Текст книги "Мавры при Филиппе III"

Эжен Скриб
Мавры при Филиппе III

Печатается по изданию: Е. Скриб. Мавры при Филиппе Третьем. – СПб., 1860

Знак информационной продукции 12+

© ООО «Издательство «Вече», 2014

Об авторе

Имя очень популярного в середине XIX века французского драматурга, либреттиста и прозаика Эжена Скриба, наверное, мало что говорит современному российскому читателю. Любители театра помнят о замечательном спектакле Камерного театра, поставленном А. Я. Таировым по пьесе Э. Скриба и Э. Легуве «Адриенна Лекуврёр» о трагической судьбе великой актрисы театра «Комеди Франсез», роль которой блестяще исполняла другая великая артистка Алиса Коонен. На сцене Малого театра пользовался успехом спектакль с Е. Н. Гоголевой по еще одной исторической пьесе Скриба – «Стакан воды», об эпохе королевы Анны, последней представительницы династии Стюартов на английском престоле. По этой же пьесе в 1979 году был снят довольно популярный в прошлом веке фильм с участием Кирилла Лаврова, Аллы Демидовой и Натальи Белохвостиковой. Вот, пожалуй, и всё. А между тем на русский язык переведено около 130 пьес и 20 оперных либретто, созданных Скрибом (часто в соавторстве).

Огюстен Эжен Скриб родился в Париже 24 декабря 1791 года. Окончив коллеж Сент-Барб, он начал изучать право в Сорбонне, но быстро забросил учебу, увлекшись театром. Первые его пьесы остались незамеченными. Успех пришел в 1815 году, когда была поставлена комедия «Ночь национальных гвардейцев», созданная в соавторстве с Ш. Г. Делетр-Пуарсоном. С этой постановки начался почти полувековой путь процветающего автора «хорошо сделанных пьес» – комедий характеров и драмы с остросюжетной интригой. Театральные тексты Скриба чаще всего были коллективными; соавторами его были Жермен Делавинь, Жан-Франсуа Байяр и Эрнест Легуве. Публику привлекали занимательные сюжеты пьес, остроумный язык и, как правило, неожиданные развязки. К числу наиболее удачных его комедий, кроме упомянутых выше, относятся: «Бертран и Ратон, или Искусство заговора» («Обезьяна и кот»), «Дамские войны», «Мечты любви», «Ничто не ново под луной», водевиль «Первый президент» и др. Скриб внимательно изучал среду, о которой писал, понимая, что интересно публике. Он не ограничился только творчеством для драматической сцены. Скриб написал множество сценариев для оперы и балета. На его либретто создавали свои шедевры Дж. Мейербер, Г. Доницетти, В. Беллини, Д. Ф. Э. Обер, Дж. Верди и другие композиторы.

Не столь плодовит был Скриб в своих прозаических сочинениях. Он написал несколько романов, повестей и рассказов: «Пикильо Аллиага, или Мавры при Филиппе III», «Девица из Германии», «Крестник Амадиса» и др. Драматические события романа, входящего в этот том, разворачиваются на рубеже во времена Филиппа III (1578–1621), испанского короля, открывшего эпоху бездарных, глуповатых правителей, доведших родную страну до политического и экономического упадка. Инертный и суеверный Филипп окружил себя некомпетентными, бездарными министрами, решения которых лишь усугубляли провалы королевской политики. Одним из самых роковых для страны решений стало изгнание морисков, крещеных потомков мавров, осевших в Испании после окончания Реконкисты. Этот полумиллионный слой населения принадлежал к наиболее трудолюбивым и зажиточным жителям королевства.

Литературное творчество Эжена Скриба было высоко оценено соотечественниками. 27 ноября 1834 года он был избран в число членов Французской академии – литераторов, которых во Франции называют «бессмертными». А. С. Пушкин назвал Скриба «представителем французского остроумия». Эжен Скриб умер 20 февраля 1861 года в Париже, похоронен на кладбище Пер-Лашез.

А. Москвин

Избранная библиография Эжена Скриба:

«Гугеноты» (Les Huguenots, 1836)

«Стакан воды, или Причины и следствия» (Le verre d’eau, ou Les effets et les causes, 1840)

«Мавры при Филиппе III» (Piquillo Alliaga, ou Les maures sous Philippe III, 1846)

«Адриенна Лекуврёр» (Adrienne Lecouvreur, 1849)

«Крестник Амадиса» (Le Filleul d’Amadis, 1856)

Часть первая

Глава I. Наваррские фуэросы

В Пампелуне была ярмарка. Народ, проходя на большую площадь, толпился перед красным листком, прибитым у дверей хефатуры, канцелярии коррехидора[1]1
  Коррехидор (исправник) – административная и судебная должность в городах и провинциях феодальной Испании.


[Закрыть]. Многие из поселян, отставив свои корзины, наполненные овощами и фруктами, принимались рассматривать объявление с таким вниманием и любопытством, что, глядя на них, казалось, будто они перечитывали его по два-три раза, между тем как в числе этих добрых наваррцев вряд ли нашелся бы хоть один грамотный. Но, как известно, в каждой толпе есть магнит, невольно притягивающий к себе других, поэтому она все более и более увеличивалась. Вереница народу протянулась до другого конца Финиковой улицы, вплоть до окна лавки цирюльника Гонгарельо, который в то самое время брил одного из своих посетителей, но, пораженный этим внезапным столпотворением, вынужден был остановиться.

Абен-Абу, по ремеслу цирюльник, известный в своем квартале под именем Гонгарельо, был мужчина среднего роста, довольно смуглый, с веселым характером, страшный говорун, как все его собратья, но обладающий особенным умом и проницательностью. Гонгарельо был мавром, его природная энергичность резко отличала его от апатичных соседей, важных и честолюбивых испанцев, христиан и потомков Пеласга[2]2
  Пеласг – прародитель, первый человека в древнегреческой мифологии.


[Закрыть]. В городе у него было много знакомых, что являлось причиной зависти его собратьев, и потому не проходило месяца, чтобы кто-нибудь из них не доносил инквизиции на бедного Гонгарельо, обвиняя его в ереси или колдовстве.

Пробравшись сквозь толпу, которая заслонила его дверь, он подошел к красному листу и, не обращая ни на кого внимания, начал читать вслух следующее:

«Верные граждане Пампелунские!

Нашему всемилостивейшему государю Филиппу III, королю Испаний и Индий, благоугодно, при восшествии своем на прародительский престол, посетить ближайшие провинции и славные города Сарагоссу и Пампелуну. Вечером сегодня, при свете факелов, со всей торжественностью, государь посетит наш город, и поэтому мы поручаем коррехидорам, альгвазилам[3]3
  Альгвазил – низший полицейский чин, исполнитель приговоров.


[Закрыть] и прочим чиновникам инквизиции наблюдать за порядком и спокойствием в тех кварталах, где будет проезжать наш милостивый монарх.

Губернатор граф де Лемос».

Ниже было приписано:

«Кареты Его Величества, его сиятельства графа де Лермы и прочих именитых особ будут сопровождаться полком инфанта и полком гвардии. Въезд в город совершится через ворота Карла V; торжественная процессия протянется по улице Таконьера до дворца вице-короля, где Его Величество остановится. Во все время визита дома в городе будут украшены огнями, убраны цветами, драпировкой, королевскими гербами и также гербом первого министра графа де Лермы. Мы находим излишним побуждать верных граждан пампелунских к излиянию и выражению энтузиазма и преданности, будучи уверены в их сыновней любви к своему монарху.

Об ослушниках и нарушителях порядка будет доведено до сведения нашей святой инквизиции.

Хосе Кальсадо де-лас-Тальбас, коррехидор».

Только что Гонгарельо успел окончить чтение, как на балконе одного из домов показался сам коррехидор и, махая шляпой с широким черным пером, воскликнул:

– Да здравствует Филипп III и его славный министр граф де Лерма!

Как послушное эхо, толпа повторила крик; только в группе, стоявшей под балконом, послышался какой-то ропот. Высокий и худощавый мужчина, с черными усами, весьма похожий на отставного солдата, Хинес Перес де Ила, содержатель гостиницы «Золотое Солнце», громко откашлялся и, посмотрев на окружающих с важным и недовольным видом, пробормотал:

– Пусть приезжает в Пампелуну наш новый король и его двор, а главное – граф де Лерма. Я слышал, у него свита многочисленнее короля и при том граф не скуп, не смотрит на расход, люди его живут в довольстве… любят хороший стол… они, наверное, зайдут пообедать в «Золотое Солнце»…

– И закажут себе платье для праздников, – прибавил Трухильо, богатый портной, стоявший в толпе.

– Но, – продолжал Хинес, повышая голос, – зачем к нам ведут два полка? Полки гвардии и инфанта?

– Полк инфанта! – воскликнул Трухильо, бледнея.

– Да, – подтвердил цирюльник Гонгарельо, – тот самый, что и в прошлом году был здесь. С ним опять придет бригадир Фидальго д’Эстремос, который стоял у тебя на квартире, да как я заметил, прогуливался частенько под ручку с твоей милой женушкой Пепитой.

– Фидальго д’Эcтремос? – прошептал Трухильо с гневом.

– Да, красивый мужчина! Я имел честь несколько раз брить его.

– Все, что он говорил тебе, пустяки, ложь! Слышишь? – воскликнул разгневанный муж.

– Да он мне ничего и не говорил, – отвечал спокойно цирюльник.

– Ну, предположим, что наш сосед Трухильо говорит правду, – возразил трактирщик громко. – Что проход войска через наш город всегда сопряжен с беспокойством и неприятностями: солдаты мало того что стоят у нас на квартирах, но и живут за наш счет!

– Правда! Правда! – вскричали многие из торговцев.

– И тех, у кого, к несчастью, окажутся хорошие дома, – продолжал трактирщик, – богатые лавки, гостиницы, наверное, закидают долговыми расписками.

– Но, согласись, мой друг, – заметил Гонгарельо, – нельзя же королю остаться без стражи?

– Можно! – вскричал широкоплечий мужчина с рыжей бородой и диким взглядом, вскочив на тумбу и таким образом обращаясь к толпе. – Никакой стражи не нужно! Наш закон и права противоречат этому!

– Он говорит правду! – закричал трактирщик.

– Так, так, очень хорошо! Громче, громче! – воскликнул портной.

Разговоры, которые в ту минуту слышались в разных направлениях, вдруг смолкли. Тишина воцарилась в толпе, все начали внимательно прислушиваться к речи оратора, который с жаром продолжал:

– Когда покойный наш король Филипп II под предлогом преследования Антонио Переса пришел с вооруженной силой, чтоб уничтожить арагонские фуэросы, он сожалел только о том, что не мог поступить так же с наваррскими; и то, что не посмел сделать Филипп II, хочет исполнить теперь его сын и наследник! Но вы этого не допустите, если вы наваррцы!

– Да, да, мы наваррцы и этого не допустим! – вскричал трактирщик.

– Мы все наваррцы! – воскликнул портной.

– Все! Все! – повторила толпа, не вникнув еще в дело и уже начиная волноваться.

– Что сказано в уставе наших фуэросов?[4]4
  Фуэросы – права, привилегии (исп.).


[Закрыть] Город должен судиться своим судом и охраняться своими согражданами, и ни один вооруженный иноземец не смеет войти в него! Так ли?

– Правда, правда! – воскликнул трактирщик, который никогда этого не читал.

– Правда! – повторил портной, не зная наверняка.

– Но, позвольте, – осмелился заметить вполголоса цирюльник, – разве королевские солдаты – для нас чужеземцы?

– Они кастильцы! – возразил оратор с презрением. – А что может быть общего между королевствами Кастильским и Наваррским? Ведь мы не то что другие испанцы! Мы никогда не были покорены; мы смирились с условием, чтобы Наварра сохраняла всегда свои древние фуэросы, которыми она пользуется.

– Правда! Правда! – раздавалось в толпе.

– Мы посильней и поумней наших соседей, аррагонцев. Мы возьмем на вооружение девиз, который они не сумели отстоять и скажем: «Король вступит в наш город в сопровождении граждан пампелунских и без всякой стражи! А если нет… так нет…»

Оратор не без умысла намекнул на старинную поговорку аррагонских кортесов: между Наваррой и Арагоном всегда была вражда; шумные восклицания раздались по всей улице.

– Да здравствует капитан Хуан Батиста Бальсейро! – вскричали многие из его знакомцев, бросившись в разные стороны и тем увеличивая беспорядок.

При этом шуме коррехидор Хосе Кальсадо снова показался на балконе, по-видимому, нисколько не испуганный, а, напротив, очень довольный случаем выказать свое усердие и держать речь к народу. Почтенный коррехидор любил выступать с подобными речами в Бискайских провинциях, где родился. Он был членом кортесов[5]5
  Кортесы (от corte – королевский двор, исп.) – сословно-представительные собрания в средневековой Испании (первые по времени в Западной Европе).


[Закрыть] и не упускал ни одного случая поораторствовать, так, что его красноречие немало способствовало чрезвычайному продолжению каждого заседания. Поселившись в Пампелуне, преданный королю и министрам, он с нетерпением ожидал хорошего места, которое ему обещал граф Лерма, но тот, по-видимому, не торопился исполнить свое обещание, потому что видел в нем человека преданного, – а награда необходима была тем, кого еще нужно было привязать к себе.

Но признанный оратор был в эту минуту очень оскорблен, едва он собрал свои силы, чтобы закричать:

– Верные наваррцы!

Но его голос был покрыт криками:

– Долой коррехидора!

– Да здравствует король и его славный министр! – продолжал он, думая, что на такое вступление не может быть возражения.

– Долой графа Лерму! Долой министра!

– Я так и хотел сказать, мои любезные сограждане. Вы только хорошенько выслушайте меня. Мой единственный девиз такой: «Да здравствует наш славный монарх!»

Но шумное собрание беспрестанно прерывало оратора. Слышались со всех сторон упреки и брань, и толпа, подстрекаемая Хинесом и Трухильо, уже топтала ногами и рвала в клочки объявление.

Но этим война еще не кончилась. Коррехидор, стоявший на балконе, занимал крепкую позицию, которая позволяла ему защищаться от неприятеля. Перекрестный огонь не беспокоил его, покуда пальба ограничивалась холостыми зарядами брани; но близкое соседство овощного рынка скоро предоставило осаждающим хороший запас ядер и картечи. Коррехидор стал уже поглядывать с беспокойством вокруг себя, желая поскорей ретироваться, без урона для чести, но путь к спасению ему отрезали. Капитан Хуан Батиста Бальсейро, который по всем своим ухваткам походил на моряка, уцепился руками и ногами за один из столбов, поддерживающих балкон, и вскоре очутился позади коррехидора в ту самую минуту, когда тот хотел покинуть поле сражения. Бальсейро схватил оратора на руки и хотел бросить его на улицу. Толпа, не ожидавшая такой эффектной выходки, вдруг смолкла, как в интересном месте драмы, чтобы не прозевать ни малейшей подробности сцены. Коррехидор воспользовался этой минутой и закричал:

– Вы не хотите меня выслушать, но я стою за вас, граждане пампелунские! Я стою за вас, и одного с вами мнения. Да здравствуют наши фуэросы!

– Да здравствует коррехидор! – заревела толпа в один голос.

– Да, да! Он умрет, защищая наши фуэросы! – прибавил капитан и под предлогом представления его толпе, поднял и сжал коррехидора в своих объятиях так, что несчастный Хосе Кальсадо чуть не задохся и только поднимал руки кверху.

Толпа, верно, приняла это за клятву и с восторгом повторила:

– Да здравствует наш славный коррехидор!

– Он сам нас проводит к губернатору, – продолжал капитан, – и будет говорить за нас, он нам это обещает.

При этих словах восторг народа вышел из границ. Коррехидора при торжественных криках стащили на улицу, обступили, стеснили и, прежде чем он успел разинуть рот, тысячи рук подняли его и понесли с триумфом. Лавровый венок был возложен на его благородное чело, еще запятнанное следами последней картечи, и торжественная процессия, предводимая трактирщиком Хинесом, содержателем гостиницы «Золотое Солнце» и портным Трухильо, потянулась к дому губернатора, вдоль улицы Таконьера, усыпанной цветами и убранной драпировкой для встречи короля Филиппа III.

Что же касается капитана Бальсейро, он исчез, а цирюльник Гонгарельо возвратился в лавку и на вопросы своих собратьев шепотом отвечал:

– Что бы ни происходило, мы, мавры, насильно окрещенные, никогда не одержим победу, а скорей еще поплатимся. Так благоразумнее сидеть смирно и не вмешиваться ни во что.

И Абен-Абу, прозванный Гонгарельо, принялся брить двух своих посетителей, христианина и жида, которые дожидались его в лавке.

Пока в центре города происходили эти волнения, по тесной и изрытой улице Святого Пахома бродил мальчик лет десяти или двенадцати. Его бледное исхудавшее лицо носило на себе следы лихорадки, а оборванное платье выказывало величайшую нищету; в чертах его лица отражалась доброта и скромность, искра ума мерцала в почти потухшем взоре. Он не шел, едва двигался от утомления, и самая величайшая болезнь, от которой он умирал в эту минуту, была не что иное, как голод. Пройдя две или три улицы и стараясь найти хоть что-нибудь поесть, он, к величайшему своему удивленно, нашел их совершенно опустевшими. В самом деле, по первому известию о тревоге все население бросилось посмотреть, что делается.

Несчастный мальчик, увидев вдали шедшего чиновника, подбежал к нему, но не посмел просить милостыню, а только протянул к нему руку. Тот, не взглянув на него, прошел мимо.

Через минуту показался Фидальго, который шел медленно и важно, завернувшись в плащ. Бедный мальчик робко снял свою шляпу и поклонился, Фидальго при этом остановился и вместо милостыни отдал ему также поклон.

Нищий, изнемогая от утомления, прислонился к ближайшей двери и услышал в доме женской голос, который ободрил его надеждою.

– Пабло! – звала мать ребенка. – Поди сюда! Твой суп остынет.

При этих словах нищий с живостью постучался в дверь, как будто его приглашали, но напрасно! Мать была слишком занята своим сыном и не слышала стука бедного сироты.

– Ах! – сказал он со вздохом. – У меня нет матери, которая бы меня так позвала, у меня нет обеда, который бы мог простыть.

И он продолжил свой путь и перешел в другую улицу, широкую и прекрасную, которая вела на берег Арги; он не надеялся уже на людей, потому что глаза его были обращены к небу.

В эту минуту солнце, выглянув из-за тучи, осветило одну сторону улицы; мальчик побежал прислониться к той стене и, между тем как он старался отогреть свои исхудавшие и оледеневшие члены, на бледных его губах вдруг появилось какое-то выражение радости и признательности, он как бы улыбался солнцу, единственному своему другу, который еще удостаивал его улыбкой.

Потом усталые глаза его, не в состоянии уже выносить яркого блеска, снова обратились на землю, и он увидел подле себя, под окном, две или три объеденные корки дыни; с жадностью схватил он их и поднес ко рту. В эту минуту к нему подошел другой мальчик, таких же лет, похожий на цыганенка, тоже оборванный, он пел громко какую-то песню.

– Ах ты, наверно, счастлив, раз так весел! Можешь петь, – сказал нищий.

– Я пою, потому что голоден, – отвечал цыганенок.

Нищий, не говоря ни слова, в порыве великодушия, подал новому своему товарищу дынные корки, которые только что поднял.

Цыганенок посмотрел на него с удивлением и признательностью.

– Неужели это весь твой обед?

– И то, брат, счастье, что нашел! Хочешь, поделимся.

Они уселись на мостовой и принялись за обед.

Их столовая оказалась очень просторна. Улица была совершенно безлюдная, не так, как другие в Пампелуне: она была чиста благодаря фонтану, от которого протекал прозрачный ручей в двух шагах от них и представлял нашим пирующим прекрасный, живительный напиток. У них, как видите, недостатка не было ни в чем. Напротив них стоял красивый дом с вывеской «Трухильо, портной», а над головами находились окна гостиницы «Золотое Солнце».

Как известно, за столом люди скоро знакомятся. Цыганёнок тотчас же обратился с вопросом к своему гостеприимному товарищу.

– Как тебя зовут?

– Пикильо. Так называли меня монахи, у которых я жил. А тебя?

– Педральви. Кто твои родители?

– У меня их нет.

– И у меня тоже. Знал ты своего отца?

– Нет.

– И я также. А мать?

– Мать? – отвечал Пикильо, как бы стараясь собрать свои воспоминания. – Она, должно быть, была знатная дама. Я помню, к ней приезжали сеньоры в блестящих платьях и с перьями на шляпах… У нее были великолепные комнаты, богато меблированные. Мне вот и теперь представляется тот стол с зеркалом, с которым я играл. Стол был золоченый; в ящике я всегда находил много конфет… Вот все, что помню о своей матери… Однажды утром я проснулся на пороге какого-то монастыря, меня взяли туда и держали, не помню, сколько времени, потом выгнали со словами: «Ступай, лентяй, и ищи себе сам пропитание!» Я был голоден и поневоле стал просить милостыню… После захворал, все начали гнать от себя и кричали на меня: «Пошел прочь! У тебя лихорадка, еще, пожалуй, пристанет!» Все от меня убегали…

При этих словах Педральви протянул руку своему товарищу, который пожал ее с особенной признательностью.

– Теперь, – продолжал мальчик, – я так же голоден… у меня ничего нет, не знаю, куда направиться… Вот вся моя история.

– А я так очень хорошо помню свою мать, – сказал Педральви. – Как теперь ее вижу. Она была высокого роста и носила меня всегда за плечами. Раз мы шли из Гранады, спустились с горы Альпухаррас, как вдруг, не знаю откуда, взялись люди в черных балахонах, схватили меня и, несмотря на мой крик и крик матери, начали обливать холодной водой, говоря при этом какие-то варварские слова, которых я вовсе не понимал. А мать все кричала им: «Мы не христиане и никогда ими не будем!», и она старалась стереть у меня со лба то, что называла позорным пятном. За это ее убили.

– Убили! – воскликнул Пикильо с ужасом.

– Да убили, называя проклятой еретичкой.

– Еретичкой? Что это значит?

– Не знаю… Кровь ее, помню, текла ручьями. «Педральви… – сказала она мне, – сын мой, помни это!» Потом вдруг побледнела и перестала говорить, руки ее оледенели. Что было после со мной, не помню… В каком-то лесу встретил я цыган, они взяли меня с собой; на них тоже один раз напали черные люди, которых называли альгвазилами. Каждая мать бежала от них, захватив свое дитя, у меня же не было матери… Меня оставили на большой дороге. С тех пор я и хожу, куда глаза глядят, пою и прошу милостыню…

Сироты снова пожали друг другу руки, говоря: «Так будем же братьями!»

И в самом деле, если судить по их смуглому цвету лица и черным выразительным глазам, между ними было если не фамильное, то по крайней мере племенное сходство.

– Кажется, наш обед кончился, – произнес печально Пикильо, поглядывая вокруг: не валяется ли еще где-нибудь дынная корка.

– Да, кажется, кончился, – повторил Педральви, – а мне все еще хочется есть.

– И мне тоже… еще больше прежнего! А на второе блюдо нам надеяться нечего.

– А вот вам и второе блюдо! – прозвучал нежный голосок, и над головами мальчиков, в отворенном окне, появилась хорошенькая девушка в мавританском костюме. Это была Хуанита, племянница цирюльника Гонгарельо, еще недавно поступившая в услужение в гостиницу «Золотое Солнце». – Ловите! – сказала она, бросая нищим большой кусок белого хлеба и остатки от завтрака двух сарагосских студентов, которые накануне того дня прибыли в Пампелуну посмотреть на торжественный въезд короля.

Ни за царским пиршеством, ни за министерским обедом не было никогда гостей более веселых, более восхищенных, чем наши друзья. Аппетит, подстрекаемый вкусной пищей, возрастал и удваивал их наслаждение, и в эту минуту они не променяли бы свою долю на долю самого короля испанского. Но, удовлетворяя желудки, они не забывали о признательности, и время от времени посматривали с нежностью на хорошенькую служанку, которая все еще была у окна и, кажется, восхищалась тем счастьем, которое она так внезапно им доставила.

Это была очаровательная живая картина, и сам Пантоха де ла Крус, первый живописец короля испанского, почел бы ее достойной своей кисти. Но вдруг все изменилось – раздались пронзительные крики; сперва вскрикнула Хуанита, потом Пикильо, ощутивший в эту минуту, как твердая рука сеньора Хинеса Переса де Илы, содержателя гостиницы «Золотое Солнце», жестоко ухватила его за ухо,

– Ах, бездельники! Негодяи! Вот как вы меня обкрадываете, – вскричал он страшным голосом, взглянув гневно на Хуаниту, которая в ту минуту захлопнула окно и отскочила.

Разгневанный трактирщик, не выпуская уха, хотел подобрать брошенные остатки, но проворный цыганенок захватил все, что оставалось, спрятал в сумку, в которой обыкновенно было всегда больше свободного места, чем поклажи, шепнул товарищу: «У церкви Святого Пахома!» и исчез, как стрела.

Пикильо был готов последовать его примеру, но ухо все еще оставалось в залоге у трактирщика. К тому же какое-то чувство благородства и справедливости невольно заставляло его остаться, чтобы, насколько возможно, защитить свою благотворительницу.

– Бейте меня! – сказал он решительно трактирщику, потому что обед несколько возвратил ему силу и бодрость. – Бейте меня, сколько хотите, но прошу вас, не наказывайте эту девушку!

– Хуанита мерзкая девчонка! Я ее непременно сгоню со двора! – восклицал Хинес. – Пусть Гонгарельо берет ее назад. Я думал держать ее даром, но и так она мне слишком дорого обходится. Все это арабское племя не стоит веревки, чтобы быть повешенным.

– Не сердитесь на Хуаниту, – повторил Пикильо. – Я готов вам служить и повиноваться во всем.

– Ну, это совсем другое дело, – сказал вдруг трактирщик, у которого блеснула какая-то мысль. – Хорошо, я тебя прощу и Хуаниту тоже, да дам еще и реал.

– Реал! – воскликнул Пикильо с удивлением. – Что это? Золото?

– Почти. Это двадцать мораведи.

– Двадцать мораведи! – Пикильо никогда не обладал такой суммой. – Что же я должен за это сделать?

– Ходить до вечера по улицам и кричать: «Да здравствуют фуэросы!»

– И всего-то? Это не так трудно. И я получу реал?

– Да, сегодня же вечером вот здесь и получишь.

– Вы клянетесь?

– Клянусь! – отвечал трактирщик и тогда только отпустил ухо своего пленника.

Когда Пикильо почувствовал себя свободным, то весело пустился бежать по улицам, крича во все горло:

– Да здравствуют фуэросы!