть прекрасной, пока будет возможно. Это частью было в ее власти. Как время ни старалось, но не могло почти устоять против искусного и неутомимого сопротивления графини.

Читатели, вероятно, помнят эту даму с тех пор, как видели ее в Валенсии, в дворцовом саду и при королеве Маргарите, при которой она тогда же вступила в должность гувернантки будущих инфантов. Эта самая графиня была сестрой дона Хуана д’Агилара.

Дон Хуан имел двух сестер помоложе себя, и старшая из них, Изабелла д’Агилар, добрая и кроткая девушка, была замужем за Алонсо д’Альбайдой, одним из первых баронов Валенсии. От этого брака родился Фернандо д’Альбайда, и в молодых летах лишился обоих родителей.

Вторая сестра д’Агилара, Флоринда, редкая красавица, но страшно гордая и надменная эгоистка, вышла за графа д’Альтамира, первого конюшего при Филиппе Втором. Что она была умнее своего мужа, это еще не редкость и даже неудивительно, но у нее было неизмеримое честолюбие, страшная дерзость и особенная страсть к интригам. Она не могла жить без занятия, а в интриге для нее заключались и деятельность и жизнь.

Филипп Второй не жаловал такого рода деятельность своих придворных. Во время его царствования молодая и неопытная графиня раза два или три запутывала своего мужа в предприятиях, которые едва не погубили его. Но, к счастью графа, водянка в груди вовремя спасла его от новых рисков попасть в опалу.

Графиня, оставшись одна, продолжала вести интриги на свой собственный счет, но уже по опытности особенно ловко и осторожно.

Мы уже видели, что Филипп Второй боялся найти в своем наследнике слишком много ума, и потому принятые им меры для ограждения сына от такой напасти увенчались полным успехом.

Но невозможно было оставить инфанта в уединении, и потому Филипп Второй решился оставить при нем его бывшую гувернантку маркизу де Вальо, одного камергера, Мюриеля и Ройяса-Сандоваля, который впоследствии стал герцогом.

Графиня д’Альтамира, не находя прочности в настоящем, решилась приготовить себе будущее, привязалась всем сердцем к маркизе де Вальо и таким образом почти причислялась ко двору инфанта. Обязанность двора состояла в том, чтобы придумывать забавы для наследника престола всех Испаний и Индий.

В то время в уме графини д’Альтамиры родилась мысль управлять Филиппом Третьим, в качестве фаворитки, точно так же, как впоследствии управлял им Лерма в качестве фаворита; но была ли возможность приступить к выполнению подобного проекта при зорком и дальновидном Филиппе Втором, при Сандовале, который мог бы донести на нее, с таким робким и покорным принцем, который не смел бы даже влюбиться без согласия родителя?

Наконец графиня решилась пожертвовать собой и служить интересам Сандоваля, вместо того чтобы перечить им. Это было почетнее, но иначе нельзя было поступить. И все четверо: маркиза де Вальо, графиня д’Альтамира, Мюриель и Сандоваль – начали дружно с усердием приобретать благосклонность инфанта для того, чтобы пользоваться его силой во время его правления.

Но между тем они в то время чувствовали себя слишком слабыми для такого предприятия. Им нужна была опора и помощь. Но на кого надеяться? Духовник был доминиканец, однако ни он, ни инквизиция не имели особенного влияния на Филиппа Второго.

Только иезуит Жером Флорентин, ненавидя инквизицию и доминиканцев, тайно предложил Сандовалю помощь своего ордена. Этот даровитый проповедник имел надежду по смерти Филиппа Второго управлять совестью короля Испанского и достигнуть предмета своих пламенных желаний.

Сандоваль дал обещание, что духовника Филиппу Третьему изберут из ордена иезуитов, а орден доставлял Сандовалю под расписки суммы, необходимые на расходы инфанта. Король не давал денег.

Когда же после смерти Филиппа Второго на престол вступил Филипп Третий, Сандоваль, граф де Лерма, был изумлен: молодой король с первых дней своего правления сдал ему на руки всю власть, и все окружающие преклонились перед могуществом министра. Даже инквизиция приняла его власть, и потому брат Лермы был сделан Великим инквизитором.

Отец Жером напомнил Лерме обещание сделать его королевским духовником, но Великий инквизитор и Антиохийский патриарх Рибейра, отъявленные враги братства Лойолы, не изъявили своего согласия и требовали духовника из доминиканцев.

Лерма не имел столько сил и искусства, чтобы твердой рукой удержать равновесие двух таких важных партий, которые бы действовали в его пользу. На это нужен был кардинал Ришелье, но его тогда не было на сцене. Лерма, как и вообще все люди слабого характера, принял среднюю меру. Не имея права удовлетворить ни ту, ни другую партию, он возбудил неудовольствие обеих, выбрав королю духовника из францисканцев, именно Гаспара де Кордову, который был хорош тем, что казался совершенно не способным искать политического влияния.

Маркиза де Вальо и Мюриель оказались министру уже лишними, и он перестал думать о них, но графиня д’Альтамира не позволяла забыть себя. Для успокоения честолюбия женщины Лерма определил ее статс-дамой, а потом дал место гувернантки будущих инфантов; но графиня этим не удовольствовалась.

Она хотела власти, требовала своей доли в правлении, и, наконец, притязания ее возросли до того, что Лерма сообразил так: «Нельзя нам обойтись без ссоры, так лучше же поссориться сейчас. Этой ссорой я оберегу все то, что со временем должен буду уступить ей».

С этого дня кабинет министра уже не отворялся для графини д’Альтамиры и все ее бывшие друзья сделались смертельными врагами.

Графиня, задыхаясь от ярости, дала клятву в душе отомстить, свергнуть неблагодарного, которому она сама помогала, и эта месть стала единственной целью ее жизни. Она готова была вести интриги. Как же было не интриговать в таком великом и справедливом деле?

Полная этим чувством, она сначала обратилась к королеве, в которой заметила неблаговоление к временщику, но Маргарита приняла ее услужливые предложения с достоинством, холодно и даже с презрением, непостижимым для графини, и они стали навсегда отдалены друг от друга.

Маргарита помнила разговор, который она подслушала в дворцовом саду, накануне свой свадьбы, и хотя она верила в дружбу, но не могла никогда довериться графине д’Альтамире.

Тогда графиня вернулась к своим прежним друзьям, к иезуитам, которые были взбешены обманом министра. Они соединили свою жажду мести, свои средства и ум. У Жерома и графини ума было довольно, но они приняли еще человека, у которого его было, по крайней мере, столько же, сколько у обоих вместе.

Это был духовник графини, бедный неизвестный монах, Антонио Эскобар-и-Мендоза, который впоследствии прославился своими сочинениями.

Ему было в то время лет тридцать. Пятнадцати лет он поступил в орден иезуитов, и первым его сочинением была латинская поэма в честь святого Игнатия Лойолы, основателя братства иезуитов.

Благодаря воспитанию отца Жерома Эскобар скоро отличился в качестве проповедника. Он был так красноречив, что часто в один день он два раза всходил на кафедру и рассуждал об одном и том же предмете за и против, с одинаковым убеждением. Славу своего ордена он любил так же сильно, как Рибейра был привязан к своему.

Эскобар сжег бы половину Испании в честь святого Доминика.

Но как сломить герцога Лерму, могущественного любимца, более сильного, чем сам король, защищенного и огражденного инквизицией и слабостью Филиппа Третьего?

Нелегко было подвести подкоп под Лерму, но мстительная графиня д’Альтамира нашла слабое место, и дело могло бы показаться несбыточным, если бы не было истории, достоверно подтверждающей это несомненное обстоятельство. У графини было орудие, и это орудие – родной сын герцога Лермы, герцог Уседа.

Уседа, конечно, никогда не имел мысли свергнуть своего отца, а надеялся по смерти его занять место любимца, но графиня д’Альтамира убедила его, что он мало-помалу усвоил себе ее идеи.

Уседа был человек не злой, но дурак, и дурак самый привлекательный, самый блестящий, который когда-либо расцветал при дворе; но дурак при хороших руководителях может далеко пойти, а как, это в точности еще не известно. Он был в хороших руках, и на него-то партия возложила свои надежды.

Как добрый родитель, герцог Лерма для того и воспитывал и выводил своего сына в люди, чтобы оставить ему место первого министра, но Уседа, по ограниченности способностей, а более по лености не мог участвовать в делах отца, хотя нередко отец принуждал его к этому.

Графиня д’Альтамира достаточно настроила его и успела объяснить, что отец и дядя не желают допускать его к участию в делах правительства. И это так удачно было рассчитано, что самолюбивый глупец до крайности оскорбился. После этого мало-помалу партия мстителей очень легко привела его к такому заключению: что для блага и спокойствия Испании герцог Лерма должен оставить свое место.

Глава VII. Таинственный ящик

В таком положении были дела, когда графиня д’Альтамира нечаянным приходом помешала герцогу Уседе уединиться в кабинете.

– Вы, графиня! – вскричал Уседа с восхищением. – Так рано!

– Я уезжаю… по семейным делам.

– Вы уезжаете?.. И я останусь один здесь, в Валладолиде!.. Но я умру со скуки!

– Для чего же вы приехали?

– Я приехал для вас, графиня… Как же оставаться в Мадриде, когда весь двор здесь? Подумают, что я нигде не нужен.

– Так вас не просили приехать?

– Нет.

– А! Значит, придворная газета говорила правду.

– Потому, что я так приказал.

– Ну это хорошо. В этом я узнаю ваш ум… ваш такт…

– Но скажите, пожалуйста, графиня, зачем двор здесь?.. Какая цель?..

– А вы не знаете?

– Нет. Мне нынче ничего не говорят!

– Да, правда. Вас слишком боятся.

– Я это замечаю. Но… потерпим и увидим… Так вы, графиня, говорите, что знаете?

– Да, я знаю это через королеву или лучше сказать, через ее неудовольствие, потому что она сама ничего тоже не говорит.

– Странно! Весь двор точно онемел…

– И скучен, как тюрьма… особенно, когда вас нет, герцог, вы хоть забавляете иногда короля своим остроумием.

– Да, чем же ему, бедному, забавляться, когда своего нет!

– Продолжайте, герцог, продолжайте! Нам необходимо забавлять и занимать короля: от этого зависит наш успех.

– Я это знаю, а потому и стараюсь, как могу. Но вы сказали, что королева…

– Да, королева очень недовольна и королем и министром. Лерма сначала испугался, как бы она не взяла власти над мужем, но она, кажется, уже ни во что не вмешивается.

– Так, стало быть, министр может быть спокоен?

– Не совсем. Маргарита имеет тесную дружбу с вдовой австрийского императора, сестрой Филиппа Второго.

– Что же из этого?

– Разве вы не знаете, что министр боится, что эти австрийские родственницы составят против него заговор? Он уже формально, повелением короля, запретил им быть наедине и говорить по-немецки. Но королева не послушалась, и поэтому, чтобы разлучить родственниц, Лерма перевез двор в Валладолид.

– Неужели для этого!

– Конечно, но это невероятно. Все это так мелочно! Этот народ так труслив! Нет никакого достоинства и широты взглядов! Одним словом, нет ничего такого, что могло бы быть у вас, герцог, если бы вы были на своем месте.

– Да, может быть, – отвечал Уседа, значительно улыбаясь. – Но что же делать! Надо ждать, может быть, и достигнем цели.

– И мы уже ближе к ней, чем вы думаете.

– Как так?

– Благодаря королеве, которая, сама того не зная, помогает нам. Но… смотрите… чтоб кто не подслушал нас!

Уседа пошел, запер главную дверь на задвижку и, вернувшись, с таинственным видом сел подле графини д’Альтамира.

– Несколько лет назад, – продолжала графиня вполголоса, – лет шесть или семь… вскоре после свадьбы… по приезде из Валенсии, между королем и его супругой произошла странная сцена. Маргарита воспользовалась правом молодой жены и вынудила у мужа милость одному человеку, который навлек на себя гнев министра…

– А, знаю, знаю! Это дон Хуан д’Агилар.

– Вы знаете? Это мой брат.

– Да! В то же время попал в милость и ваш племянник дон Фернандо д’Альбайда. Он… не знаю за что… был в темнице.

Уседа посовестился сказать, что он сам просил засадить его.

– Ну, так вам известно, – продолжала графиня. – Только, я думаю, ни вы и никто до сих пор не знает, почему мои родственники удостоилась таких милостей от королевы. Даже они сами не знают… Вследствие этого…

– И это знаю! А вследствие этого министр и Великий инквизитор, испуганные влиянием королевы, какое она может иметь в некоторые минуты, именем инквизиции вынудили короля дать клятву – никогда и ни в каких случаях не говорить с женой о делах государственных, особенно же не касаться этого предмета, когда они наедине.

Флоринда расхохоталась, но так громко, что Уседа смутился и старался унять ее.

– Графиня, что с вами? Полноте!.. Нас могут услышать…

– Что же? Разве нельзя и смеяться?

– В кабинете государственного человека? Помилуйте!

– Ну хорошо. Продолжайте. Вы, верно, также знаете ответ королевы, когда объявили ей это условие?

– Да. Маргарита с гордостью отвечала, что последняя мещанка в ее королевстве имеет право входить в дела мужа и что без этого доверия союз не существует; что она отныне считает себя уже незамужней и позволяет супругу запереться у себя в кабинете, а себе предоставляет право также уединенно запереться в своей спальне. И это, кажется, она исполнила.

– Вероятно, – отвечала Флоринда. – Но теперь мы находимся у того места, которое нам нужно. Маргарита сдержала свое слово. Это я знаю.

– Неужели она в самом деле так долго помнит зло?

– Напротив. Она совсем не гневлива. Она совершенно спокойна и равнодушна. Это для нее ничто. Даже можно сказать, что она с радостью воспользовалась этим случаем. Если бы она желала власти, то давно бы уже прибрала Филиппа к рукам.

– Так, стало быть, она совершенно бесчувственна и равнодушна?

– Ну, не думаю. Я постоянно наблюдаю за ней и нахожу, что она, совсем не честолюбива, не зла, не ревнива и даже вовсе не кокетка. У ней должна быть какая-нибудь страсть.

– Что вы? Нет!

– Отчего же нет? У всякой женщины может быть страсть… даже бывает и больше одной, а Маргарита женщина, следовательно и у ней есть страсти.

– Но к кому же?

– Если бы я это знала, то могла бы быть на ее месте. Но я со временем узнаю. А между тем мне кажется вероятным, что Его Католическое Величество, король всех Испаний и Индий, плохо переносит свое вдовство, и ваш дядюшка Сандоваль вообразил совершить государственное дело, а сделал непростительную глупость, когда разлучил мужа и жену. Но инквизиция ничего не понимает в этих делах! Зная характер Маргариты, я уверена, что она никогда не захотела бы управлять мужем, тогда как другая на ее месте…

– Вы думаете?

– Разумеется! – с живостью вскричала графиня. – В таком положении, в каком находится теперь король, женщина довольно молодая, хорошенькая, ловкая как раз взяла бы над ним такую власть, против которой в одну минуту погибла бы вся сила и могущество всех любимцев инквизиции.

– О, да это удивительная мысль! – вскричал герцог с таким видом удовольствия, как будто мысль эта принадлежала ему самому.

– Да, удивительная, но опасная. Мысль эта может обратиться против нас, если фаворитка не будет тесно с нами связана…

– Справедливо! – сказал Уседа с глубокомысленным выражением.

– Если только у нее будет наша поддержка, то есть ваша, герцог.

– Совершенно так! Надо, чтобы она была привязана ко мне, любила меня…

И Уседа невольно взглянул на графиню. Он обожал ее, как в первый день любви, потому что она постоянно приходила в восхищение от его необыкновенного ума. Но для человека, снедаемого честолюбием, нет других страстей. Уседа готов был свою любовь принести в жертву.

Графиня поняла его взгляд и могла бы ответить: «Я так и думаю», но она была слишком хитра для такой откровенности. Она бросила на герцога нежный, отчаянный взгляде и вскричала:

– Неблагодарный!

В этом слове заключалось выражение укоризны, скорби и любви.

– Неблагодарный! Вот награда за мою любовь!

Уседа не мог упасть к ее ногам.

– Ну, хорошо, – сказала она, – я подумаю… Я так люблю вас, что пожертвую собой… А вы между тем… Ведь вы целые вечера проводите с королем. Вам позволено это без всякого опасения, потому что не подозревают еще всей глубины ваших соображений и всей тонкости вашего ума.

– Я нарочно не показываю! – вскричал Уседа с таинственным видом.

– Продолжайте так, продолжайте. Вы искусно заводите речь…

– Об этом?

– Нет, вы не говорите ничего, а заставьте короля поговорить с отцом Жеромом, с обыкновенным его проповедником. Король имеет страсти, но он святоша, а потому нужно сперва успокоить его совесть. Это главное. Потом он будет готов на все. О, если бы Эскобар был его духовником, а не этот глупый фора-Кордова…

– Мы завтра же победим!

– Сегодня же! Отец Жером – человек с талантом и пользуется вниманием Его Величества. В воскресенье он читает проповедь в домашней церкви, и это будет поводом поговорить с королем предварительно. Когда он поговорит и устранит первые сомнения, тогда вы начните и поддерживайте мысль… уверьте короля, что он не будет виноват, и королева… одним словом, докажите, что он на самом деле вдовец… Как же поступить иначе? Он такой страстный!

– Хорошо! А потом что же?

– После я вам помогу, когда возвращусь из Мадрида… Может быть, я еще поеду в Пампелуну… если моему брату не будет лучше. Я вчера получила письмо, он очень болен.

В это время кто-то тихонько постучал в дверь.

Герцог створил задвижку. Лакей почтительно подошел и шепнул ему:

– Ящик принесли, ваша светлость.

Герцог смутился, а Флоринда, заметив это, спросила:

– Что это такое?

– Ничего, клянусь вам!.. Пустяки… проситель…

Графиня д’Альтамира, подозрительная, как все, кто чувствуют, что другие имеют право не доверять им, нахмурила брови и важно произнесла:

– Герцог, между нами должна быть откровенность. Мы не имеем тайн от вас, и вы не должны иметь их от нас.

– У меня их и нет, уверяю нас!

– Кто же эта особа, которую вы принимаете, тогда как ваш кабинет для всех других заперт? Я слышала, вам принесли какой-то ящик… Что это?

– Я бы не желал вам говорить…

– Но если я требую?

– В таком случае, делать нечего!.. Этот ящик мне прислал…

– Кто такой?

– Сеньор Касолетта.

– А, – произнесла графиня, – это дело другое! Эти тайны я уважаю. Прощайте, герцог. Я скоро надеюсь возвратиться.

Графиня д’Альтамира исчезла через потайную дверь, а лакей через главную впустил посланного с ящиком от сеньора Касолетта.

Пикильо Аллиага вошел в кабинет своего отца.

Глава VIII. Голос крови

Нельзя удержаться от некоторого волнения и чувства особенного любопытства, когда видишь в первый раз автора той книги, которую хорошо знаешь. С каким же чувством должно встретиться в первый раз лицом к лицу с виновником своих дней, с человеком, в котором, неизвестно, верно ли или нет, но подозреваешь своего отца?

Пикильо, взглянув на герцога, до того смутился, что в глазах его потемнело и ноги подкосились.

– Осторожнее! – с живостью вскричал герцог и подбежал поддержать его.

Пикильо тронула эта внимательность.

– Уронишь ящик и перебьешь все! – прибавил Уседа.

Эти последние слова немного охладили молодого человека, готового расчувствоваться! Он поставил ящик на стол.

– Хорошо, – сказал герцог, поспешно отворив ящик, и начинал рассматривать посылку.

Пикильо воспользовался этим временем и решил рассмотреть своего отца.

Не было ни малейшего сходства, но Пикильо вообразил, что сходства очень много.

«Моя бабушка, сеньора Уррака, не ошиблась, – думал Пикильо, – это он».

Герцог продолжал разбирать посылки.

– Персидское мыло для рук… хорошо. Духи a ла королева… прекрасно. Серальская вода для ногтей… хорошо. Миндальные сливки для бритья… что-то новое? Это, верно, изобретение сеньора Касолетта?

– Вероятно.

– А, вот и склянка!.. Капилярный эликсир… прекрасно! Но в последний раз я, верно, перелил несколько капель. Цвет волос вышел слишком насыщенным, чернота стала какая-то матовая, и они не имели прежней мягкости и лоску. Поэтому я и просил Касолетту прислать мне кого-нибудь. Ты мне скажешь, сколько нужно брать, или, постой, я при тебе лучше покрашу волосы…

– Я должен вам сказать правду, герцог…

– А, понимаю. Верно, цена набавлена. Хорошо.

– Нет, ваша светлость.

– Нет? Ну, тем лучше. Как поживает сеньора Касолетта?

– Вы очень милостивы, ваша светлость.

– Эта женщина не дурна! Прекрасно сохранила себя… и неудивительно! Постоянно сидит у источника живой воды… Прислала она мне притиранье? А, вот оно, прекрасно!..

– Мне нужно поговорить с вами о другом, ваша светлость, – произнес смущенно Пикильо.

– О чем? Говори.

И герцог первый раз взглянул на Пикильо.

– А, какой молодец!.. Довольно приятная наружность для приказчика в косметическом магазине! Я вижу, что у сеньоры Касолетты не дурной вкус. Что же она тебе поручила сказать?

– Нет, ваша светлость, мне от себя нужно поговорить с вами.

«Верно проситель какой-нибудь и пользуется удобным случаем», – подумал герцог, и лицо его в одно мгновение приняло суровое и холодное выражение.

Пикильо помертвел, увидев такую перемену. Он старался возвратить свое мужество, вынул из кармана письмо Гиральды и, подавая его герцогу дрожащей рукой, спросил:

– Знаком, вашей светлости, этот почерк?

– Нет, совсем не знаком.

– Это письмо к вам от одной особы, которая поручает меня вашему покровительству.

– А, рекомендация!.. Хорошо… я после прочту.

И он, бросив письмо на стол, в груду прочих бумаг, с нетерпением прибавил:

– Лучше расскажи мне твое дело. Это будет гораздо короче и скорее. Что тебе нужно? Чего ты желаешь? Говори… я слушаю.

И герцог, подойдя к зеркалу, наложил на губы тонкий слой коралловой помады.

Нельзя было придумать положения более невыгодного, как это, для первого объяснения сына ее отцом. Пикильо, отер выступивший на лбу пот и, запинаясь, проговорил:

– Ваша светлость… конечно, помните… женщину… которую некогда… в Севилье… любили…

– Которую? Их там было довольно!

– Сеньору Аллиага.

– Я не знаю этого имени.

– Может быть, но это имя честное и благородное. Вы знали еще другое имя, менее почтенное, – Гиральда!

– Гиральда!.. А, вспомнил! Да я знал эту бедовую женщину… Прекрасный талант! Мы все почти с ума сходили по ней в Севилье… Что она еще существует?

– Да, и это ее письмо к вашей светлости.

– Теперь понял. Она просит помощи… или места в придворной труппе. Но теперь ей можно, конечно, играть только одних матерей.

При последнем слове Пикильо вздрогнул.

– Что она, я думаю, очень состарилась?

– Она моложе вашей светлости.

Слова эти задели за живое герцога, и он вскричал:

– В самом деле? Ну, в таком случае передай ей, любезный, что я посмотрю… прочитаю ее письмо.

– Нет, ваша светлость, не откладывайте, а потрудитесь прочесть сейчас же, – произнес твердо Пикильо.

– Это что значит? – вскричал герцог и гордо обернулся к Пикильо.

– Вы прочитайте это письмо, потому что оно вас касается.

Герцог взглянул на молодого человека с видом изумления и беспокойства и взял брошенное на стол письмо.

– Я не выйду отсюда до тех пор, пока вы не прочитаете, – прибавил Пикильо.

Герцог с нетерпением распечатал письмо, и при чтении его лицо то краснело, то бледнело. В каждой черте ясно отражались гнев и неудовольствие, но он овладел собой, презрительно улыбнулся и, бросив на Пикильо ледяной взгляд, сказал с насмешкой:

– Так вот какого рода поручение, которое вы имели честь принять на себя, сеньор кавалер.

– Тут чести очень мало, как для меня, так и для вас, герцог, – сухо произнес Пикильо. – Но я теперь вижу обоюдное унижение и стыд: вы унижены и пристыжены тем, что встречаете в лице моем своего сына, а я тем, что нахожу в вашей светлости своего отца.

– О, будь спокоен, любезный друг! – возразил герцог, бросая яростный взгляд на молодого человека. – Благодаря Богу, мы не такая близкая родня, как ты воображаешь. Люди в моем положении, довольно часто принуждены бывают слушать подобные притязания. Эта спекуляция стоит всякой другой.

– Это вы называете спекуляцией? – вскричал Пикильо с негодованием.

– Но согласись, любезный друг, что если бы я не был так богат и знатен, ты не пришел бы ко мне, и твоя мать, Гиральда, верно, кого-нибудь побогаче и важнее почтила бы этим подарком, который я не принимаю и не признаю, потому что многие могли бы оспорить его у меня, а я не охотник вести тяжбы.

– А, так-то! – вскричал Аллиага, выходя из себя. – Счастье ваше, что я сам еще в сомнении… В противном случае, вам бы не кончить этой речи. Вы остались бы навсегда в этом кабинете, даю клятву!

Герцог, испуганный яростью молодого человека, бросился к колокольчику и начал сильно звонить.

– Да, я теперь только хочу, чтоб вы мне доказали, что вы чужой! Тогда я по крайней мере буду в силах отмстить вам за обиду. Как вы ни знатны, но вы дадите мне в том ответ!

– Сейчас, сию минуту! Я не заставлю тебя долго ждать! – отвечал герцог, с совершенным спокойствием, увидев двух вошедших лакеев.

Он обратился к ним и сказал с достоинством:

– Вытолкать вон этого господина!

Пикильо с яростью хотел броситься на герцога, но лакеи быстро схватили его и, несмотря на отчаянное сопротивление, вытащили из кабинета.

– Запомните этот день! Запомните, герцог! – кричал Пикильо, задыхаясь от злости.

Больше лакеи не дали ему говорить.

Герцог остался один и на минуту почувствовал неудовольствие, казавшееся ему новым и непонятным. Но ему некогда было входить в такие мелочи, потому что его ожидало важное занятие.

Он принялся за капиллярный эликсир, а вечером ему нужно было идти к королю.