Текст книги "Тайный заговор"

Раздался шквал аплодисментов, когда в сопровождении государственного секретаря Ватикана и папского камергера в лоджию вошел папа. Он казался бледным и хрупким, почти испуганным.

Гораздо больше, чем папа, Бродку привлек Смоленски, маленький сутулый человек с волевым лицом, на котором выделялись черные кустистые брови. Его мантия, роскошная пурпурная накидка, уже из-за одного своего цвета вызывала у Бродки такое же отвращение, как и сам этот человек.

Папа казался трогательным, почти беспомощным. Теперь, когда он начал читать благословение на латыни, Бродка следил за каждым его движением и уже не сводил со старика глаз. Может, поэтому он не заметил беспокойства кардинала, стоявшего справа от папы. Смоленски искоса смотрел на папу, раздававшего благословение на всех языках мира. Его подчеркнуто равнодушный взгляд устремился к колоннаде, снова вернулся к папе, а затем опять на леса балюстрады.

– Joyeueses Pâques![37]37
  Веселой Пасхи! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул по-французски папа, чуть склонившись к микрофону, который находился прямо у него перед губами.

На площади раздались слабые аплодисменты.

Бродка неуверенно поглядел на Зюдова. Неужели они ошиблись? Неужели они внушили себе нечто, существовавшее только в их фантазиях? И зачем я здесь стою, подумал Бродка. Когда он возвращался к событиям прошедших месяцев, то части головоломки почти складывались – не хватало только одного, решающего, элемента, который бы все объяснил.

Пока Бродка размышлял об этом, анализируя свои сомнения, он пропустил момент и не увидел, как Смоленски полез в складки своей пурпурной мантии, словно хотел ее поправить. Взгляд кардинала снова устремился от папы, стоявшего рядом с ним, к лесам на колоннаде и обратно.

– Счастливой Пасхи! – раздался над площадью голос папы.

На губах Смоленски промелькнула циничная ухмылка. Он сжал в руке крошечный передатчик и с наигранной набожностью смежил веки.

Выстрел произошел беззвучно. Смоленски широко раскрыл глаза, на секунду застыл, словно статуя, и безмолвно рухнул на пол. Он умер молниеносно. Откуда-то сзади на помощь бросились два диакона и вынесли государственного секретаря с лоджии. На мгновение площадь Святого Петра заволновалась. С невозмутимым видом папа продолжал благословлять.

Бродка покачал головой. Он словно окаменел.

Тем временем торжественная церемония закончилась. Папа помахал людям рукой и исчез.

Внезапно Бродка почувствовал, как кто-то схватил его за руку. Он обернулся.

– Жюльетт!

Какой-то миг они смотрели друг на друга, потом крепко обнялись.

В 13 часов дня радио Ватикана сообщило, что во время благословения urbi et orbi с государственным секретарем Ватикана кардиналом Смоленски случился инфаркт. Папа крайне потрясен столь неожиданным событием.

Это происшествие вызвало в Ватикане не столько озадаченность, сколько необъяснимое волнение. О праздничном настроении не могло быть и речи. В администрации Смоленски руководство взял на себя Польников. Он внимательно следил за происходящим, сидя у экранов, и поэтому знал, что кардинал курии Шперлинг, он же Бельфегор, находится на пути к нему.

Польников ожидал Шперлинга в приемной.

Кардинал закрыл за собой дверь, подошел к Польникову и обнял его.

– Вы проделали хорошую работу, Польников. Вы не останетесь внакладе!

Польников наслаждался комплиментом. Кивнув на экраны, спросил:

– Что теперь будет с этим, ваше преосвященство?

Кардинал скрестил руки на груди и стал пристально изучать пункт наблюдения.

– Не знаю, необходимы ли в Ватикане такие устройства, – ответил он.

Польников смущенно улыбнулся.

– Я действовал исключительно по поручению государственного секретаря. Кардинал Смоленски жил в постоянном страхе, оттого что боялся пропустить какое-либо происшествие. Он видел зло только в одном – в неведении. Знание – сила, как он любил повторять.

– И он не так уж не прав. В своем безумии он счел себя всезнающим, и именно это погубило его. Смоленски даже не подозревал, что под конец остался совсем один. При этом он совершенно серьезно полагал, что сможет стать следующим папой. Поздравляю, Польников, вы укрепили кардинала в этом мнении.

– Если быть до конца откровенным, – ответил секретарь, – то мне иногда приходилось очень непросто. Действуя вразрез с собственными убеждениями, я жил в постоянном страхе, что все откроется. Ведь Смоленски был не только умен, он обладал стойкостью и крайне острым чутьем.

Пока Польников и кардинал наблюдали на экранах за покоями папы, секретарь спросил:

– Ваше преосвященство, а с чем, если не секрет, была связана бесконечная ненависть Смоленски к папе?

Кардинал Шперлинг подошел ближе к Польникову и приглушенным голосом произнес:

– Вы должны знать, что когда-то папа был секретарем Смоленски. В те времена его звали просто монсеньор Маник. Конечно же, Смоленски сам хотел стать папой, однако конклав его не поддержал. Поэтому он выдвинул своего бывшего помощника, который к тому времени сам стал кардиналом. Смоленски рассчитывал, что сможет его шантажировать.

– Шантажировать?

– У папы в молодости было некое любовное увлечение. Эта связь не осталась без последствий.

– Боже мой! Теперь мне многое становится понятным.

– Это еще не все. Смоленски пытался заставить женщину сделать аборт, ибо не мог допустить скандала. Но женщина стояла на своем. Папа так никогда и не простил этого Смоленски, однако не мог восстать против него. Когда папа – с моей помощью – велел похоронить эту женщину на Кампо Санто Тевтонико, у Смоленски возникло ощущение, что все вышло из-под контроля. Поэтому он занялся операцией «Urbi et orbi», чтобы воспользоваться последним шансом и стать папой.

Польников задумался.

– А папа знал, что он был целью заговора?

– Конечно, – ответил Шперлинг. – Это очень сильно испугало его, хотя я и уверял его, что с ним ничего не случится.

– И что Смоленски убьет сам себя?…

– Об этом он даже не догадывался. Я уверен, что он никогда бы этого не допустил. Он и теперь придерживается только официальной версии. Если бы я сказал ему правду, он никогда не поверил бы мне.

Польников понимающе кивнул.

– Мне и самому трудно осознать реальность. Постоянное давление, постоянный страх, что меня раскроют, – все это камнем висело на моей шее. Но разрешите задать вопрос, ваше преосвященство. Теперь, когда государственного секретаря кардинала Смоленски больше нет с нами, что изменится?

Кардинал курии устремил взгляд в потолок. Казалось, вопрос был ему крайне неприятен.

– Ах, видите ли, Польников, – ответил он наконец, – Церкви две тысячи лет. И что изменилось за это время? Всегда будет папа, который провозглашает реформы и человечность, но уже его последователь уничтожает все добрые намерения. Такое ощущение, что на папстве висит проклятие.

Едва договорив, кардинал курии Шперлинг сам испугался своих слов.

Смерть Смоленски поразила пурпурную мафию, словно прямое попадание бомбы, когда от сильного взрыва отдельные части разлетаются в разные стороны, так что их не соберешь. И если бы некий наблюдатель в тот же день стал искать в Ватикане следы заговора, он ничего бы не нашел. Бывшие соучастники старательно избегали друг друга, не доверяя никому из своего окружения. Они догадывались, что Смоленски умер не своей смертью, однако никто не отваживался высказаться по этому поводу, поскольку тем самым можно было выдать себя.

Титус, только что вернувшийся в Рим, наблюдал за пасхальным благословением и его неожиданной развязкой в ресторанчике для голубых. Бесцельно побродив некоторое время по городу, он отправился в дом на Виа Банко Санто Спиррито. Казалось, ноги сами принесли его к Анастасии Фазолино. Смерть Смоленски поразила его больше всех. Хотя государственный секретарь и обращался с Титусом как с собакой, тот был верным псом.

Он думал, что тетя, как и он, будет страдать, узнав о смерти Смоленски, но быстро понял, что ошибся. Едва войдя в дом, Титус почувствовал, что Анастасия испытывала скорее облегчение, чем скорбь.

– А вот и ты! – не скрывая насмешки, воскликнула она. – Я уже думала, ты окончательно испарился. Идем же!

Она провела Титуса в салон, чего никогда прежде не делала, и велела присесть. Титус повиновался. Он находился в таком состоянии, что готов был выполнить любой приказ.

– Вот и все, – сказала Анастасия, когда Титус выжидающе посмотрел на нее.

В этот момент с обеих сторон салона распахнулись двери и в комнату вошли четыре карабинера и один мужчина в цивильной одежде. Прежде чем Титус успел оглянуться, на его запястьях щелкнули наручники. Из кармана куртки Титуса комиссар вынул пистолет и положил его на стол: «Вальтер ППК».

– Пожалуй, на этом закончим, – сказал он, испытывая удовлетворение.

Титус даже не пытался сопротивляться. На него накатила апатия. Комиссар продолжил:

– Вы – Теодор Брандштеттер, по прозвищу Титус?

Титус молча кивнул.

– На данный момент вы арестованы. Вам вменяется в вину покушение на жизнь в Мюнхене, соучастие в убийстве проститутки в Вене, распространение фальшивых денег в Риме и убийство графини Маффай в Неми. Следуйте за нами.

Когда двое полицейских выводили Титуса из салона, он услышал, как комиссар сказал Анастасии:

– Я благодарю вас, синьора Фазолино.

Титус бросил на Анастасию презрительный взгляд. Он всегда ненавидел эту женщину. Откашлявшись, он сплюнул на пол. Затем повернулся к выходу.

Бродка не сразу понял, как расценивать неожиданную смерть Смоленски. Однако тот факт, что папа пережил urbi et orbi, в то время как самого Смоленски постигла смерть, заставил его призадуматься. Для Бродки смерть Смоленски имела еще одно последствие: впервые за долгое время он не ощущал, что на него давят, что за ним наблюдают, и поэтому не побоялся снять для себя и Жюльетт номер в отеле «Эксельсиор».

На Жюльетт, напротив, Бродка не производил впечатления человека, испытывающего облегчение. Она относила это на счет своего собственного поведения, хотя и заявила Бродке, что с Клаудио покончено навсегда. Бродка, в свою очередь, рассказал ей о смерти графини и о том, что она погибла во взятом им напрокат автомобиле. Он не посчитал нужным скрывать от Жюльетт то, что произошло между ним и Мирандолиной. Время тайн и недомолвок должно было закончиться.

– Что же теперь с нами будет? – спросила Жюльетт, когда они заняли комфортабельный номер с видом на Виа Венето.

Бродка взял руки Жюльетт в свои и, заглянув ей в глаза, мягко произнес:

– Прежде всего не нужно делать взаимных упреков. На нас просто слишком много всего обрушилось.

Жюльетт покачала головой.

– Я вела себя как ребенок. Прости меня.

Бродка приложил указательный палец ей к губам, веля Жюльетт молчать:

– Хватит уже извиняться. Я сам должен попросить у тебя прощения. Может, мы нуждались в этом опыте. А с опытом, как известно, становишься умнее.

– Давай начнем с того места, где мы закончили, – предложила она. – Ты помнишь?

– Да, – ответил Бродка. – На день мы должны забыть обо всем на свете и жить так, как мы жили до того, как все это началось.

– Попробуем? – Жюльетт вызывающе посмотрела на него.

– Да, – ответил Бродка. – Ведь я по-прежнему тебя люблю.

Зазвонил телефон.

Бродка снял трубку. Звонил Зюдов.

– Я в холле отеля. Вы не могли бы спуститься? У меня для вас сюрприз.

Бродка бросил быстрый взгляд на Жюльетт.

– Идем со мной, – сказал он.

Зюдов ждал их не один. Рядом с ним стояла невысокая женщина с темными вьющимися волосами. Мария Бонетти. Она была именно такой, какой ее описал Зюдов.

Мария вынула из сумки фотографию и молча протянула ее Бродке. Тот мельком взглянул на нее, затем, ничего не понимая, передал Жюльетт.

– Это та самая фотография? – спросила она.

Бродка кивнул.

– Точно такая же фотография, как и та, что находится в сейфе моей матери, и точно такая же, какую я получил в Цюрихе от Келлера.

Повернувшись к Марии Бонетти, он спросил:

– Как к вам попала именно эта фотография? Ведь ваш отец делал тысячи снимков туристов.

Мария Бонетти смутилась.

– Однажды отец отдал ее мне, заметив, что когда-нибудь она может стоить денег.

Бродка удивленно поглядел на нее.

– Стоить денег?

– Да, – ответила молодая женщина. – Эта фотография – фурор.

– Не понимаю, – признался Бродка. – Что в этой фотографии такого особенного?

– Мужчина, который стоит рядом с вашей матерью, – ответила Мария Бонетти.

– Вы его знаете?

– Его знают все. Присмотритесь к фотографии более внимательно.

Жюльетт вернула фотографию Бродке.

– Не имею ни малейшего понятия, кто бы это мог быть.

– Это – Александр Маник. По крайней мере, его звали так, когда был сделан этот снимок. Сегодня он – Папа Римский.

Жюльетт схватила Бродку за руку. Тот стоял, словно окаменев. Он с трудом собрался с мыслями. Многое из того, что до сих пор казалось непонятным, теперь внезапно стало ясным как день. Одновременно с этим в голове мелькнула почти неуловимая догадка.

– Думаю, сейчас нам лучше оставить Бродку одного, – сказала Жюльетт, обращаясь к Зюдову и Марии Бонетти.

Оба охотно послушали ее, и Жюльетт проводила их к выходу.

Еще мгновение Бродка потерянно озирался в холле отеля, когда к нему вдруг подошел человек. На нем был простой темный костюм, и ничто не указывало на то, кем он был и откуда пришел.

– Синьор Бродка? Александр Бродка?

– Да, это я.

– У меня для вас послание.

Он протянул ему обычный белый конверт. Бродка удивленно повертел его в руках. Увидев бледный герб на обороте, он застыл.

В конверте был один-единственный сложенный листок тонкой бумаги ручной выделки. На нем слегка дрожащим почерком было написано: «Кампо Санто Тевтонико. К. Б. 18 часов».

Бродка поднял голову, но незнакомца уже и след простыл.

Он вышел из холла на улицу. На Виа Венето царило пятничное настроение. Кафе на улицах были полностью забиты. Загорались первые огни.

Словно в трансе он сел в такси.

– Città del Vaticano, – сказал он.

Бродка вышел на дорогу, ведущую к Кампо Санто Тевтонико, где в этот час царила мирная тишина. То тут, то там по площади еще ходили пилигримы – по одному или в группах. Он не заметил ничего необычного, пока не добрался до входа на территорию Ватикана, находившегося слева от фасада собора Святого Петра.

Обычно здесь несли стражу двое солдат швейцарской гвардии, которые охотно пропускали любого, кто назывался немцем. Теперь же вход на кладбище был перекрыт кордоном стражников в синем и желтом. Бродка молча предъявил полученную записку. Точно так же молча его пропустили.

Идя от ворот на Кампо Санто Тевтонико, он сразу же заметил одетого в белое мужчину и ни на минуту не усомнился в том, что это был он. Тем не менее Александр уверенным шагом шел к своей цели. Дойдя до могилы, он стал рядом со стариком.

Они даже не взглянули друг на друга.

– Я – Александр Бродка, – сказал Бродка, не отводя от могилы взгляда.

– Я знаю. – Мужчина в белой рясе не двинулся с места.

Некоторое время оба молчали. Наконец жуткую тишину нарушил Бродка:

– Почему вы сделали это?

– Из любви к женщине.

– А почему с похоронами было столько церемоний?

– У меня не было другого выхода. Неужели все вокруг должны были знать, что я люблю Клер Бродку и после смерти?

– В таком случае цветы на пустой могиле в Мюнхене были от вас?

– Конечно.

– А какую роль во всем этом деле играл кардинал Смоленски? – поинтересовался Бродка.

Его собеседник по-прежнему не отводил взгляда от могилы.

– Он заботился о твоей матери. Однако поставил условие, чтобы тебя отослали в интернат при монастыре и чтобы она держалась от тебя подальше. За стенами интерната он хотел держать тебя под контролем – и тем самым меня, разумеется.

Мужчина в пурпурном! Внезапно к Бродке вернулось воспоминание: мужчина невысокого роста, казавшийся девятилетнему мальчику великаном. Он перенес свою ненависть на пурпурный цвет. Смоленски, кардинал дьявола.

В Бродке закипал гнев, тот необъяснимый гнев, который так часто обуревал его и теперь нашел выход.

– И вы все это знали и ничего не сделали?

Мужчина в белом снова повернулся к могиле. Он беспомощно пожал плечами.

– А что я должен был делать? Я – папа. Что случилось бы с Церковью, если бы стало известно, что я тоже всего лишь мужчина, со своими слабостями – как и множество других, обычных людей?

Бродка повернулся к старику спиной, но успел услышать, как тот сказал:

– И еще кое-что. Мы никогда не встречались, сын мой.