Текст книги "Тайный заговор"

Глава 8

Как всегда, во вторник, если только это не была страстная неделя или другой важный церковный праздник, Альберто Фазолино вышел из дома на Виа Банко Санто Спиррито, чтобы отправиться в расположенную неподалеку церковь Святого Джованни, где собирался на репетицию церковный хор. Хотя Фазолино вовсе не был одаренным певцом, его участие в этом еженедельном мероприятии имело под собой важную практическую подоплеку. Отнюдь не естественная для каждого римлянина набожность толкала его на посещение репетиций хора – он просто уступал желанию своей жены Анастасии. А у нее, в свою очередь, были определенные причины для того, чтобы по вторникам выпроваживать Альберто из дому.

Едва Фазолино закрыл за собой дверь, как от Корзо Витторио Эмануэле медленно двинулся темный «вольво» кардинала Смоленски. За рулем собственной персоной сидел его преосвященство. На Смоленски был черный гражданский костюм, так что те, кто видел сто только в пурпуре или роскошных церковных одеждах – а таких было большинство, – не обращая внимания, смотрели мимо.

По какой причине государственный секретарь кардинал Смоленски, как, впрочем, и большинство церковников, водил лимузин родом из страны, где чаще встречаются трюфели, нежели католики, оставалось загадкой. В любом случае Смоленски остановил свой «протестантский» автомобиль на соседней улице, чтобы никто ничего не заподозрил, а затем, взяв портфель в левую руку, направился к дому Фазолино и трижды нажал на звонок.

Тот, кто увидел бы стоявшего у двери Смоленски, посчитал бы его кем угодно, только не государственным секретарем, вторым человеком в Ватикане. Смоленски был двулик, точнее, даже многолик, и у каждого из его лиц была своя жизнь, окруженная стеной молчания. Глядя на этого неприметного мужчину, стоявшего у двери, никто бы не подумал, что он обладает огромной властью. Как учит нас история, маленький рост – у Смоленски он составлял всего метр шестьдесят один – может превратить мужчину в чудовище. В его лице было что-то от хищной птицы, но за несколько секунд кардинал мог сменить маску и начать излучать кажущуюся доброту и приветливость, словно он был одним из ста сорока святых колоннады собора Святого Петра.

О естественном цвете его редких волос гадали даже те, кто был в его ближайшем окружении, поскольку Смоленски красил и волосы, и брови в черный как смоль цвет. Благодаря черным волосам и без того высокий лоб его преосвященства казался еще выше и придавал ему – впрочем, кардиналу это нравилось – сходство с профессором. Взгляд, направленный из-под темных бровей, был колючим и пронизывал собеседника насквозь.

Смоленски по привычке курил дешевые сигары толщиной в палец и частенько целыми днями держал во рту остывшие окурки. Что касается его личных вещей, то здесь бережливость Смоленски проявлялась почти болезненно. Даже портфель, который он всегда носил с собой, имел отношение к его невротической скупости: кроме всего прочего, в нем лежал мешочек с металлическими пластинками различной величины, которыми государственный секретарь любил кормить счетчики времени на платных стоянках, телефоны и различные автоматы, и это доставляло ему огромное удовольствие.

Кое-кто мог бы подумать, что внешняя роскошь Смоленски ограничивается массивным кардинальским перстнем на правом безымянном пальце, но это было заблуждением. С одной стороны, государственный секретарь Ватикана, казалось бы, предавался презренной роскоши, но с другой – если, конечно, приглядеться более внимательно, – можно было заметить, что рубин и бриллианты, украшавшие его перстень, были всего лишь копией драгоценных камней, еще в начале девяностых годов проданных на аукционе Сотсби за четверть миллиона фунтов.

Виктор Смоленски родился на Сретенье в 1920 году девятым ребенком в крестьянской семье, в маленькой бедной деревне, что, вероятно, и стало причиной его болезненной бережливости. Единственное богатство деревни заключалось в церкви и рабочей лошади, которая необъяснимым образом пережила войну, что местные жители расценивали как чудо.

Однажды глава семейства Смоленски бесследно исчез, и его жена поняла, что у осиротевших детей есть только один путь, чтобы выжить: стать священниками. Она отослала семерых мальчиков в различные духовные семинарии. О двух девочках она смогла позаботиться сама.

Как оказалось позже, Смоленски-старший не умер, а просто выбрал удобное время для того, чтобы бросить супругу и детей. Этот подлый поступок, вероятно, остался бы в тайне, если бы в 1933 году его имя не попало в заголовки газет: убив кухонным ножом проститутку, с которой прожил несколько лет, он через день выбросил ее тело в реку.

Юный Смоленски так никогда и не смирился с этим. Не помогли тут ни привитое ему смирение, ни распутная жизнь, которой он время от времени предавался. Теперь, будучи в летах, он получал истинное наслаждение, наведываясь по вторникам в дом Фазолино. И навещал он вовсе не синьора Фазолино, а его жену Анастасию, с которой в означенный день происходила странная перемена.

Анастасия принимала Смоленски в будуаре на третьем этаже дома, куда не было доступа ее мужу Альберто, который хорошо знал, что происходит в его отсутствие. Сегодня, как всегда по вторникам, Анастасия облачилась в длинный халат из черного шелка, немного скрывавший то, что было под ним. Жена Альберто была уже немолода, но ее пышная женственность и укоренившаяся привычка повелевать мужчинами определенным образом привлекали последних, в том числе и кардинала Смоленски.

Прежде чем они успели обменяться парой теплых слов, его преосвященство разделся. Он снял свой черный костюм и пурпурное нижнее белье и теперь, голый и смущенный, стоял посреди комнаты на восточном ковре с красным узором. Комната была погружена в полумрак, от канделябра в девять свечей, который возвышался на громоздком комоде эпохи барокко, исходил мягкий, приглушенный свет. Казалось, что Смоленски замерз, но на самом деле он был так возбужден, что дрожал всем телом. А когда Анастасия подошла к нему, распахнула халат и сбросила его на пол, Смоленски встал на колени, как на причастии, и восхищенно поглядел на свою госпожу, словно перед ним явилась сама Дева Мария.

На Анастасии были черные сапожки на высоком тонком каблуке. Полные бедра женщины были обтянуты черными чулками на широких подвязках, а тугой корсет поддерживал ее пышное тело. Кожа Анастасии была молочно-белой, а яркий макияж мог сравниться разве что с картинами экспрессионистов.

После того как она заняла место на потертом кресле и закинула ногу на ногу, словно дешевая шлюха, Смоленски пополз к ней на четвереньках и стал целовать ее сапожки. Это доставляло государственному секретарю такое наслаждение, что он причмокивал и похрюкивал подобно свинье перед корытом. После длительного развлечения, не оставившего равнодушной и Анастасию, Смоленски опустился на ковер и остался лежать на животе как после чертовски хорошего оргазма.

Вплоть до этого мгновения они обменялись едва ли парой слов, поскольку ритуал, годами не менявший свою форму, не требовал особых пожеланий или объяснений. Все происходило крайне церемониально, как литургия, совершаемая епископом, только заправлял церемонией не Смоленски, а Анастасия.

– Убери с моей шеи эту бабу из Германии как можно скорее! – без всякого предисловия начала Анастасия. – Она была здесь. Эта женщина опасна – и она умна.

Обнаженный государственный секретарь Ватикана, упершись локтями, задумчиво смотрел на скалившего зубы керамического леопарда, который стоял в углу.

– Поверь мне, – ответил Смоленски, – очень скоро она перестанет тебя беспокоить. Но пока она мне нужна, ибо эта женщина – важная фигура в моей партии. Я ведь и не думал, что она объявится в Риме и попадет прямо в пасть льва.

Смоленски, весело рассмеявшись, поднялся. Он одевался с огромной тщательностью, все время поглядывая в зеркало, почти уже непригодное от старости.

– Были новости от твоего племянника? – спросил он Анастасию.

Анастасия махнула рукой и поправила груди, вывалившиеся из корсета.

– По его словам, он в Мюнхене. Звонил и просил денег.

– И что? Ты ему выслала?

– Нет, ни единой лиры. А у тебя есть новости?

– Насколько мне известно, он все еще не выполнил поручение. Твой племянник дурак, однако, возможно, он нам еще пригодится. Он чертовски хорошо стреляет.

На колокольне Сан-Джованни пробили часы.

Анастасия поспешно накинула халат.

– Девять, – сказала она. – Самое время уходить, если не хочешь столкнуться с моим мальчиком из хора.

Смоленски кивнул. Поправил свой серебристо-серый галстук, затем открыл портфель, вынул стопку заранее пересчитанных купюр и обеими руками положил ее рядом с канделябром.

И, как в любой другой вторник, Анастасия подошла к Смоленски, преклонила колени, взяла его правую руку и поцеловала кардинальский перстень.

Смоленски удовлетворенно принял преклонение.

Когда Жюльетт проснулась, сквозь окно в «Альберго Ватерлоо» било утреннее солнце. Они с Бродкой проговорили до поздней ночи, обсуждая возможные варианты и тут же отбрасывая их. В конце концов оба пришли к выводу, что не продвинулись ни на шаг.

Предположение о том, что мать Бродки могла быть похоронена на Кампо Санто Тевтонико рядом с церковью Святого Петра, казалось невероятным, нелепым, и все же не учитывать, что этот факт мог подтвердиться, было нельзя. Старый камердинер, очевидно, что-то знал.

Поискав Бродку рукой, Жюльетт обнаружила, что его нет. Она быстро сообразила, где он может быть, и через полчаса, одевшись и выпив чашку кофе в столовой, отправилась в Ватикан.

На площади Святого Петра было еще спокойно. Только кое-где слышались голоса. По мостовой торопливо шли несколько монахинь.

Немецкое кладбище в тени стены казалось заброшенным. Откуда-то доносилось пение птиц.

Жюльетт оказалась права. Бродка сидел в самом дальнем углу Кампо и отрешенно смотрел на небо. Услышав шаги Жюльетт, он обернулся.

– Я не сомневалась, что найду тебя здесь, – сказала Жюльетт. Бродка кивнул.

– Я не мог спать. Слишком много мыслей роилось у меня в голове. Я встал почти сразу после того, как взошло солнце, и поехал сюда. Извини, что не оставил записки.

– Не нужно извиняться. Скажи лучше, что ты думаешь делать. Бродка посмотрел на часы, поднялся и сказал:

– Пойдем. – С этими словами он взял ее за руку.

Они вышли на улицу через каменную арку.

– Должен же быть здесь пономарь, – заметил Бродка. – Или хоть кто-нибудь, кто отвечает за Кампо Санто.

В справочном бюро, находившемся в южной колоннаде, они узнали, что кладбище не имеет отношения к Ватикану, поэтому за Кампо Санто Тевтонико отвечает исключительно немецкий коллегиум. После этого они вернулись на кладбище и в скромном офисе с голыми побеленными стенами наткнулись на монаха-капуцина, облаченного в коричневую сутану. Он сидел за деревянным столом, единственным предметом мебели в комнате, не считая стула. Монах говорил с отчетливым южно-немецким акцентом, и на вопрос Бродки ответил, что прибыл из монастыря Святого Конрада в Баварии, где он, к своему несчастью (именно так выразился капуцин), некогда заведовал библиотекой. Затем он поинтересовался, что может сделать для них.

Бродка пояснил, что речь идет о свежем захоронении на Кампо Санто, где на могильной плите выгравированы инициалы «К. Б.», и попросил узнать, кто там покоится.

Еще минуту назад весьма разговорчивый монах внезапно заявил, что не вправе давать справки подобного рода. Кроме того, капуцин пожаловался на плохую память, которой он страдает после одного несчастного случая, когда его череп свел неприятное знакомство с дверью автомобиля. Врачи – он постучал костяшками по голове – вставили ему в череп серебряную пластинку, но, к сожалению, ничего не изменилось. Короче говоря, им следует обратиться в справочное бюро.

Бродка глубоко вздохнул и пояснил капуцину, что в справочном бюро им посоветовали обратиться сюда, в офис коллегиума, поэтому он, то есть монах-капуцин, все-таки должен знать, кто был недавно похоронен на Кампо.

Монах, будучи, как и все проповедники, плохим актером, сделал вид, что задумался. Затем он ответил, что не помнит. Вероятно, Бродке будет лучше всего сделать письменный запрос в вышестоящие инстанции – в этом случае он точно получит ответ.

Жюльетт, увидев, как побагровело лицо Бродки, схватила его под руку и мягко подтолкнула к выходу из этой холодной комнаты, где любому человеку становилось зябко. Она потащила его в сторону Пьяцца дель Сант-Уффицио, которая была залита солнечным светом.

Поездка в «Оспедале Санто Спиррито» проходила в молчании. Бродка недовольно смотрел в окно.

Клиника была расположена у Ланготевере в Сассии, неподалеку от дома Фазолино, но на другом берегу Тибра, откуда был виден Ватикан. Длинное древнее здание венчалось куполом, казалось холодным и негостеприимным.

Прошло некоторое время, прежде чем они нашли дорогу в отделение, куда доставили Арнольфо Карраччи. Лестницы и коридоры, похожие на лабиринт, напомнили Бродке психиатрическую клинику в Вене.

Дежурный ординатор, мрачный старик, которому давным-давно пора было на пенсию, с недовольным видом проводил Бродку и Жюльетт в комнату для посещений, где в первую очередь осведомился об их родственных связях с Арнольфо Карраччи.

Когда Бродка пояснил, что он не родственник Карраччи, но обнаружил беднягу в жалком состоянии и организовал его препровождение в клинику, доктор поправил свои очки и безразличным голосом чиновника сказал, что пациент скончался на рассвете – сердце. Он сожалеет, что вынужден сообщить столь печальную новость.

Бродка и Жюльетт озадаченно переглянулись.

Может ли он еще что-либо для них сделать, спросил ординатор и, не дождавшись ответа, заявил, что в таком случае он должен откланяться.

Когда они вышли на улицу, Бродка едва не выругался вслух. Смерть старика снова напомнила ему о собственном бессилии. Он был убежден, что с помощью Карраччи сможет хоть немного разобраться в этой изнуряющей, запутанной игре. Уже одно то, что старый слуга выбрал место встречи на Кампо Санто Тевтонико, свидетельствовало, что ему были известны взаимосвязи, о которых они даже не подозревали.

Внезапно Жюльетт толкнула Бродку. На улице перед клиникой стоял маленький «фиат» с надписью «Пицца-сервис от Бальдассаро». Скорее всего, они проглядели бы автомобиль, не будь он припаркован посреди тротуара.

– Он, наверное, пошел в больницу к своему дяде. Подождем, пока он выйдет? – спросила Жюльетт.

Бродка кивнул.

Спустя десять минут, прошедших в молчании, в дверях клиники показался Бальдассаро. Выглядел он подавленно.

Бродка и Жюльетт подошли к нему, выразили свои соболезнования и рассказали, что договаривались встретиться с Арнольфо. Вероятно, Бальдассаро был в курсе, поскольку только слушал и ничего не спрашивал. Даже когда Бродка указал на тот факт, что Карраччи хотел продать им некую информацию, тот просто кивнул, продолжая смотреть на носки своих туфель.

Наконец он поднял глаза.

– Возможно, я смогу вам помочь. Дядя Арнольфо был мне очень близок. Он рассказывал, о чем идет речь, и я знаю, что для него имела значение не только финансовая сторона дела.

– Итак, вам известно, что ваш дядя требовал за свою информацию денег? – спросил Бродка.

Бальдассаро кивнул.

– Он говорил мне об этом.

– Он сказал вам о том, что хотел предложить взамен? Ваш дядя намекал моей жене, что у него есть кое-что интересное для нас. Если вы сможете сообщить нам, что он вам рассказал, мы в долгу не останемся.

Как и все итальянцы, Бальдассаро испытывал непреодолимую страсть к деньгам, и, как и всем итальянцам, ему было трудно в этом признаться. Поэтому он сказал вовсе не то, что, вероятно, имел в виду.

– Синьоры, деньги не так уж важны, если я смогу вам помочь. Кроме того, это будет в память о дяде Арнольфо, упокой Господь его душу.

Бродка и Бальдассаро договорились встретиться на следующий день, но Жюльетт на этой встрече присутствовать не могла: ее ждало судебное разбирательство в Мюнхене.

Из аэропорта Жюльетт направилась прямо на виллу Коллина, расположенную в Богенхаузен, респектабельном районе города. Ей нужно было забрать свою одежду и необходимые бумаги. Она боялась столкнуться с мужем, хотя знала, что в первой половине дня профессор обычно находился в клинике.

Когда она открыла входную дверь, в нос ей ударил неприятный запах. Казалось, в доме неделю не проветривали. В гостиной она увидела две кучи вещей. Прошло немало времени, прежде чем Жюльетт поняла, что это были ее собственные платья.

Она бросилась в спальню на втором этаже. Дверцы шкафов были распахнуты, ящики выдвинуты. Судя по всему, тут постарался сумасшедший. Или пьяный.

Жюльетт охватила невыразимая ярость. Она сбежала вниз по лестнице, бросилась к телефону и заказала такси.

Водитель не понимал, что происходит, поскольку разъяренная женщина подгоняла его так, словно речь шла о жизни и смерти. Когда они доехали до клиники Коллина, Жюльетт сунула в руку водителя купюру, выскочила из автомобиля, забыв даже захлопнуть за собой дверь.

Секретарша в приемной подпрыгнула, увидев жену шефа, но ничего не сказала. Жюльетт распахнула двери в кабинет профессора. Коллина там не было.

Она обернулась и ледяным тоном поинтересовалась у секретарши:

– Где он?

Женщина глотнула и отвела взгляд. С трудом произнесла:

– Мне очень жаль, но… – И умолкла.

Жюльетт, заподозрив в молчании секретарши указания Коллина, набросилась на нее:

– Я хочу знать, где мой муж, черт побери!

Секретарша наконец обрела дар речи и смущенно пробормотала:

– Следуйте за мной, пожалуйста.

Она повела Жюльетт по лестнице на четвертый этаж, до двери в конце коридора. Жюльетт нажала на ручку, дверь открылась, и она влетела в комнату. Она ни на секунду не задумывалась о том, что может обнаружить за дверью. Из-за охватившего ее гнева Жюльетт видела перед собой только нагло улыбающееся лицо Коллина – как обычно бывало в таких ситуациях.

Но уже в следующее мгновение Жюльетт ужаснулась. Коллин сидел в инвалидном кресле. Его голова была зафиксирована при помощи длинных сверкающих стальных болтов и зажата в нечто наподобие тисков. Неподвижный, как египетская статуя, он смотрел на Жюльетт. От этого зрелища ей стало не по себе.

– Боже мой! – воскликнула Жюльетт, потрясенная увиденным.

Вероятно, вызванный секретаршей шефа, в комнату вошел главный врач в сопровождении медсестры. Он взял Жюльетт под руку и попросил ее следовать за ним, но та вырвалась.

– Что с моим мужем? – спросила она. – Что случилось? – Она перевела взгляд на Коллина. – Гинрих, скажи же что-нибудь наконец!

Профессор посмотрел на коллегу и нахмурился, словно хотел что-то сказать.

Но вместо Коллина ответил главный врач:

– Ваш муж попал в серьезную автокатастрофу. У него парализовано все тело ниже шеи.

– Парализован? – Жюльетт сделала шаг к Коллину и заглянула ему в глаза. – Что случилось, Гинрих? – растерянно спросила она.

– Он не может говорить, – пояснил главный врач. – Но слух не поврежден.

– Так вы говорите, автокатастрофа? – переспросила Жюльетт.

 Главный врач кивнул.

– Он был пьян? – спросила она, снова повернувшись к мужу.

Врач промолчал.

– Бедняга, – произнесла Жюльетт. В этом слове выразилось единственное чувство, которое она испытывала к Коллину в данный момент, – жалость.

Главный врач осторожно вывел Жюльетт из палаты Коллина. Пока они шли по длинному коридору, доктор пытался подобрать утешительные слова. Затем он сказал:

– Господин Коллин настоял на том, чтобы его лечили в собственной клинике, хотя, как вы знаете, у нас нет оборудования для столь тяжелых случаев. Конечно, он знает об этом, но не соглашается на то, чтобы его положили в специальную клинику. Вы же его знаете. Если ему что-то втемяшится в голову…

– И он больше никогда не сможет ходить? – Жюльетт остановилась.

– Не хочу внушать вам ложных надежд. Все намного хуже. Остаток своей жизни профессору придется провести в том приспособлении, которое вы видели. Его тело должно быть привязано к креслу-каталке, а голова зажата в тиски. Мне жаль сообщать вам об этом.

Даже суровая правда не вызвала у Жюльетт искреннего участия, и за это она ненавидела себя. Ей никогда не приходило в голову, что ее чувства к Коллину настолько атрофировались, что она способна была испытывать к нему только жалость. Она даже не думала о последствиях, которые эта автокатастрофа будет иметь для нее самой. Жюльетт чувствовала себя внутренне опустошенной, поэтому почти не слушала главного врача.

– Благодаря современной медицинской технике ваш муж может, по крайней мере, передвигаться на кресле-каталке. Вероятно, вы заметили ложку возле его рта. Если он возьмет ее в рот, то сможет управлять креслом – фантастическое изобретение.

– Да, фантастическое изобретение, – с горечью повторила Жюльетт. Она быстро попрощалась и вышла из клиники, по-прежнему носившей имя ее мужа.

Возвращаться на виллу Жюльетт не хотелось. Там она чувствовала себя как в ловушке. Она знала, что начнет думать о Коллине и, в первую очередь, о самой себе и своей неожиданной, пугающей холодности, которую она испытывала к мужу. Поэтому она поехала в квартиру Бродки, взяла телефон и попыталась дозвониться до пего в Рим. Безуспешно.

Жюльетт вынула почту, торчавшую из ящика, и положила на письменный стол, намереваясь взять ее с собой в Рим для Бродки. Она еще раз попыталась дозвониться ему, ибо ей срочно надо было с кем-нибудь поговорить. Она не искала утешения или сострадания. Ей просто нужен был кто-то, кто выслушал бы ее рассказ о случившемся.

Жюльетт задумалась.

Норберт. Да, он будет в самый раз. Он сам часто плакался в жилетку Жюльетт, и она терпеливо выслушивала его излияния о гейских похождениях. На этот раз ей самой нужен был слушатель.

Жюльетт не догадывалась, что Норберт, сердечно принявший ее у себя, давно обо всем знал. Во всех газетах писали об ужасной автокатастрофе, во время которой Коллин на своей машине упал в Изар и едва не утонул. Но Норберт был достаточно тактичен, чтобы разыграть из себя удивленного и шокированного человека. Он позволил Жюльетт рассказать все самой. Было очевидно, что ей стало легче.

– Временами, – задумчиво произнесла она, наконец-то выговорившись, – я думаю, что все это никогда не закончится, так много всего нехорошего случилось за последнее время. А теперь еще это. Теперь я от него точно не смогу избавиться.

– Что ты имеешь в виду? – удивленно спросил Норберт.

Жюльетт понурилась. Норберт не должен был видеть ее слез.

– Я хотела развестись с Гинрихом и выйти замуж за Бродку.

– Ну и что? Ты передумала?

– Я же не могу развестись с калекой, который парализован ниже шеи…

Норберт задумался, разглядывая пять пальцев левой и четыре пальца правой руки. Затем сказал:

– Конечно, в данной ситуации развод будет иметь несколько неприятную окраску. Но если твой муж порядочный человек, он сам подаст на развод.

– Гинрих – порядочный человек? Не смеши меня. Наоборот, он воспользуется этим, чтобы по-прежнему мучить и унижать меня. Все будет еще хуже, чем раньше.

– В таком случае я не понимаю, что тебе мешает развестись с ним. У твоего мужа достаточно денег, чтобы оплатить целый полк сиделок.

– Вероятно, ты прав, – пробормотала Жюльетт. – Если я останусь с ним, он окончательно превратит мою жизнь в ад.

Норберт сел к роялю, занимавшему почти половину его мансарды. Взял несколько аккордов, превратившихся в мелодию «As Time Goes By». Жюльетт не помнила, чтобы она когда-либо рассказывала Норберту о том, что связывало ее с этой мелодией.

– Почему ты это играешь?

– Почему? – Норберт нахмурился. – Мне нравится эта мелодия. Каждый работающий в барах пианист может сыграть ее с закрытыми глазами. Тебе не нравится?

– Почему же, очень нравится. Она имеет для меня особое значение.

– Со многими музыкальными произведениями связаны особые воспоминания каждого из нас. Большей частью это приятные воспоминания, которые оживают вместе с музыкой. Именно этим мы, играющие в барах пианисты, и живем. Позволь, я угадаю: Бродка.

Жюльетт кивнула.

– Уже прошло больше трех лет. Это было в Нью-Йорке…

– Город лучших барных пианистов мира. Я бы многое отдал, чтобы быть одним из них.

Помолчав немного, Жюльетт спросила:

– Ты знаешь «Ах, эта волшебная сила любви» из «Травиаты»?

Улыбнувшись, Норберт поднял глаза к потолку, словно там были написаны ноты арии, взял три аккорда, сменил тональность и сыграл мелодию любви Верди с присущим этой музыке пафосом, который не может не взять за душу.

То ли глаза у нее заблестели, то ли Норберт просто был убежден, что каждая мелодия играет в жизни человека определенную роль, но он вдруг остановился и долго смотрел на Жюльетт. А но том вдруг сказал:

– Давай еще раз угадаю. Он – итальянец, темноволосый, выглядит сногсшибательно, вероятно, даже на пару лет моложе тебя…

Жюльетт смотрела на пианиста широко раскрытыми глазами.

– И откуда ты все знаешь?

– Об этом не так уж трудно догадаться.

– И если я скажу, что ты прав?

– Это не станет для меня сюрпризом.

Жюльетт почувствовала себя загнанной в ловушку. Но ей не было неприятно, наоборот. Теперь она могла довериться Норберту полностью.

– Скажи-ка, – осторожно начала она, – как ты думаешь, женщина может любить двух мужчин одновременно?

– Нет, я так не думаю, – сказал Норберт, как отрезал.

– А почему нет?

– Если ты утверждаешь, что одновременно влюблена в двух мужчин, то сама себя обманываешь. Скорее всего, ты не любишь ни одного из них, поскольку то, что ты называешь любовью, лишь привычка, а чувства к другому – желание или страсть, в лучшем случае флирт.

Жюльетт подошла к Норберту, по-прежнему сидевшему за роялем, и в отчаянии произнесла:

– Если бы я только знала, что делать! Его зовут Клаудио. Я познакомилась с ним в Риме.

Норберт покачал головой.

– Бросай ты этих римских мужиков! У них самая плохая репутация в мире.

– Это неправда! – возмутилась Жюльетт, но потом тихо добавила: – То есть… может, так оно и есть, но Клаудио – порядочный мальчик.

– В таком случае бери его.

– Я люблю Бродку.

– Тогда оставайся с Бродкой.

Жюльетт вздохнула.

– Ты совсем не хочешь мне помочь.

Норберт поднял руки.

– В таких делах нужно решать самой. Прислушайся не к своему разуму, а к своим чувствам. Это единственный совет, который я могу тебе дать. Остальное решится само собой.

Что касалось чувств, Жюльетт по-прежнему тянуло к Бродке. Но мысль о Клаудио волновала ее. Не раз – и всегда безрезультатно – она задавалась вопросом: что есть у этого мальчика такого, чего нет у Бродки?

Клаудио выглядел не лучше Александра, даже напротив. К тому же отношения с Бродкой наверняка были перспективнее, чем с этим молодым римлянином. Бродка был светским мужчиной, уверенным в себе, опытным, успешным. Клаудио же, миленький, но слабый, скорее сам нуждался в помощи, чем мог подставить пресловутое сильное плечо, на которое может опереться женщина.

Так что же привлекало ее в Клаудио?

Если бы Жюльетт знала ответ на этот вопрос, все было бы проще.

– И что ты намерена делать дальше? – спросил Норберт, заметив, что Жюльетт витает где-то в облаках.

– Завтра у меня разбирательство в суде по поводу подделки картин. А потом я возвращаюсь в Рим.

– К Клаудио или к Бродке?

Жюльетт усмехнулась, хотя ей было грустно.

– Думаю, сейчас мне лучше уйти. Не то ты со своими вопросами окончательно все запутаешь.

Она была уже в дверях, когда заметила вещь, при виде которой у нее кровь застыла в жилах. На видном месте, прямо на рояле лежала пурпурная ленточка.

Жюльетт с трудом удалось не выказать своего беспокойства и не броситься бежать в панике. Сомнений быть не могло: Норберт, которому она доверяла, вел двойную игру.

Встреча в суде утром следующего дня прошла для Жюльетт крайне неприятно. Прокурор представил ей два заключения – от доктора Зенгера и профессора Райманна, – в которых подтверждалось, что графические работы Явленского и уже проданная картина де Кирико однозначно являются подделками. По словам прокурора, Райманн заявил, что трудно представить себе, чтобы столь опытный эксперт и торговец картинами, как Жюльетт Коллин, могла не заметить подделки.

На основании этих заключений прокурор пытался заставить Жюльетт признаться и выдать своих сообщников. Мол, это ускорит и упростит разбирательство, уменьшит наказание, если дело дойдет до судебного процесса. Но Жюльетт повторила то же самое, что сказала при первой встрече с прокурором: она стала жертвой заговора и может поклясться, что графические работы, которые были получены ею в галерее и за которые она расписалась, являлись оригиналами. Она понятия не имеет, как и когда картины были заменены подделками.

Прокурор настаивал на том, что это, дескать, всего лишь жалкие отговорки и ее слова ничем нельзя доказать. Поэтому необходимо проверить, существуют ли предпосылки для обвинения в мошенничестве.

Даже тот факт, что четыре другие картины Хеккеля, Нольде и Дикса оказались оригиналами, не смог заставить Жюльетт поверить в то, что репутация ее галереи не разрушена до основания.

Примерно в обед она дозвонилась Бродке и сообщила ему о судьбе Коллина. Она решила не рассказывать о возможном обвинении, а также о своем ужасном открытии, сделанном у Норберта. Бродке и так было несладко.

Он молча выслушал Жюльетт.

– Ты еще там? – спросила она, закончив свой рассказ.

– Да, – ответил он. – Думаю, ты понимаешь, что это значит для нас обоих.

– Что ты имеешь в виду?

Голос Бродки стал тише.

– Что ты не сможешь развестись с мужем, учитывая его теперешнее состояние.

Жюльетт молчала.

– Я знаю, что он – негодяй, – продолжил Бродка, – который даже намеревался меня убить. Но при нынешних обстоятельствах тебе вряд ли удастся отделаться от него.

– Почему все время речь идет только о нем? Почему обо мне никто не побеспокоится? Как мне теперь быть? Может, до конца жизни ухаживать за ним и всячески угождать? Ты даже представить себе не можешь, насколько все будет хуже!

– Я тебя прекрасно понимаю, но полагаю, что нам придется смириться, как бы ужасно это ни звучало.

Жюльетт не ответила.

– И потом, это не телефонный разговор, – услышала она его слова. – Когда ты вернешься?

– Я сообщу, как только закончу здесь со всеми делами.

Жюльетт положила трубку и вышла из квартиры Бродки. Ноги сами понесли ее прямо в аэропорт.

На рейс АЦ 435, направлявшийся в Рим, еще были билеты.

Аэропорт Фиумицино, Рим.

В операционном зале аэровокзала Жюльетт набрала номер Клаудио. В трубке послышались гудки, но никто не ответил. В офисе его тоже не оказалось.

Она взяла такси и поехала на Трастевере, где находилась квартира Клаудио. Во время поездки она мечтала о том, как будет лежать в его объятиях. Все мысли о Коллине и Бродке она гнала прочь. Теперь для Жюльетт существовал только Клаудио. Его прикосновения повергали ее в экстаз, помогали забыть обо всех проблемах хотя бы на время. Как же ей хотелось провести ночь в объятиях этого мужчины!