Текст книги "Мавры при Филиппе III"

Глава IX. Возвращение в Мадрид

Оскорбленный, униженный и выгнанный из дому, Пикильо, с яростью в сердце, мечтая о мщении, бродил по улицам Валладолида и не знал, на чем остановиться и что предпринять.

Все надежды его рушились, все планы гибли, вся будущность казалась уничтоженной.

Как сказать Аихе о низости своего рождения, как объяснить стыд матери и признаться в унижении, отверженного и прогнанного своим отцом, выброшенного на улицу слугами! Нет, нет! Ни Аиха и вообще никто не будет знать настоящего его положения до тех пор, пока он не отыщет средств выйти из него и возвыситься в глазах других и в своих собственных.

Погруженный в эти мысли, он шел без всякой цели и нечаянно наткнулся на камердинера дона Фернандо д’Альбайды. В одно мгновение у Пикильо родилась мысль открыть все Фернандо и искать его помощи и совета. Но камердинер сказал, что на другой день приезда двора в Валладолид он отправился с поручением короля обратно, в Нидерланды, к своему генералу.

Весь мир, казалось, был против несчастного Пикильо: случайный отъезд Фернандо, на которого он возложил последнюю свою надежду, ясно доказывал ему, что не будет ни в чем успеха.

Голова его горела, во всем теле был сильный жар, когда он пришел в гостиницу, в которой остановился в Валладолиде. Он потребовал погонщика мулов и хотел сейчас же или по крайней мере на другой день ехать обратно в Мадрид и оттуда в Пампелуну. Там он мог рассказать хоть матери свое горе и унижение, ей одной открыться в этом, перед ней плакать и краснеть.

Но не было возможности к отправлению. Волнение, утомление от дороги, а в особенности огорчение, которое необходимо было скрыть в своем сердце, истощили его и повергли в горячку.

Один, без родных, не имея друзей, бедный молодой человек две недели пролежал в горячке.

К счастью, трактирщик и слуга были люди честные и добрые. Они смотрели за больным. Доктор, следивший за ним, дал волю природе, и Пикильо, благодаря своей молодости, миновал опасность, и через три недели совсем выздоровел.

Но этого нельзя было сказать об его кармане, потому что в два-три дня, проведенных в мечтах о новой жизни, Пикильо не успел сделаться знатным барином, и средства его истощились до крайности. Вооружась посохом, отправился он из Валладолида пешком, останавливаясь на пути в самых скромных посадах, питался по-испански, то есть коркой хлеба, порой плодами и несколькими глотками воды, так что пришел в Мадрид еще с оставшимися медными деньгами.

В доме Фернандо его приняли так же услужливо, как будто он приехал в экипаже и подали ему письмо, которое лежало уже более недели.

Пикильо взглянул на почерк, дрожащими руками распечатал и прочел:

«Мы в Мадриде. Как только получите это письмо, то спешите к нам. Мы очень несчастны и имеем нужду в наших друзьях. Мы ждем вас.

Аиха».

Внизу приписано:

«Мы живем на улице д’Алькала, в доме графини д’Альтамира».

У Пикильо замерло сердце. Несмотря на неожиданную радость встретить Аиху в Мадриде, он почувствовал трепет во всех жилах. Он тотчас бросился в дом графини д’Альтамира, – его не впускали, но лишь только произнес свое имя, как все двери отворились. Когда он вошел в небольшую комнату, до которой его проводили, Аиха и Кармен сидели на диване, держась за руки. Обе были в черном и обе плакали…

Пикильо, взволнованный неизвестностью, остановился и, окинув взором комнату, спросил:

– Что с вами! Где ваш батюшка?

Кармен, закрыв лицо руками зарыдала.

– Что с ним? – спросил нетерпеливо Пикильо.

– Он умер! – отвечала с грустью Аиха.

Пикильо с минуту не мог прийти в себя.

– Умер! – вскричал он. – Умер! Мой благодетель! И меня не было при нем, чтобы служить ему в последние минуты!

– Он вспомнил о вас, Пикильо, и благословил, – сказала Кармен.

– Он велел вам сказать, чтобы вы берегли его дочь – прибавила Аиха.

– Он сказал это! – вскричал Пикильо с восторгом благоговения. – О, я свято исполню его последнюю волю! Он поднял меня, сироту, приютил и воспитал. А я? Я ничем не могу заплатить ему за его благодеяния, кроме благодарности… О, я буду до последних сил служить его дочери!

Девушки подали ему руки и печально ответили на все его вопросы.

После отъезда Фернандо от вицероя старец через два дня почувствовал чрезвычайную слабость, слег в постель и, несмотря на принятые меры, через несколько дней скончался спокойно, надеясь, что судьба его милой дочери обеспечена. Он сожалел только о том, что не успел налюбоваться на счастье молодых людей, и поручил дочь своей сестре, графине д’Альтамире, у которой Кармен должна была прожить до своей свадьбы, отсроченной на целый год.

Тотчас же после похорон графиня д’Альтамира увезла девушек в Мадрид для того, чтобы это место не наводило на них тоску и уныние.

Графиня не знала, кто такая Аиха, и уже по приезде в Мадрид, при первом удобном случае, спросила о ней у Кармен.

– Моя сестра, – простодушно отвечала Кармен.

– Но кто же она? Кто ее родители? Откуда она?

– Не знаю. Я почти об этом никогда не слышала.

– Но неужели у нее нет никого родных?

– Каких родных? Она моя сестра!

Этого для графини было мало. Она обратилась к Аихе и самым ласковым голосом с видом участия спросила:

– Скажите, пожалуйста, кто вы?

– Сестра сеньоры Кармен… Дочь дон Хуана д’Агилара.

– Ваша фамилия?

– Одному д’Агилару была известна.

– Так вы не знаете своих родных?

– Я знаю только, что они меня любят.

– Почему же это вам известно?

– Из доверия их к дону Хуану д’Агилару.

– А ваши родные и мне вас доверят?

– Не знаю, я не думаю, чтобы они пожелали разлучить меня с Кармен, а впрочем, если захотят, то прикажут.

– А вы просили этого приказания?

– Нет, они сами знают и пришлют.

– Как же?

– Этого я не знаю, но надеюсь получить. Я знаю только, что они меня берегут.

Более ничего не могла узнать графиня и решилась выжидать случая к разрешению этого вопроса. Надо заметить, что графиня д’Альтамира была очень любопытна.

Аиха и Кармен жили в совершенном уединении, и графиня охотно уважала его, потому что у ней очень много было дел при дворе и своих собственных. Девушки были ей очень благодарны за это и ничего более не желали: им только и нужно было быть вместе, и по приезде Пикильо они решили, что и он должен также быть в Мадриде, в доме Фернандо, для того, чтобы каждый день навещать их. С ним только они могли делить свое горе и поговорить о покойном отце, покровителе и благодетеле. Пикильо, нежный и внимательный, всегда умел заводить такие разговоры, которые развеивали тоску Кармен.

Он каждый день говорил ей о Фернандо с таким восхищением, что Кармен сама приходила в восторг и благодарила взором или улыбкой. Аиха только слушала.

На другой день по приезде в Мадрид Пикильо получил от Аихи двести пистолей, предназначенные ему по завещанию дона Хуана д’Агилара. Часть этих денег он послал матери и уведомил ее письмом о приеме герцогом Уседой, и приглашал приехать в Мадрид, где имел надежду по приезде Фернандо получить какое-нибудь место.

Исполнив первые обязанности доброго сына, Пикильо мог спокойно дожидаться этого приезда, а до тех пор посвятил весь свой досуг дочерям д’Агилара.

Однажды отправляясь к ним, он должен был остановиться на улице Санто-Доминго, перед палатами инквизиции. Тут собралась толпа народа и о чем-то рассуждала очень горячо и с видом неудовольствия.

– Это просто ужас! Ни на что не похоже! – говорили некоторые.

– Так еще ни разу не было! – подтверждали другие.

– Что здесь такое? – спросил Пикильо у стоявшего рядом.

– А вы разве не знаете, что через три дня у нас, в Мадриде, должно быть аутодафе, и сегодня по решению суда осужденных на сожжение должны были перевести из темницы инквизиции в капеллу покаяния. Процессия должна быть в полдень, а теперь, представьте себе, третий час!

– Шутка ли! Я здесь стою с полудня!

– А я так с одиннадцати! – прибавил другой, по-видимому ремесленник.

– А я-то, – закричала торговка, – побоялась, что не найду места… выбралась с девятого часу!

– Говорили, что церемония будет хороша! – заметил праздный погонщик мулов. – Двадцать человек осужденных.

– Нет, пятнадцать! – вскричала торговка.

– Врешь, двенадцать! Это я знаю наверняка, – прибавила другая. – Мой кум служит сторожем в инквизиции… Ты его знаешь? Так он мне подробно объяснил, что двенадцать: семь еретиков, три жида, да две мавританки…

– А еще что он рассказывал?

– Да мало ли что!.. Иные, говорит, есть, которые лет пять сидят в темницах на цепях, да только хлеб едят и пьют воду.

– Неужели?

– Да… а по воскресеньям пытка. Но все-таки не принимают веру.

– Этакие звери!

– Не хотят креститься, хоть ты делай, что хочешь! Не хотят спасти душу!

– Да это оттого, что с ними нынче очень кротко поступают!

– Больше бы жечь их!

– Это первое аутодафе при нынешнем короле.

– А при святом короле Филиппе Втором так всякую неделю жгли кого-нибудь! Вот были процессии!.. Просто чудо!

– Да, в то время мы не ждали так долго…

– Уж как, бывало, назначат час, так и будет…

– А другой раз и раньше!

– Да, да! – прибавил один старик. – Я в то время видел, как в один день сожгли девяносто мавров… А нынче что?..

– Ну и нынешней инквизитор, и архиепископ Рибейра тоже не уступили бы, но говорят, герцог Лерма трусит… Вот и это аутодафе, назначеное во вторник, говорят, инквизиция определила против его воли.

Вдруг толпа забушевала и раздвинулась, некоторые с радостью закричали: «Вот! Вот они идут!»

Действительно, ворота инквизиционных палат отворились, и вышел отряд вооруженной стражи. Пикильо давно уже хотел уйти, но нельзя было продраться сквозь густую массу народа, и он принужден был слушать этот тягостный и отвратительный разговор. А теперь его немилосердно оттолкнули прямо к проходу у ворот, и он должен был остаться невольным зрителем.

За стражей вышли осужденные, они были связаны по двое. За ними несли хоругвь святого судилища, а потом следовали инквизиторы.

Пикильо, бледный и трепещущий, так же, как и осужденные, с ужасом смотрел на эту страшную картину и не верил своим глазам. Ему казалось, что он видит во сне знакомые лица: девушку, черты лица которой очень изменились…

Но Пикильо не мог не узнать той, которая некогда была его благодетельницей: он узнал Хуаниту.

– Нет! – говорил он сам себе. – Это невозможно! Глаза мои обманывают!.. Это призрак, это привидение.

Но вдруг он пронзительно вскрикнул. К счастью крик этот был заглушен пением монахов и шумом любопытных зрителей.

Пикильо увидел не призрак, а страшную действительность. Подле девушки медленно двигался старик с лицом, некогда веселым, а теперь мрачным, бледным и исхудалым. Это был бедный цирюльник Абен-Абу, Гонгарельо. Если бы Пикильо и сомневался в этом, то это сомнение непременно должно было исчезнуть при криках толпы, которая указывала на несчастных пальцами и кричала:

– Вот они! Вот они! Мавры!.. Эти двое!

И матери, поднимая своих детей на плечи, повторяли:

– Смотри, смотри!.. Видишь?

Процессия прошла, и народ бросился за нею следом провожать до капеллы. Ворота инквизиции затворились, и Пикильо остался один на улице. Он не заметил, как это случилось. Душа его была полна негодования, ужаса и бешенства так, что он долго не приходил в себя.

– Нет! – вскричал он наконец. – Это не люди, это хищные звери!.. Это дьяволы!.. Надо бежать из этого ада!

Девицы страшно испугались бледности его лица и беспорядка одежды.

– Что с вами такое? Что случилось?

Пикильо упал в кресло в изнеможении и не мог говорить.

– Что такое! Скажите ради Бога!

Пикильо собрался с силами и рассказал все, что видел и слышал. Особенно объяснил им свое отчаяние из-за несчастного Гонгарельо и его племянницы.

– Чудовища! – вскричала Аиха. – Они жгут бедных людей за исповедание другой веры!

Кармен ужаснулась и с изумлением схватила сестру за руки. Они были судорожно сжаты, как в нервном припадке, и по всему телу пробежал трепет.

Но Аиха скоро опомнилась и, преодолев свое волнение, спросила:

– А вы, Пикильо, что думаете об этом?

– Я сеньора?.. Я спасу Хуаниту и Гонгарельо… или умру с ними на костре.

– Как это можно! – вскричала Кармен.

– Да, это нелепо, – повторила Аиха, – но благородно.

И в словах ее было что-то похожее на то, что и она сделала бы то же на месте Пикильо.

– Но как их спасти? – спросил он.

– Один Фернандо может помочь нам, – сказала Кармен, – жаль, что он не скоро приедет.

– Нет, сеньор Фернандо не поможет, – возразил Пикильо. – В Испании нет власти, могущей бороться с инквизицией.

– Но если бы король захотел… – сказала Кармен.

– Который? – спросила Аиха. – Филипп или Лерма? Первый едва ли может.

– А герцог Лерма не посмеет, – прибавил Пикильо.

– Постойте, – сказала Кармен, – я поговорю с тетушкой. Графиня д’Альтамира лучше нас знает двор. Она добра и поможет нам, если знает средство. Подождите, я сейчас вернусь.

И она вышла.

Пикильо в волнении ходил взад и вперед по комнате.

– Вы верите, что попытка Кармен удастся? – спросил он Аиху, остановившись.

– Нет.

– Так, значит, бедные мавры погибнут?

– Вероятно. Но, по крайней мере, и я подумаю, нельзя ли спасти их. Горе тому, кто не помогает своим братьям!

Пикильо взглянул на нее с удивлением и повторил:

– Своим братьям!

Она прибавила:

– Да! Они твои братья. Я это знаю. В тебе течет кровь мавров.

– Кто вам это сказал?

– Никто. Но я знаю с тех пор, как мы с тобой встретились в лесу. Когда ты упал с дерева, платье твое было разорвано, и на обнаженном плече у тебя я заметила арабский знак.

– И вы никогда об этом не говорили!

– Зачем?

– Для своей же пользы, ты должен скрывать это… особенно теперь. Ты видишь, как обращаются с маврами. Но, может быть, мы еще успеем спасти цирюльника и его племянницу. Слушай, ведь я могу положиться на тебя, Пикильо?

– Без всякого сомнения, сеньора.

– Ну, хорошо. Мне только нужно, чтобы ты ни в каком случае, будет ли успех или нет, не говорил никому о моем поручении.

Пикильо посмотрел на нее с удивлением и сказал:

– Даю клятву!

– Так погоди.

Аиха села за стол, поспешно написала письмо и разорвала. С другим письмом случилось то же. Наконец третье удалось и было самое короткое. Запечатав и написав адрес, едва успела отдать и сказать:

– Больше я ничего не могу сделать и не знаю средств. Надо отдать письмо прямо в руки, по адресу и без свидетелей – тайно.

Вошла Кармен.

– Поскорее спрячьте! – шепнула Аиха.

Пикильо поспешно сунул письмо в карман. Кармен сообщила, что графиня д’Альтамира очень рада бы сделать все на свете, чтобы угодить своей милой племяннице и ее друзьям, но чрезвычайно сожалеет, что не может помочь этому горю, потому что имеет очень мало влияния при дворе и особенно когда дело идет о таком важном обстоятельстве, о борьбе с великой инквизицией.

Возвратившись в свою комнату в доме д’Альбайды, Пикильо вынул письмо и, когда взглянул на адрес, изумился. Он долго не мог прийти в себя, письмо было адресовано «Ее Величеству Королеве Испанской».

Пикильо не мог понять и объяснить себе, каким образом Аиха, бедная сирота, воспитанная в отдаленной провинции, за неделю только прибывшая в Мадрид и не знакомая ни с кем из придворных, осмелились писать королеве. Это было так таинственно, что он не мог ничего понять, но между тем он и не смел подумать, что это сделано по глупости. Аиха сама ему сказала, что больше ничего не может сделать и что он сам должен отыскать средство доставить письмо по адресу.

Но как проникнуть во дворец и дойти до королевы тогда, как очень трудно и опасно добраться до какого-нибудь герцога Уседы?

Однако ж Пикильо решился во что ни стало, а исполнить поручение. Он перебрал тысячу самых нелепых планов и все не нашел средство. День клонился к вечеру.

Минуты и часы летели, а письмо еще не было передано. Цирюльнику и его племяннице оставалось быть в живых только два дня.

В отчаянии он выбежал на улицу, потому что задыхался в комнате, и стал бродить около Буэне-Ретиро, где тогда находился двор, только что прибывший из Валладолида. Пикильо надеялся, что вид дворца внушит ему благую мысль, но все было тщетно. Долго он стоял и думал, смотря на караул:

«Если бы нужно было прорваться сквозь эту стражу, я не побоялся бы ни ружей, ни сабель! Но это не принесет пользы».

Между тем наступила ночь. Пикильо в тяжком раздумье возвращался медленно домой, только вдруг, среди толпы, он увидел яркий свет из лавки сеньора Касолетты. Этот свет проник в душу Пикильо, и он вскричал от радости:

– Вот мысль! Само небо посылает мне ее! – и бросился в лавку.

Сеньора Касильда сидела одна посреди банок и склянок и очень была рада нечаянному гостю. Неблагодарный, со времени возвращения в Мадрид, не был ни разу, а между тем она получила за него выговор взбешенного герцога Уседы, и муж ее чуть-чуть не лишился места придворного парфюмера. Но она была великодушна: не упрекнула молодого человека ни одним словом и даже не упомянула о валладолидской комиссии. Он сам стал говорить об этом и объяснил, как был принят герцогом за то, что хотел просить за бедного Гонгарельо.

– Так вы знаете, что с ним сделалось?

– Да! Он пять лет томился в темнице инквизиции.

– Я так и думала! Гонгарельо не может не болтать: уж такая натура! Он всем решительно рассказывал свою историю, а нам, бедным маврам, должно молчать. Я вот с покупателями не говорю ни о чем, кроме духов и помады, а он… верно, у него сорвалось с языка какое-нибудь словечко против инквизиции, а уж этого довольно!

– Да, и он с племянницей погибнет через два дня страшной смертью. Их сожгут!

– Что вы? – вскричала сеньора Касильда с ужасом. – Неужели их сожгут?

Пикильо рассказал все, что видел у ворот инквизиции. Сеньора Касильда слушала его с немым страхом.

– Но вы можете спасти их! – прибавил Пикильо.

– Каким образом? Говорите! Я готова сделать все на свете, но только мужу не смею сказать.

– Я и сам буду говорить с вами, с условием, чтобы никто, кроме нас двоих, не знал.

– Хорошо, хорошо! Так лучше пойдемте в мою комнату. Я запру лавку, и никто не помешает нам. Муж мой сегодня не воротится, он уехал на целую неделю.

Сеньора Касильда заперла лавку и увела гостя в свою комнату.

– Теперь можете говорить, – сказала она, усевшись напротив него.

– Кто относит духи ко двору королевы? Муж или вы?

– К королю ходит муж, а к королеве хожу я сама.

– Вы всегда ее видите?

– Да!

– И можете идти, когда пожелаете?

– Могу, если у меня есть что-нибудь новое, как например теперь. Я хочу завтра идти, чтобы поднести Ее Величеству новоизобретенные духи.

– В самом деле! – вскричал Пикильо, вскакивая и в восторге обнимая и целуя изумленную супругу придворного парфюмера.

– Что вы это! Что вы, сеньор Аллиага! – сказала смущенная Касильда. – Ну, если кто-нибудь увидит и скажет мужу?

– Не бойтесь, никто не увидит… Так вы завтра идете к Ее Величеству?

– Непременно. Я понесу ей духи, перчатки и подушечки с травами.

– Так слушайте: у меня есть прошение за бедного Гонгарельо и его племянницу. Если королева прочитает его, то они, наверное, будут спасены.

– Неужели? – вскричала Касильда с радостью.

– Да! Мы их спасем! Только вот что: надо сделать так, чтобы никто, кроме королевы, не видал этой бумаги.

– Но это довольно трудно! При королеве постоянно находятся две или три придворные дамы…

– Вот беда! Что же нам делать? Надо, чтобы об этом никто не знал, в противном случае все погибло!

– Постойте, постойте! – перебила сеньора Касильда. – Большая бумага?

– Нет! Обыкновенная маленькая записка.

– Ну, так вот что я сделаю: я вложу ее в перчатку и, может быть, мне удастся подать ее прямо в руки королевы.

– А если кто-нибудь из дам возьмет?

– Тогда я подам другие. Мне не раз случалось подавать их самой королеве.

Пикильо был в восхищении и не находил слов, как отблагодарить добрую и услужливую сеньору Касильду. Он отдал ей записку, и она при нем же вложила ее в раздушенную перчатку.

Глава X. Королева и министр

На другой день, после обедни, во дворце случилось происшествие, которое взволновало весь двор и раскрыло мадридским политикам обширное поле для предположений и догадок. Об этом происшествии целую неделю был разговор во всех гостиных и кофейнях. Со дня вступления своего на престол королева никогда не имела никаких сношений с первым министром и вдруг приказала просить его к себе.

Изумленный и почти испуганный такой неожиданной милостью, герцог Лерма не понимал, какая этому причина, и немедленно явился. Маргарита приняла его в своем кабинете, без свидетелей.

– Герцог, – сказала она спокойно, но твердым голосом, – вы уже давно наслаждаетесь в Испании самым неограниченным, самым неоспоримым владычеством.

Министр изумился такому открытому нападению и смущенный встал, думая возражать, но королева знаком приказала ему остаться на месте и продолжала с прежним спокойствием:

– Это не упрек, а воля моего супруга. Он царствует по милости Бога, а вы царствуете по милости короля, вместо него. Можно бы было править и лучше, но так же можно править и хуже. Пусть другие требуют от вас отчета в управлении, а я в это не вмешиваюсь. Но, заседая в совете и управляя всеми делами и финансами государства, вы полагаете, что я, разлученная с мужем, удаленная от власти и влияния, ограниченная даже в личных встречах с моими родными, я, так же как и все, покоряюсь вашему могуществу и уступаю вашей политике? Вы так думаете, герцог, – разочаруйтесь!.. Поверьте, что всем этим вы обязаны не своей ловкости, а просто моему равнодушию, потому что я нисколько не беспокоюсь о моих мнимых лишениях.

Герцог желал что-то сказать, но Маргарита не дала ему выговорить.

– Вы считаете себя сильным, потому что я позволяю вам пользоваться слабостью вашего государя. Вы считаете себя проницательным, оттого что я смотрю сквозь пальцы. Вы могущественны, потому что я не хотела вам мешать. Но теперь слушайте, что я скажу, герцог… и поверьте мне, что я короля знаю так же, как и вы… С нынешнего вечера, если я захочу, мне только стоит сказать одно слово, и дверь этой комнаты отворится для короля, а завтра дверь его комнаты затворится для вас…

Герцог затрепетал.

– Целую неделю вы его не увидите, а через полторы… будете отправлены в отставку!

Лицо герцога сделалось бледным.

– Филипп, который так любит вас и теперь без вас не может жить, через полторы недели даже забудет ваше имя.

Холодный пот выступил на лбу герцога. При каждом слове Маргариты он мысленно говорил себе: «Да, это правда! Она хорошо его знает! Она знает Филиппа».

– Ваше Величество, теперь позвольте мне ответить, – сказал он, стараясь скрыть свое смущение.

Лерма был очень ловок и догадлив. Он сейчас же понял свое положение и решился сам предложить, что от него могли требовать.

– Все, что Ваше Величество изволили говорить, истина. Но обвиняя меня, вы сами оправдываете. Если характер короля такой, как вы изобразили, то не обязан ли верноподданный нести за него бремя правления? Позвольте согласиться с вами Ваше Величество, что помощником короля в делах правления мог бы быть человек с более твердым характером и умом. Зачем же он до этого уклонялся от взоров монарха? Почему он не выступил раньше? Тогда бы мы все, верноподданные испанского престола, были бы счастливы тем, что могли бы содействовать ему, прославить и возвеличить свое отечество!

– Я понимаю, о чем вы говорите, – заметила Маргарита. – Вы предлагаете мне разделить власть и охотно уступаете половину, чтобы не потерять всего. Это расчет неверный. Если я приму, значит, я честолюбива, а если честолюбива, так скоро захочу владычествовать одна. Но будьте спокойны, – прибавила она с улыбкой, – мне ничего не надо.

Герцог вздохнул свободнее. Королева продолжала:

– Зачем мне власть?.. Она обременит меня. Я женщина, и не хочу брать на себя такую тяжелую ответственность. Сохрани меня Бог! Я оставляю вам всю власть, герцог, и желаю, чтобы она никогда не была вам в тягость, но, уклоняясь от власти, я предоставляю себе одно только право: всегда делать добро, а иногда препятствовать злу. Это будет в тех случаях, когда я увижу к тому возможность.

– Ваше Величество желает вызволить какого-нибудь несчастного? – спросил Лерма с таким любезным выражением, на какое был только способен. – Извольте приказать…

– Да, герцог, – отвечала королева с важностью. – Так как мы говорили с вами о политике в первый и, надеюсь, в последний раз, то я однажды и навсегда скажу вам мое мнение об одном государственном деле. Это единственное дело, в которое я намерена вмешаться: я говорю о маврах.

– А! – вскричал герцог, снова смущенный строгим тоном и взглядом Маргариты. – Ваше Величество, как я вижу, принимает большое участие в маврах?

– Да, и вы этому причина! Через несколько дней после моей свадьбы, я, проезжая через Валенсию, пользовалась гостеприимством мавра Деласкара д’Альберика, и когда потом по обещанию хотела оказать ему то же самое в Эскуриале или в Арангуэсе, вы не были согласны на это.

– Но… Ваше Величество… такая великая и явная милость не вязалась с идеями и планами, которые уже приняты в совете.

– О них мы сейчас поговорим. Но вы со своим советом не дали Испанской королеве исполнить своего обещания и сдержать царское слово, поэтому я в долгу у мавра Деласкара д’Альберика и его соплеменников. Вот почему, собственно, я намерена покровительствовать им всякий раз, как только найду к тому случай.

– Кажется, Ваше Величество довольно уже сделали, когда пожаловали мавру Деласкару дворянский титул.

– Что значит дворянский титул? Это одно пустое слово, которое я просто уронила. Не этого заслуживают мавры. Они ежедневно обогащают и украшают Испанию.

– Ваше Величество, изволите называть титул пустым словом, но видно, что Деласкар и сын его так не думают. Этот титул возбудил в них смелость обнаружить свои древние права, родство с бывшими гранадскими царями. Они в новом своем гербе поместили гранатовый цветок на лазоревоме поле.

При слове «гранатовый цветок» королева слегка покраснела, но вскоре, оправившись, спросила:

– Что ж это за доказательство? Деласкар действительно принадлежит к роду царей Гранады, но все-таки верноподданный Испанского престола.

Сказав это, Маргарита взглянула на простой бирюзовый камень, вделанный в перстень, который она постоянно носила, и этот взгляд оживил ее еще более. Она с твердостью продолжала:

– Но, кажется, мое покровительство совсем не приносит им счастья. Как будто Испанская королева приняла в них участие для того, чтобы подвергнуть новым гонениям.

– Как… что вы хотите сказать, Ваше Величество?

– Я говорю, что уже давно в тайне обдумывается мера, которая разорит Испанию и будет позором нашего царствования, то есть… я хотела сказать, вашего царствования, герцог Лерма. Но послушайте меня: мавры останутся в Испании, и вы не осмелитесь изгнать их, пока я жива!

Герцог не мог скрыть волнения.

– Я знаю, – продолжала Маргарита, – что это очень смело и даже может сократить мои дни – и это я знаю…

– О Боже! – вскричал министр побледнев. – Неужели Ваше Величество считает меня способным на такое преступление?

– Нет, нет! Это не преступление, – возразила Маргарита насмешливо. – Это называется политикой. Но оно к вам не относится, герцог, я вас не подозреваю, у вас есть друзья, которые с таким усердием служат, что считают для себя все возможным на земле; я их не боюсь; и поэтому даю вам полное право пересказать инквизиции все, что теперь слышали от меня.

– Но рассудите, Ваше Величество… вы сами увидите…

– Что это будет им неприятно и принудит отложить на некоторое время их планы? Тем лучше!

– Ваше Величество, удостойте меня выслушать… я вас прошу… для вас самой…

– Для меня? Так вы уже думаете, что мне грозит железо, яд, костер?.. Не затем ли ко вторнику готовят костры?.. Торжество уже начинается? Но я объявляю вам, герцог, я, королева, что их не зажгут!

– Отменить этого нельзя, Ваше Величество! Аутодафе объявлено, и в народе может быть ропот…

– Так пусть ваш брат, Великий инквизитор успокоит народ. Это его дело. Тот, кто возбудит ропот, должен и успокоить его. Римский двор не скуп на продажу индульгенций, а этим можно усмирить всякий ропот. Впрочем, это не мое дело, а ваше и вашего брата, Великого инквизитора. Теперь я кончила. И вы, вероятно, помните начало нашего разговора?

– Клянусь вам, Ваше Величество, если бы это зависело только от меня…

– Как! Для вас мало королевской власти? Вы могущественный министр и дозволяете управлять собою? Так-то вы выполняете обязанности короля?.. О, это уж слишком!

И в голосе Маргариты было столько насмешки, столько презрения, что Лерма не смел поднять глаз.

– Если вы боитесь противиться вашему брату, Сандовалю, – продолжала королева, – то я сама исполню мою волю. Сегодня же вечером я мирюсь с королем, а завтра прошу вашей отставки! Надеюсь, что тогда будет разговор и о вашем брате…

Маргарита говорила твердо и решительно, и ее угрозу нельзя было не исполнить. Но другая бы на ее месте не говорила, а прямо приступила бы к действию.

Герцог, не привыкший встречать твердый характер и волю, страшился всех, кто имел их. Он испугался и затрепетал за свое счастье. Униженно кланяясь, он обещал королеве исполнить все, что она требует, а Маргарита в награду за это дала обещание не вмешиваться более ни в какие государственные дела.

В тот же день вышел приказ о свободе цирюльника Гонгарельо и племянницы его Хуаниты.

Великий инквизитор Сандоваль, самое упрямое и безумное создание в мире, разумеется, не соглашался и не уступал прав, как своих, так и инквизиции; но Лерма, должно быть, нашел довольно красноречия к убеждению его. Аутодафе сперва было отложено, а впоследствии, за множеством других дел, как будто забыто.