Текст книги "Мавры при Филиппе III"

Глава XI. Письмо

В этот достопамятный день, когда министр имел аудиенцию с королевой, вечером, Пикильо сидел в своей комнате у камина в большой задумчивости. Вошедший слуга дона Фернандо доложил, что его желает видеть какая-то дама.

Хотя Пикильо и был почти хозяином в доме знатного барона, но не гордился этим и не заставлял ждать посетителей. Сеньора Касильда, с удовлетворением на лице, быстро вошла и шепнула ему:

– Можно вам их принять?.. Они там… на улице.

– Кто они?

– Там, под окнами!

– Да кто же?

– Наши друзья! Те, которые второй раз обязаны вам спасением: Гонгарельо и его племянница.

Пикильо вскрикнул от изумления и радости:

– Зовите! Зовите их! Пусть идут скорее!

Сеньора Касильда отворила окно и махнула рукой. Через минуту Гонгарельо и Хуанита вошли в комнату и упали к ногам Пикильо.

– Молчите! Ради Бога, молчите! – говорил он, принимая благодарность спасенного цирюльника. – Это не я сделал. Я только передал письмо, которое получил не знаю от кого… Не рассказывайте об этом… или вы опять будете в темнице…

– Я буду нем как рыба! – отвечал Гонгарельо. – Ни слова, право, ни слова не скажу никому!

– И вы тоже, сеньора Касильда, для своей безопасности, не говорите.

– Не бойтесь! Никто не будет знать…

– Напрасно вы уже им сказали! – прибавил Пикильо, указывая на освобожденных.

– Ах, помилуйте! Да как же им не знать, кто их спаситель? Но, будьте покойны, они никому не скажут… Я также клянусь молчать! Уж и без того я натрусилась, передавая королеве перчатки с запиской! Когда графиня д’Альтамира и другая дама… отвернулись, я и подала их, да гляжу с умоляющим видом на королеву, а сама-то вот так и дрожу от страха. Королева взглянула на меня, ощупала перчатки и смяла записку в руке… Ну, теперь, думаю, слава Богу! У меня от сердца отлегло. Я чуть не бросилась ей в ноги от радости.

– А я-то как обрадовался, когда мне сказали, что свободен! – вскричал цирюльник. – Мы уже совсем предались воли Божией… Сами посудите: что за жизнь в темнице инквизиции!.. Ужас!.. Ад!.. Еще хуже этого!.. Хуже!..

Касильда и Хуанита со страхом подняли руки. Цирюльник испугался, но тотчас же оправился и громко сказал:

– Теперь все кажется, как будто сидишь там… но надо сказать правду, содержание там гораздо лучше, чем в других темницах…

– Не говорите, пожалуйста, об этом, – сказал Пикильо. – А вот скажите лучше, что вы теперь намерены делать?

– Я? – с робостью и тихо отвечал Гонгарельо. – Мне не позволено жить в Мадриде… Я хочу поселиться в Хенаресе. Это близко… Да все равно! Бороды есть везде и моя бритва еще не затупилась. Кстати, – продолжал он улыбнувшись, – когда вы спасли меня от бандитов, я не мог в благодарность даже вам бороды обрить, а теперь, право, чтобы доказать мою благодарность, я бы с удовольствием поступил к вам в брадобреи! Вы теперь такой бравый мужчина! Совсем переменились!

– Нет! – возразила Хуанита. – Сердце осталось все то же.

– Да, это правда! Я только говорю про рост и наружность.

– И ваша племянница похорошела, – заметил Пикильо.

– Нет, сеньор, – сказал Гонгарельо, вздохнув. – В тени розы не цветут… Но… довольно, забудем прошлое! Хуанита опять похорошеет. Вот увидим, когда она приедете через полгодика ко мне в гости…

– Разве она не с вами едет?

– Нет… неужели вы не знаете?

– Ничего не знаю.

– Как! А я думал, что и этим счастьем мы вам обязаны.

– Каким счастьем?

– Да как же!.. Хуанита определена ко двору… Горничной при королеве!

Пикильо изумился.

– Да, сеньор, – продолжал Гонгарельо, – мы получили королевский приказ… Только дайте нам немножко поправиться… Когда племянница моя будет при королеве, тогда мне ничего не посмеют сделать! Но что с вами, сеньор? Вы так задумались!..

– А вы, братец, опять много говорите, – возразила сеньора Касильда. – Уезжайте-ка поскорее из Мадрида: дело-то лучше будет.

Гонгарельо схватил себя за усы и дал клятву, что больше не скажет ни слова.

На следующий день, утром, Пикильо застал Аиху одну и отдал ей отчет в исполнении поручения. Аиха с чувством особенной благодарности возвела глаза к небу и произнесла:

– Да благословит Бог королеву и да пошлет ей здоровье и счастье!

Пикильо долго не решался; наконец не выдержал и спросил:

– Вы знаете ее лично?

– Нет!

– Но видели когда-нибудь?

– Никогда!

– Так, вероятно, она вас знает?

– Нет! Она меня ни разу не видела. Я не могу явиться ко двору, потому что не принадлежу к знатной фамилии. Я простая, бедная девушка.

Пикильо затрепетал от радости. Аиха подала ему руку и сказала с обворожительной улыбкой:

– Если я не открывала вам моей участи, мой друг, то поверьте, потому, что эта тайна принадлежит не мне одной… но со временем, может быть, вы узнаете.

– Я не хочу знать! – вскричал Пикильо в восторге. – Я желаю только служить вам!

– А вы между тем из-за меня подвергались большой опасности, но благодаря Богу и доброму сердцу королевы, все кончилось счастливо! Конечно могло бы быть иначе, особенно, если бы узнали, кто вы. Говорят, что гонения на мавров возобновляются нынче еще с большим ожесточением.

– Боже мой! Боже мой! Для чего эти притеснения?

– Для того чтобы обратить их в католическую веру. Инквизиция считает всякое средство позволительным. А кто не захочет креститься, будет сожжен или казнен!

– Какой ужас!

– А вы, Пикильо? – спросила робко Аиха. – Вы крещены?

– Нет, кажется.

– Согласитесь вы креститься? Если…

– Если сердце и ум будут убеждены, то почему же не креститься, а по принуждению – никогда!

– Прекрасно, Пикильо!

– Лучше пусть терзают, жгут! Я не соглашусь!

Аиха устремила на молодого человека взгляд, в котором отражалось восхищение, и, пожав ему руку, повторила:

– Прекрасно, Пикильо!

Пикильо не мог дать себе отчет в своем счастье, он был очень весел. Пришла Кармен.

Пикильо и Аиха рассказали ей об освобождении цирюльника и его племянницы. Вещь эта была непонятная и необъяснимая. Кармен очень радовалась, но не пыталась узнать причину. Она желала только быть знакомой с Хуанитой, и при первом удобном случае попросила об этом графиню д’Альтамиру, которая не без труда, но исполнила просьбу племянницы.

Обе девушки очень радушно приняли дочь цирюльника и скоро свели с ней знакомство. Когда же Хуанита узнала, что у Пикильо только и были две покровительницы, то признательности ее к сестрам не было пределов. Сердце ее говорило, что им она обязана своим последним спасением, но об этом она не смела говорить и молчала.

Пикильо по вечерам провожал Хуаниту во дворец, припоминая первую встречу под окнами гостиницы «Золотое Солнце», ужин, которым она его угостила в погребе, и при первом же случае спросил о Педральви.

– Не знаю! – ответила девушка и покраснела.

– А ты помнишь его?

– Как же не помнить? Что ж мне было больше делать в темнице? Но он… он, верно, думает, что я умерла и, может быть, давно забыл… Он любил меня… и для того только поступил мальчиком в трактир Хинеса, чтобы быть со мной. Сколько он перенес побоев, а все не хотел покинуть хозяина и расстаться со мной. Надобно было видеть его отчаяние, когда дядюшка, изгнанный из Пампелуны, взял меня, и мы отправились в дорогу. Как бедный Педральви сожалел, что не знает никакого ремесла и не может идти с нами. Но тогда он дал мне клятву выучиться работать, нажить себе состояние и потом отыскать нас и жениться на мне… Может быть, он и искал, когда мы были в темнице…

И Хуанита заплакала. Пикильо насилу успокоил, обещая по возвращении в дом Фернандо д’Альбайды употребить все старание, чтобы отыскать Педральви; и Хуанита утешилась новой надеждой.

Таким образом у Пикильо стало три друга, три девушки, и все одинаково привязанные к нему. Жизнь его текла мирно и приятно, он был окружен нежной дружбой. Он был счастлив, но беспокоился только о том, что долго не получал от матери никакого известия.

В одно утро принесли ему пакет. В конверте оказалось два письма, одно из них с адресом и безграмотная записка, в которой сеньора Уррака с прискорбием извещала своего внука, что Гиральда переселилась в другой, лучший мир. Она была очень больна и слаба, когда получила письмо от сына. Весть об унижении, которое он претерпел у герцога Уседы, нанесла ей последний удар, и она скончалась.

У бедной женщины было доброе и нежное сердце. И только дурная мать старалась подавить в ней всякое чувство женской скромности и непорочной нравственности; без этого Гиральда могла бы быть честной девушкой и впоследствии верной женой, достойною всякого уважения. Но мы почти постоянно перенимаем от других наши добродетели и пороки, а те люди, которые обязаны всем собственно себе, почти всегда бывают исключениями из общего порядка.

Гиральда, умирая, еще раз умоляла сына простить ее, благодарила, благословляла и просила испытать последнее средство к отысканию отца, доставить приложенное второе письмо по адресу. Одна только мысль, что сын ее все-таки будет признан и принят в дом, услаждала последние минуты жизни несчастной.

Пикильо, не обращая внимания на отвращение, какое он получил при первом розыске, дал клятву исполнить последнюю волю покойной матери.

Письмо было адресовано: «Деласкару д’Альберику, фабриканту, в Валенсии».

Глава XII. Отъезд

Пикильо ужаснулся, представив себе все подробности приема у герцога Уседы. Он в отчаянии несколько раз повторял себе, что, вероятно, и фабрикант не лучше знатного господина примет сына, который явится к нему через двадцать лет Бог знает откуда.

Ему стало тяжело расстаться со своими друзьями, но он не хотел изменить данному слову. Прежде всего он позаботился о сеньоре Урраке и благодаря щедрости вицероя и доброму сердцу Аихи успел пристроить осиротелую старуху и обеспечить ей безбедное существование. После этого приступил к выполнению просьбы матери.

Мало было надежды, но много сожаления и тоски в сердце молодого человека, когда он уезжал из Мадрида. Пикильо думал не о том, что его ожидало, а о том, что покидал в Мадриде. На этот раз ни одна честолюбивая мысль не уменьшала скуку, и луч надежды на богатство не занимал его, и самая дорога, по которой он ехал, казалась скучна и согласовалась с состоянием его духа. Что может быть печальнее окрестностей Мадрида и большей части Новой Кастилии?

Но зато на третий день, при въезде в Валенсию, Пикильо показалось, что какой-то магический жезл вдруг разбудил целое население и повсюду закипела жизнь. Пикильо вступил в беспредельный сад цветов, благоухающий всевозможными плодами, на пышные поля, покрытые многочисленными стадами, в красивые села, где дымились заводы, забыл свой страх и тоску. Он был в восхищении от роскошной, никогда им не виданной природы, от новой для него картины деятельности и всеобщего довольства.

Солнце сияло во всем своем блеске, день был знойный. Пикильо остановился в первой попавшейся гостинице, для утоления голода и для отдыха. Гостиница «Золотой фазан», а также и другие в этом крае не походили на обыкновенные испанские гостиницы. В довольно чистых комнатах за столами сидели порядочно одетые люди, большей частью из проезжих купцов и фабрикантов, но из числа всех господ один гость произвел на Пикильо неприятное впечатление. Это был человек в одежде альгвазила. Расплатившись с хозяином, он выходил в то время, когда наш путешественник пересекал порог гостиницы. Лица его Пикильо не видал, но по росту, сложению и ухваткам он показался ему знакомым. По телу Пикильо мгновенно пробежал трепет, ему представилось, что он прошел мимо смертельного врага, известного капитана Хуана Батиста Бальсейро. Нельзя было предполагать, чтобы Бальсейро сделался альгвазилом и перешел на сторону своих неприятелей. Но как бы ни было, незнакомец, вероятно, не мог узнать Пикильо, потому что он очень переменился с тех пор, как был в гостинице «Добрая помощь».

Тревожимый неотвязной мыслью, Пикильо наконец решился спросить трактирщика, который но своему званию обязан знать все, но сеньор Мануэло отвечал, что видел этого альгвазила в первый, а, может быть, и в последний раз и только знал из собственных его слов, что он едет по казенным делам в Валенсию, откуда отправится куда-то на корабле.

Пикильо вздохнул свободнее. Он только пожалел, что в таком прекрасном месте, как Валенсия, есть альгвазилы, похожие на Бальсейро.

Наконец он пришел в себя и принялся за поданный обед. В это самое время под открытом окном, у которого сидел Пикильо, остановилась семья странствующих бедняков, – мать, отец и семеро детей, из которых старшему было не более пятнадцати лет, – все в ветхих одеждах, худые, бледные, изнуренные. Они ничего не просили и, по-видимому, остановились только для отдыха, изредка поглядывая с завистью на обедающих в трактире.

Пикильо заметил их в то время, когда хотел проглотить кусок жареной куропатки. Это был первый кусок, но он не мог его проглотить и положил опять на тарелку. Ему живо представилась та минута, когда он несколько лет тому назад сам был точно в таком положении и страдал от голода. Встреча с альгвазилом, похожим с Бальсейро, еще более придала живости этому воспоминанию.

– Сеньор Мануэло! – вскричал он. – Приготовьте поскорее большую миску супа, да хорошую порцию олла-потриды[8]8
  Олла-потрида – любимое испанское блюдо, приготовленное из различных сортов мелко нарезанного мяса, тушенного с капустой и пряностями.


[Закрыть] для этих бедняков. Они не просят, но я наверняка знаю, что примут обед из дружбы, – прибавил он, выглянув в окно.

Мать семейства взглянула с признательностью и ступила шаг вперед. Отец стоял и не решался двинуться. Пикильо угадал, что в сердце этого несчастного скрывается гордость. Он протянул ему руку и сказал:

– Вы можете принять предложение друга, который прежде и сам был в таком же положении и нисколько не краснеет от этого.

Эти слова, сказанные с благородством, привлекли внимание всех присутствующих в гостинице, и все одобрили молодого путешественника. Бедняк обеими руками пожал руку Пикильо и по приглашению трактирщика вошел с семьей в зал и уселся за указанный стол. Кроме заказанного Пикильо приказал подать своим гостям вино, белый хлеб и фрукты, а потом уже принялся за свою куропатку.

Сиди-Сагал, так звали бедняка, был мавр и жил в Новой Кастилии, близ Куэнсы, он нанимал за довольно большую цену совершенно бесплодную землю у одного маркиза. Наконец своими трудами и усердием удобрил неблагодарную почву до того, что удвоил ценность имения и начал уже наслаждаться плодами своего терпения, как вдруг, вследствие новых мер принятых инквизицией и Рибейрой, был взят со всем семейством и посажен в темницу за то, что не был крещен.

Несчастный мавр опасался за свое семейство, но не хотел покоряться притеснителям и принять католическую веру. Целый год томился он с семейством в темнице и только неотступные просьбы жены и детей склонили его на то, на что не могли склонить пытки и угрозы фанатиков. Сиди-Сагал крестился со всей семьей.

Епископ города Куэнсы наделал много шуму этим обращением, за что получил торжественную благодарность Великого инквизитора. Но валенсийский архиепископ Рибейра тайно завидовал ему, потому что в то время все духовные лица соперничали в обращении заблудших на путь истины.

Новообращенного Сиди-Сагала освободили, но все состояние его погибло. Когда он после годовой неволи воротился на свою ферму, она совершенно опустела, а маркиз де Побар, владетель этой фермы, требовал уплаты за прошедшее время и хотел увеличить цену на следующие годы, потому что имение стало лучше. Несчастному Сиди-Сагалу нечем было заплатить долг. Маркиз отнял у него стадо, забрал всю утварь и разорил несчастного окончательно. Богатый мавр вдруг сделался нищим, бросил Куэнсу и отправился искать пропитания в другое место.

Все путешественники, бывшие в трактире, один за другим, кончив обед и расплатившись с хозяином, отправились в путь. Пикильо тоже собрался, но по окончании рассказа спросил мавра:

– Что вы теперь намерены делать?

– Ищу работу. В Валенсии наших много, есть и богачи. Они охотно дают работу своим соплеменникам и не обижаются на то, что мы крещеные, зная, что мы невольно меняем веру наших отцов на чужую…

В эту минуту послышался стук подъехавшей телеги. Новые гости со страшным шумом вошли в трактир.

– Эй, хозяин, подавай хороший обед! Хорошего вина!.. Да смотри у меня, самого лучшего!

– Слушаюсь, извольте-с! – отвечал трактирщик с почтением.

– Кто это такие? – спросил шепотом Пикильо.

– Это дон Лопес д’Оривела, королевский сборщик податей, а это его подчиненные.

Пикильо поклонился дону Лопесу, но у толстого господина, вероятно, руки были коротки, он не мог снять шляпы, а потому не только не отвечал на поклон, но даже и не взглянул на Пикильо.

– Это что за люди? – спросил он с презрением и гордостью, указывая тростью на бедное семейство.

– Это мавры или, вернее сказать, новые христиане, – отвечал трактирщик, почтительно кланяясь, – они из Новой Кастилии идут в Валенсию.

– А заплатили ли они за право переселения?

– Что это значит? – спросил Пикильо.

Дон Лопес д’Оривела не обратил внимания на вопрос и продолжал, обращаясь к маврам:

– Вы разве не знаете, что мавры все без исключения не смеют переселяться из одной провинции в другую, не заплатив подать правительству?

– Какое варварство! Какое притеснение! – вскричал Пикильо, не обращая внимания на знаки трактирщика, который напрасно делал их, чтоб тот молчал.

– Это что? Кто здесь говорит? – вскричал толстый господин. – Положенная подать – три червонца с души. Вас девять человек. Следовательно надо двадцать семь червонцев. Подавайте сюда. Я королевский сборщик податей.

И он протянул руку.

– Но разве вы не видите, сеньор, что у этих несчастных нет и мараведиса? – сказал Пикильо.

– А мне что за дело! – возразил сборщик. – Если нечем заплатить подать, так пусть идут туда, откуда пришли.

– Но если они обратятся к вашему великодушию.

– Я не плательщик, а сборщик податей… И то много заплатил за свое место. Вот мой секретарь, Мурвиедо, скажет, как я сам стеснен. Герцог Лерма требует, чтобы мы вперед вносили деньги.

– Да, – заметил Мурвиедо. – И вы еще в долгу за прошлый год…

– Молчи!.. Кто тебя об этом спрашивает?.. Кому какое дело до моего долга? У меня, слава Богу, есть кредит.

– Вы не хотите пощадить бедняков? – сказал Пикильо. – Смотрите, может быть, и вас не пощадят ваши кредиторы.

– Это что такое? Кто смеет так говорить? – вскричал сборщик с гневом. – Я никого не боюсь… и ни в ком не нуждаюсь.

– Неизвестно! – подхватил громкий и приятный голос из противоположного угла комнаты.

Все оглянулись в ту сторону и увидели красивого молодого человека лет двадцати восьми, который несколько минут тому назад вошел в трактир никем не замеченный и стоял прислонясь к стене.

Глава XIII. Встреча

Голос молодого человека произвел удивительное действие на сборщика податей. Дон Лопес д’Оривела забыл о своем уже поданном обеде, и главное, удивительно было то, что руки его вдруг выросли: он снял шляпу и поклонился так низко, как нельзя было ожидать от такого толстого господина.

– Сеньор Иесид! – вскричал он.

– Он самый, сеньор дон Лопес д’Оривела. Накройте вашу голову и не студите обеда из-за меня. Вы, кажется, требуете по три червонца с тех несчастных людей, с каждого ребенка… Это много!

– Действительно… но я не заметил что… это дети.

– Все равно. Никто больше нас не уважает права короля, следует отдавать кесарево кесарю.

И он бросил на стол двадцать семь червонцев.

– Что это! Вы, сеньор Иесид!.. Вы хотите заплатить за них!.. Не стоит беспокоиться об этих пустяках… Мы бы кончили это завтра… Я завтра хочу быть у вас.

– Не беспокойтесь напрасно! Ни мой отец, ни я уже не будем иметь с вами никаких дел.

– Как… А кредит?.. А деньги, которые вы хотели одолжить мне?..

– Этот молодой человек сказал правду, – произнес Иесид, указывая на Пикильо. – Зачем щадить того, кто сам никого не щадит? Мы попросим вас на этой же неделе уплатить нам весь долг. Мы уже довольно дожидались.

– Помилуйте, сеньор!.. Где ж я возьму? Ведь я могу потерять место!

– Так что ж! Ваше место займет другой, кто, может быть, будет обращаться справедливее с бедными.

Иесид обратился к Сиди-Сагалу и начал говорить с ним на арабском языке. Между тем сборщик податей то краснел, то бледнел, хотел и не мог решиться упросить непреклонного. Он готов был броситься ему в ноги, и если бы никого не было, верно бы бросился.

Лицо Иесида и в особенности его голос приводили Пикильо в невыразимое волнение. Он не в первый раз видел эту благородное и поразительное лицо, не в первый раз слышал звучный и приятный голос, который глубоко проникал в сердце. Он хотел броситься к нему и спросить: «Кто ты? Почему так бьется мое сердце при взгляде на тебя?» Но Иесид, сказав Сиди-Сагалу несколько ласковых слов и в пожатой руке оставив ему кошелек, поспешно вышел, сел на коня и ускакал прежде чем, тронутый его благодеянием, бедняк, успел его поблагодарить. Тут только Пикильо узнал молодого мавра, скакавшего на коне, и вспомнил, когда и где он его видел.

– Это он! Это мой благодетель! – вскричал Пикильо и, обращаясь к вошедшему трактирщику, спросил: – Вы знаете этого сеньора? Кто он?

– Его все узнают! Как же мне не знать!

– Скажите, как его зовут?

– Спросите у всех бедных и несчастных: всякий вам скажет, кто он!..

– Да! – вскричал Сиди-Сагал. – Это благородный, и великодушный Иесид д’Альберик.

– Д’Альберик! – вскричал в изумлении Пикильо.

– Да. Он сказал нам: придите все, и отец мой не откажет вам. Вы у него найдете все: и работу, и хлеб, и друзей.

– Это его слова? – вскричал Пикильо, вспомнив, что и его такими же словами утешил молодой незнакомец в лесу между Сиерра-Окой и Сиерра-Монкайо. – Он сказал это?

– Да! И еще больше сделал: он дал мне средства счастливо окончить путешествие… Взгляните на этот полной кошелек! Теперь, жена моя, дети… теперь мы не боимся нищеты и горя: Иесид д’Альберик наш покровитель.

– Иесид д’Альберик, сказали вы? – воскликнул Пикильо.

– Да, это сын Аламира Деласкара д’Альберика.

– Деласкара! – вскричал Пикильо, побледнев.

– Что с вами, сеньор? – спросил удивленный Сиди-Сагал.

– Так, ничего, друзья мои… Прощайте. Я надеюсь, что скоро с вами увижусь.

И Пикильо отправился в дорогу, тревожимый новыми думами.

Этот великодушный молодой человек первый пробудил в нем чувство чести и добродетели, помирил его с судьбой и собой самим, ободрил надеждой, что ему самому можно быть честным человеком, тот, которого он полюбил в первую минуту встречи, Иесид д’Альберик – его брат!.. Вот были мысли, которые наполнили душу Пикильо неописанным восторгом.

Теперь он мог надеяться, что прием у Деласкара будет не такой, как у герцога Уседы. Но чем ближе подходил к Вальпараисо, где находилось имение богатого мавра, тем более сердце Пикильо наполнялось робостью; тысячи разных сомнений до того встревожили его, что он почти готов был отказаться от самой цели своего путешествия.

Чтобы собраться с духом, он остановился недалеко от владений Деласкара, в гостинице «Цветочная корзинка». Это название вполне соответствовало ей, потому что она стояла в прекрасном саду, цветы которого благоухали.

Пикильо вошел в небольшой, но прелестный домик и сел у открытого окна. Любуясь окрестными видами, он погрузился в мечты и тихо шептал имя Аихи. Но вдруг он обратил внимание на один предмет.

На дороге, перед самым окном стоял человек в черной одежде альгвазила. Это был тот самый, которого он видел в гостинице «Золотой фазан».

Бальсейро или нет? Надо было убедиться. Пикильо устремил на незнакомца такой твердый взгляд, что тот, несмотря на свою дерзость, смутился. Не довольствуясь этим, он вышел удостовериться, кто этот альгвазил.

Но мужчины уже не было. Довольно было одного такого взгляда, каким смотрел на него Пикильо, чтобы заставить того скрыться.

Пикильо возвратился в гостиницу и принялся за поданный завтрак. Вдруг, через несколько минут, позади него резкий голос явственно и громко произнес:

– Пикильо!

Пикильо вскочил и увидел, как альгвазил отошел от открытого окна и сказал:

– Да, это он!

Пикильо более не сомневался: это действительно был капитан Бальсейро. Подойдя к окну, он видел, как альгвазил прошел через небольшую поляну и скрылся за лимонной рощей.

Пикильо хотел бежать за ним, поднять тревогу и схватить бандита, но рассудил, что это не принесет никакой пользы, а только послужит дурной рекомендацией у родни, которую он отыскивал. Надо было молчать. В комнате, где он завтракал, в это время никого не было, поэтому не могли видеть этой встречи, и Пикильо, не говоря ни слова, расплатился и вышел.

Он не был суеверен, но никак не мог преодолеть мысль, что эта встреча – предвестник беды и препятствий. Он так занялся мыслью о своем предприятии, что ничего не видел по дороге от гостиницы «Цветочная корзинка», но, подойдя к ферме, или, вернее сказать, дворцу Деласкара д’Альберика, он начал протирать глаза, как будто только что проснулся.

Вид великолепного дома очаровал его, и он простоял перед ним целый час в немом удивлении. Потом отошел, походил по окрестностям и возвратился вечером. У него был план: он желал, чтобы никто не видел его стыда, если его прогонят из этого дома, который представился ему раем.

Долго не решаясь подступить к дому, он наконец, с трепетом, подошел к красивой калитке и поднял полированное железное кольцо.