Текст книги "Тайный заговор"

Такси остановилось у дома на Трастевере, и Жюльетт бросилась наверх по крутой лестнице, на самый последний этаж. Долго звонила, стучала, звала.

Никто не отозвался.

Жюльетт решила подождать Клаудио на лестнице. Сколько времени она провела там, сказать было трудно. На Рим опускалась ночь. Время от времени на площадке загорался свет, но вскоре гас. Клаудио все не было и не было.

Жюльетт уже решила уйти, когда услышала доносившийся снизу бодрый голос своего молодого любовника. Наконец-то, подумала она. Правда, уже в следующее мгновение ее радость сменилась разочарованием. Клаудио вернулся не один, а в сопровождении девушки, каждый шаг которой сопровождался глупым хихиканьем.

Когда Жюльетт посмотрела через перила вниз, ей захотелось провалиться сквозь землю. Но осторожность была уже ни к чему. Те двое, слишком занятые собой, ничего вокруг себя не замечали. Они поднимались по лестнице, шутя и любезничая. Клаудио расстегнул блузку на груди девушки. А когда они наконец поднялись на предпоследний этаж, где их уже не могли увидеть соседи, он прижал свою легкомысленную подругу к ступеням, задрал ее коротенькую юбчонку и полез под нее рукой.

Звуки, издаваемые ими, показались Жюльетт отвратительными. Неужели это тот самый мужчина, с которым она провела такую незабываемую ночь? Милый, чуткий Клаудио? Некоторое время она наблюдала за ними, не зная, что делать. Затем ее охватила безудержная ярость. Она почувствовала себя униженной, как будто ее использовали и бросили. Ей стало стыдно при мысли, что она отдалась парню, который сегодня спит с одной, а завтра с другой. Римские мужики и впрямь худшие во всем мире.

Жюльетт стала спускаться по лестнице.

Сначала Клаудио не заметил ее. Но когда она внезапно оказалась над ним, он поднял голову и, пораженный столь неожиданной встречей, застыл.

– Можно пройти? – как ни в чем не бывало спросила Жюльетт.

Клаудио отпустил девушку, что-то пробормотал, одновременно пытаясь поправить штаны.

На мгновение Жюльетт остановилась, а затем, широко шагнув, переступила через ноги девушки. Та была очень молода, лет двадцати, не больше, с ярко размалеванным лицом и крашеными волосами. То, что Клаудио спал с такой приблудной шлюшкой, задело Жюльетт еще больше.

С наигранным равнодушием она сказала, обращаясь к девушке:

– Надеюсь, он вас не слишком разочаровал, синьорина. Он – дрянной любовник. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю.

Все еще напуганные этим внезапным появлением и удивленные безразличием, исходившим от Жюльетт, оба стыдливо приводили себя в порядок. Пропустив Жюльетт, Клаудио смотрел ей вслед, а она продолжала спускаться по лестнице, больше не удостоив его взглядом.

Откашлявшись, он крикнул ей вдогонку:

– Подожди, мне нужно кое-что сказать тебе!

Жюльетт отмахнулась от него и не остановилась. Она была уже на втором этаже, когда вдруг обернулась и крикнула на весь подъезд:

– Можешь довериться своей puttana! Маленькая шлюшка тебе, возможно, еще поверит!

На улице в нос Жюльетт ударил запах пиццы, чеснока и морепродуктов. На Трастевере почти не было места, где хотя бы две забегаловки не боролись за клиентов. Главным образом это достигалось тем, что на улицу искусно выводились запахи кухни.

«Ну и глупая же ты гусыня, – подумала Жюльетт. – Ведешь себя как несовершеннолетняя дурочка. Втрескалась в первого попавшегося жиголо. Так тебе и надо».

Идя вдоль улицы, Жюльетт раздумывала, не отправиться ли ей в «Альберго Ватерлоо» к Бродке, которому она говорила, что приедет только на следующий день. Внезапно она почувствовала, что голодна, и села за столик в первом попавшемся кафе, которое отличалось от других ярко раскрашенными столиками и стульями, аккуратно расставленными на улице и освещенными красными лампочками.

Быстро пробежав глазами написанное от руки меню, Жюльетт заказала спагетти «а-ля вонголе» и вино «Карраффе делла Каза». Устало уронив голову на руки, она наблюдала за прогуливающимися прохожими. Вновь и вновь вспоминая о Клаудио, Жюльетт едва сдерживалась, чтобы не отхлестать себя по щекам.

Спагетти пахли просто божественно, и по обычаю итальянцев Жюльетт воспользовалась раковиной в качестве щипчиков для того, чтобы вынуть из тарелки остальные ракушки. Она была настолько поглощена своим занятием, что не заметила, как за соседний столик присел полный господин. Когда она подняла голову, толстяк приветливо кивнул. Его лицо показалось ей знакомым, но пока она успела подумать об этом, сосед по столику, улыбнувшись, произнес по-немецки:

– Ну что, сегодня прекрасная дама совсем одна?

Жюльетт была не в настроении заводить разговор, но потом вдруг вспомнила, что это был тот самый писатель, которого она видела в ресторанчике на Пьяцца Навона.

Жюльетт с трудом улыбнулась, пожала плечами и ответила:

– Да, как видите.

– Поссорились?

– С чего вы взяли?

– У вас такой подавленный вид, если позволите заметить.

– Не позволю, – отрезала Жюльетт.

– Ну и правильно. Не позволяйте заговаривать с собой всяким типам. Извините, пожалуйста.

– Я вовсе не это имела в виду, – сказала Жюльетт. И, помолчав немного, спросила: – Вы – писатель, не так ли?

Толстяк отхлебнул красного вина, и его бородатое лицо расплылось в широкой ухмылке.

– Скажем так, я пытаюсь соответствовать званию писателя. Моя фамилия – Шперлинг. Пауль Шперлинг.

– Жюльетт Коллин.

– Очень приятно. Вы проводите в Риме отпуск?

– Отпуск? Нет, я бы так не сказала. У меня тут дела.

Пауль Шперлинг наклонился к Жюльетт всем телом и, ничуть не стесняясь, стал ее разглядывать.

– Позвольте, я угадаю, – произнес он после довольно продолжительной паузы. – Что касается профессии, то вы как-то связаны с искусством, музыкой или живописью.

Жюльетт невольно вздрогнула. Откуда он ее знает? Что еще ему известно о ней?

– С чего вы взяли, господин Шперлинг?

– Это всего лишь предположение, и оно основывается на большом жизненном опыте. Понимаете, у боксера на лице написана жестокость, священник даже в борделе будет выглядеть довольно набожно, а адвокат на самой разудалой вечеринке останется корректным и предусмотрительным.

– Вы так думаете? – Жюльетт пожала плечами. – Вам уже приходилось видеть священника в борделе?

– И не раз. А на вашем лице я увидел гармонию, которая бывает только у людей, связанных с музыкой или живописью. Я ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь.

– Итак, музыка?

– Нет, живопись. Я торгую картинами.

– Ну вот, я же говорил. – Шперлинг самодовольно усмехнулся.

– Итак, вы – писатель, – сказала Жюльетт, расплачиваясь с официантом и собираясь уходить. – Что же вы пишете?

– Исторические романы. В основном действие в них происходит в Риме, а речь идет о любви, долге и страсти. Но вы, вероятно, ничего не читали из моих книг. До сих пор я писал в стол. Я живу в Риме уже тридцать лет. Не могу себе представить жизни в другом городе. Наверное, все дело в том, что я был зачат в Риме. Мои родители ездили в свадебное путешествие в Рим. Спустя девять месяцев моя мама родила близнецов. Мой брат-близнец тоже живет в Риме.

– Удивительно.

– Не так уж удивительно, как кажется на первый взгляд. Есть теория о том, что людей всегда тянет туда, где они были зачаты. Мой брат, к примеру, непременно хотел жить в Риме, поскольку с юных лет мечтал стать Папой Римским.

Жюльетт рассмеялась этой милой шутке, но тут же замолчала, услышав продолжение:

– Но он дослужился в Ватикане только до кардинала курии. – Шперлинг рассмеялся так громко, что его живот заходил ходуном. Он протянул Жюльетт оранжевую визитную карточку с фамилией и номером телефона. – Не хочу вас больше задерживать. Пожалуйста, вот моя визитка. На тот случай, если вам понадобится опытный проводник по Риму. И передавайте привет вашему мужу, синьора!

– Откуда вам известно, что я замужем? – удивленно спросила Жюльетт.

Улыбаясь, Шперлинг погладил себя по бороде.

– Ах, знаете ли, тут многого не нужно. С одной стороны, женщины, подобные вам, всегда замужем. С другой, как я уже объяснял, судьба человека отражается на его лице.

– Значит, на моем лице вы прочитали, что я замужем.

– Так и есть. Я даже рискну утверждать, что вы довольно счастливы в браке.

«Если бы ты только знал», – с горечью подумала Жюльетт. Она едва не разрыдалась.

Было почти одиннадцать часов вечера, когда Жюльетт прибыла в «Альберго Ватерлоо». Бродка уже лежал в постели.

Жюльетт придумала массу отговорок, чтобы объяснить ему, почему она приехала, не позвонив заранее. Однако она неожиданно сбилась, стала поправлять воображаемые складки на платье и не могла скрыть волнения.

Бродка, наблюдавший за ней, взял ее за руки и притянул к себе.

– Ну, что случилось? – спросил он. – Ты совершенно измотана.

Жюльетт могла бы сказать правду, но ей не хватило мужества. Поэтому, чтобы не лгать, она ответила:

– Похоже, ситуация с мужем выбила меня из колеи. Он постоянно у меня перед глазами – прикованный к инвалидному креслу, немой, неподвижный… – Она вздрогнула. – Он как будто сидит на электрическом стуле, готовый к казни. И при этом Коллин по-прежнему мерзко ухмыляется.

– Он даже руками шевелить не может?

– Нет. Он должен управлять своим креслом ртом, с помощью прибора в форме ложки. Это ужасно. Его бы лучше определить в специальную клинику, которая оборудована для подобных случаев, но он отказывается. Он хочет разорить и себя, и свою клинику.

Бродка погладил Жюльетт по голове. Он заметил, что она отстранилась, но приписал это внутреннему напряжению.

– И что ты теперь о нем думаешь? – осторожно поинтересовался он. – Догадываюсь, что твои чувства к Коллину несколько изменились…

– Потому что он парализован и ему необходима помощь? – Жюльетт покачала головой. – Возможно, так оно и было бы, если бы Гинрих стал другим. Но этого не произошло. Надо было видеть его дьявольскую ухмылку. Мне даже показалось, что он хочет сказать: «Вот теперь я тебя окончательно привязал».

Бродка не стал развивать эту тему. Он прижал Жюльетт к своей груди, потом уложил ее в постель…

В десять часов Бродка договорился встретиться с Бальдассаро Корнаро, племянником Арнольфо. Жюльетт он оставил в пансионате. Она пролежала полночи без сна, пока не приняла снотворное.

– До обеда, – прошептал ей в ухо Бродка, – я вернусь.

Жюльетт вяло отреагировала, пробормотав что-то невнятное.

Перед домом на Виа Сале стояла малолитражка Бальдассаро. В это время заказов почти не было. Увидев Бродку, он подошел к нему и повел его по узкой и крутой лестнице на второй этаж.

– Проходите, синьор, посмотрите на это! – сказал он, запыхавшись. И обвел комнату рукой.

Второй этаж узкого дома состоял всего лишь из одной комнаты с двумя окнами, выходившими на улицу, а потолок был настолько низким, что его можно было коснуться вытянутой рукой.

В комнате царил ужасный беспорядок. Дверцы шкафов были открыты, содержимое ящиков было вывалено и разбросано по полу. Подошла жена Бальдассаро, Адриана. Она плакала и утирала слезы.

– Это, наверное, произошло сегодня ночью, – сказал Бальдассаро, покачав головой.

Бродка вопросительно поглядел на молодого человека.

– Грабители?

Бальдассаро воздел руки и театрально воскликнул:

– Что нужно грабителям у Бальдассаро Корнаро?

– Понятия не имею.

– У Бальдассаро Корнаро нечего красть! А всю дневную выручку я отношу вечером в банковский сейф.

– И вы ничего не слышали?

– Мы спим наверху, на третьем этаже. Мы редко ложимся спать раньше двух часов ночи. Падаем в постель и засыпаем. Нет, никто из нас ничего не слышал.

– Похоже, тут что-то искали, причем нечто определенное, – сказал Бродка, оглядевшись вокруг. – Вы не догадываетесь, что это могло быть?

Внезапно печальное лицо Бальдассаро прояснилось, на его губах мелькнула хитрая улыбка.

– Да, – коротко ответил он, вынул из кармана брюк ключ от сейфа и протянул его Бродке.

Тот внимательно осмотрел ключ. Это был маленький ключ с двойной бородкой и выгравированной комбинацией букв и цифрами под ней.

– Что это за ключ? – спросил он.

– Он был у Арнольфо, когда он встречался с вами на Кампо Санто Тевтонико. Я нашел его в кармане брюк дяди. Этот ключ и сорок пять тысяч лир – вот и все, что было у него с собой.

– И что вы думаете по этому поводу, Бальдассаро?

– Очевидно, дядя хотел продать вам этот ключ.

– Почему вы так решили?

Бальдассаро заколебался, затем снова поднял руки и произнес:

– Синьор, можете быть со мной откровенным. Я знаю, о чем Идет речь, мне известны требования, выдвинутые дядей Арнольфо.

Он хотел от вас двадцать миллионов лир. Теперь я хочу ту же самую сумму.

– А что я получу взамен? – осведомился Бродка. – Ту информацию, которой хотел поделиться ваш дядя? Или только этот ключ? В таком случае я покупаю кота в мешке.

Бальдассаро пожал плечами.

– Вы идете на риск.

– Ваш дядя никогда не делился с вами относительно того, какой информацией он располагает?

– Что ж, мне придется объяснить вам, синьор. Дядя Арнольфо поклялся отомстить Фазолино и его жене Анастасии, и он нашел для этого возможность. Ему просто нужен был человек, который бы помог ему в этом. Тут как раз появились вы с синьорой Коллин. Как и он, вы хотели поквитаться с Фазолино.

– Но чем располагал ваш дядя? – повторил свой вопрос Бродка. – Дядя Арнольфо часто говорил: «Даже у самого опытного мошенника всегда найдется слабое место, его только нужно найти». В случае с Фазолино долго искать не пришлось. Тот имел привычку записывать все телефонные разговоры – как совершенно незначительные, так и серьезные, в которых речь шла о деле. Он записывал все на микропленки и хранил их в своем архиве. Там собралось более сотни пленок. Поначалу дяде Арнольфо доверяли относить кассеты в архив. Но в последнее время он уже не занимался этим. Тем не менее дядя сумел раздобыть довольно много кассет. Насколько мне известно, у него их было около двадцати. Я уверен, что именно эти пленки и искали у меня грабители.

– И где сейчас эти кассеты?

Бальдассаро скривился.

– Этого дядя Арнольфо не говорил даже мне, хотя, вообще-то, я знал обо всех его делах. Он только намекнул, что кассеты находятся в безопасном месте, за семью замками – так он выразился. А еще он сказал, что в них достаточно пороху для того, чтобы положить конец Фазолино и его сообщникам.

Бродка задумался. То, что поведал племянник синьора Арнольфо, казалось, несколько проясняло дело.

– Все это очень хорошо, – произнес Бродка, – но что мне делать с ключом, если я не знаю, от чего он?

Бальдассаро указал на круглую головку ключа. Бродка увидел буквенный код – ГОЭ, а под ним цифры – 101.

– Дядя Арнольфо наверняка хотел сообщить вам, что это означает, – сказал Бальдассаро.

– Вероятно. – Бродка кивнул, внимательно разглядывая ключ. – Но вы хотите продать ключ за ту же сумму, что и ваш дядя, хотя не знаете, где находится сейф или абонентный почтовый ящик. Если бы вы это знали, то давно забрали бы кассеты себе.

– Верно, – ответил Бальдассаро. – Но выяснить это, может, и не так уж сложно. Это, скорее всего, абонентный почтовый ящик на вокзале или в банке.

– А если этот ящик принадлежит кому-то другому? Например, какому-нибудь приятелю вашего дяди?

– У дяди Арнольфо не было друзей. Все они умерли. Он вел жизнь затворника, чтобы вы знали, – после паузы сказал Бальдассаро. – Ну ладно, синьор Бродка. Скажем, десять миллионов лир. Кроме того, я предлагаю вам свою помощь, если это будет касаться окружения дяди Арнольфо. Но не ожидайте от меня слишком многого.

– Я согласен. – Бродка подбросил ключ в воздух и ловко поймал его. Затем он выписал чек и протянул его Бальдассаро. – Если вспомните что-то такое, что может нам помочь, вы всегда найдете нас в «Альберго Ватерлоо».

Глава 9

После пятнадцати лет заключения Джузеппе Пальмеззано наконец вышел из римской тюрьмы «Регина Коэли». Пальмеззано, которого называли Асассином с тех самых пор, как он заколол владельца галереи ножом для разрезания бумаги, ростом был всего лишь сто шестьдесят пять сантиметров, зато весил восемьдесят килограммов, и даже скудная тюремная еда никак не сказалась на его фигуре.

Годы, проведенные в тюрьме, не смогли изменить и его характер. Что касается внешности этого человека, больше подходившей банкиру с Виа дель Корзо, чем киллеру, то за это время она почти не пострадала, за исключением того, что волосы вокруг его лысины, некогда темные, теперь были седыми. Как и раньше, в силу особенностей своего телосложения, он пользовался подтяжками и сохранил привычку носить белые носки под любую одежду.

Впрочем, какой бы потертой ни была его одежда, Пальмеззано умел носить ее с известной долей грациозности, чему очень способствовали его правильная осанка и слегка запрокинутая голова. Причина подобного положения головы заключалась, вне всякого сомнения, в его гордости, которая и заставляла его ходить, задрав нос. С другой стороны, такая привычка довольно часто встречается у людей маленького роста.

Человек, видевший Пальмеззано впервые, мог бы принять его за эстета, но никак не за безжалостного убийцу. То, что он являлся одновременно и тем, и другим, было, пожалуй, самым невероятным в этом человеке. Асассин с одинаковым успехом дискутировал о Чинквеченто[23]23
  Чинквеченто (итал. Cinquecento – букв, пятьсот, а также 1500-е годы) итальянское название XVI века. Историками искусства и культуры используется для обозначения определенного периода в развитии итальянского искусства Возрождения – периода конца высокого Возрождения и позднего Возрождения.


[Закрыть] и нажимал на курок пистолета. Когда он был занят на упомянутом выше поприще, его обычно мягкое лицо за долю секунды изменялось, становясь уродливым и подлым, вселяя в человека страх.

Джузеппе Пальмеззано щурился на весеннем солнце, его полное лицо расплывалось в счастливой улыбке. Он смотрел на площадь перед зданием и думал о том, что запомнил ее совсем другой. Левой рукой Пальмеззано держал большой плоский пакет, правой – потертую дорожную сумку. В общем, он производил впечатление довольно беспомощного человека. Впрочем, после пятнадцати лет и семи дней пребывания в тюрьме в этом не было ничего удивительного.

Пальмеззано уже не надеялся, что его выпустят, поскольку через три года после заключения он одним ударом уложил охранника, который смеялся над его единственным увлечением и всячески издевался над ним. В результате охранника отправили в больницу с переломом челюсти, ибо Джузеппе просто терпеть не мог, когда его не воспринимают всерьез. Ведь Асассин был гением.

Он чувствовал себя родственной душой греческому художнику Апеллесу, считавшемуся великим мастером античности и умевшему так реалистично рисовать виноград, что люди пытались взять его в руку. Пальмеззано тоже так умел, но его дар заключался в копировании древних мастеров. Именно благодаря этой способности его любили в одних кругах и боялись в других. Короче говоря, Джузеппе Пальмеззано, будучи многогранной личностью, казался довольно странным типом, уникумом даже для такого города, как Рим.

Таксист, со скучающим видом ожидавший пассажиров и неотрывно глядевший на ворота тюрьмы, допустил ошибку, когда спросил у приближавшегося к нему Пальмеззано:

– А оплатить поездку ты сможешь, приятель?

Джузеппе поставил свои вещи на землю, подошел к водителю и со зверским выражением лица сказал:

– Если ты еще раз задашь мне подобный вопрос, то очень скоро будешь гулять в бетонных тапочках по дну Тибра, capito?

Водитель содрогнулся от ужаса. Он поторопился отнести багаж пассажира в свою машину, а потом скромно поинтересовался:

– Куда я могу вас…

– Виа Банко Санто Спиррито, – перебил его Пальмеззано. – А цену определю я.

В течение всей поездки он не произнес ни слова.

Прежде чем нажать на кнопку звонка под табличкой с надписью «Фазолино», он еще раз поправил свой пиджак, давным-давно вышедший из моды.

Открыл молодой слуга, очень представительный, и поинтересовался, как доложить.

Пальмеззано отодвинул слугу в сторону и сказал:

– Не надо шума, позаботься о моем багаже, приятель. – И прошел в темную прихожую. – Где Фазолино? – добавил Джузеппе, когда слуга испуганно приблизился, неся в руках его вещи.

– Я немедленно доложу о вас, – поспешил ответить молодой человек.

Прошло совсем немного времени, и в прихожую явился Фазолино. Он тут же узнал Джузеппе.

– Ты? – удивленно спросил он. – Я думал, тебя посадили пожизненно!

Пальмеззано ухмыльнулся.

– Возможно, так и было задумано. Но потом эти господа почему-то решили выпустить меня.

– Боже мой…

Только теперь Фазолино осознал всю глубину происшедшего события. Джузеппе Пальмеззано был на свободе. И если ему, Фазолино, начинающаяся болезнь не выбила из головы все воспоминания, то Пальмеззано знал более чем достаточно, чтобы отправить их всех на виселицу. Фазолино почувствовал, как у него задрожали колени.

– Я ведь могу остановиться здесь на пару дней? – сказал Джузеппе, словно это было само собой разумеющимся. – Я приехал сюда прямо из тюряги и еще не знаю, как оно дальше пойдет. Денег нет, квартиры тоже. Понимаешь?

– Конечно, – поспешно ответил Фазолино, пытаясь сохранять спокойствие. – Конечно, ты можешь пожить у нас. Но разве в отеле тебе не было бы удобнее?

Пальмеззано подошел к Фазолино почти вплотную.

– Ты не хочешь, чтобы я остался?

– Как ты мог такое подумать! Конечно же, оставайся! Если тебе правится, можешь жить здесь, пока не надоест.

Джузеппе приятельски похлопал Фазолино по плечу, но хлопок был настолько силен, что Фазолино чуть не упал на колени. Теперь он уже не сомневался, что от гостя исходит явная угроза.

Некоторое время они стояли друг против друга, а потом Пальмеззано заявил:

– Я хочу поговорить со Смоленски. Пусть приедет как можно быстрее.

Фазолино вздрогнул. Он хорошо помнил те неприятные моменты, когда Джузеппе, вспыльчивый и нетерпимый, раздражался по малейшему поводу. Поэтому он осторожно сказал:

– Я с удовольствием помогу тебе, Джузеппе, но Смоленски стал важной птицей. Он теперь государственный секретарь…

– Ты что же, думаешь, я совсем спятил? – Голос Джузеппе звучал все громче. – Сам ведь семь лет отсидел! Неужели забыл, что в тюряге все прекрасно информированы – по крайней мере по части своих людей? Конечно, я знаю, что Смоленски сделал карьеру. Но я хочу поговорить с ним! Здесь и сейчас! – Пальмеззано подошел к телефону и протянул Фазолино трубку.

Фазолино дрожащей рукой набрал номер и испуганным голосом пробормотал:

– Ваше преосвященство, извините, что помешал, но у меня здесь человек, которого вы наверняка помните. Джузеппе Пальмеззано.

Либо кардинал был настолько потрясен, что не мог произнести ни слова, либо посылал небесам десятки проклятий, потому что прошла целая минута, прежде чем Фазолино униженно ответил:

– Нет, так оно и есть, ваше преосвященство. Пальмеззано стоит рядом со мной и хочет немедленно поговорить с вами. Он просит, чтобы вы приехали сюда.

Пальмеззано наблюдал за Фазолино с кривой улыбкой на губах. Наконец ему это надоело. Он отнял у Фазолино трубку и громко сказал:

– Привет, твое преосвященство. Не ожидал, правда?

Кардинал удивленно пробормотал что-то по поводу пожизненного заключения и поинтересовался причиной досрочного освобождения. Не болен ли он?

– Я – болен? – Джузеппе расхохотался в трубку. – Скорее купол собора Святого Петра обвалится, чем я заболею. Купол еще стоит, как я полагаю? – Он угрожающе рассмеялся. – Нет уж, дорогой мой Смоленски, причиной моего досрочного освобождения послужило хорошее поведение. Я разрисовал все писсуары фресками Микеланджело. Даже директор плакал от умиления, когда мочился.

Фазолино зажал рот рукой, чтобы не расхохотаться.

Внезапно Пальмеззано посерьезнел и мрачно произнес в трубку:

– Твои обязанности меня не интересуют, Смоленски. Я жду тебя здесь, у Фазолино. Скажем, через полчаса.

И положил трубку.

Государственный секретарь Смоленски появился в дверях с точностью до минуты. Как обычно во время посещений этого дома, он был в черном костюме и с портфелем. И хотя на этот раз причина визита была иной, кардинал был не менее возбужден, чем в те дни, когда его ожидала Анастасия.

Пальмеззано поцеловал кардинала, причем не его перстень, как было принято, а покрытые красноватой сеточкой капилляров щеки, и даже несколько раз. То, что при этом присутствовал Фазолино, явно не нравилось государственному секретарю, поэтому он осторожно отстранился от Джузеппе, подтверждения любви которого все никак не заканчивались, и сказал:

– Ну хорошо, довольно.

Пальмеззано показалось, что с ним обошлись бесцеремонно.

– Неужели ты совсем не рад тому, что меня отпустили? Что за холодный прием после стольких-то лет?

– Ты должен меня понять, – извинился кардинал, взглядом ища поддержки у Фазолино, – все произошло настолько внезапно… Разумеется, мы за тебя рады.

– Еще как! – усердно закивал Фазолино.

– Хочу напомнить, что у меня есть причина сердиться на тебя, Смоленски, – осторожно заметил Пальмеззано.

– Умоляю тебя! Все давно прошло, прощено и забыто. – Смоленски потряс сложенными руками.

Казалось, Пальмеззано придерживался иного мнения, по крайней мере он ответил, не скрывая своего раздражения:

– Да-да, на свободе человек скорее склонен прощать и забывать. Однако тот, кто находится за тюремными стенами, ничего не забывает. Я во всяком случае никогда не забуду, что вы бросили меня, как ненужную игрушку!

Слегка красноватое лицо Смоленски налилось кровью и побагровело. Кардинал вздохнул и сказал:

– Джузеппе, ты – гениальный фальсификатор, но при этом дрянной убийца. Не нужно никого убивать, если ты не уверен на сто процентов, что тебя не поймают.

– Легко сказать, – заметил Пальмеззано, – но когда убиваешь кого-то, об этом думаешь в последнюю очередь. Тогда я думал только об одном: есть свидетель, которого необходимо устранить. Если бы он остался жить, ты бы сейчас не был такой важной птицей. Уж можешь мне поверить.

Смоленски поднял вверх указательный палец.

– Ты получил задание вывезти добычу. Об убийстве не было и речи. Я – порядочный кардинал!

– Я что, мог предугадать, что торговец антиквариатом вернется в свой магазин в полночь? Мы внезапно оказались лицом к лицу! Или, может, мне нужно было сказать: «Извините, я ошибся дверью!» – и убираться оттуда с настоящим Тицианом в руках, оставив фальшивку? Не зная, что делать, я схватил нож для разрезания писем – кстати, великолепная штучка из кованого серебра – и ударил. Тринадцать раз, как было написано в обвинении.

– Но мы так не договаривались! – Смоленски едва не задохнулся от возмущения.

– Договаривались, не договаривались… У нас не было договора и о том, что я буду прикрывать своих сообщников.

– Что касается сообщников, то там не было никаких улик, Джузеппе. Ни единой улики!

– Только потому, что я держал язык за зубами, Смоленски. Если бы я тебя выдал, ты сейчас вряд ли занимал бы пост государственного секретаря.

– Если бы ты нас выдал, тебе бы это ничего не дало. Убийство отменить ты бы все равно не смог.

– Вот именно. Я думал об этом, когда взял все на себя. А еще я говорил себе, что если когда-либо выберусь из тюряги, то люди, которых я прикрыл, наверняка отблагодарят меня.

– Ты себе так сказал?

– Да, я себе так сказал, – повторил Пальмеззано, скрестив руки на груди.

Государственный секретарь Ватикана нахмурился. Затем выдавил из себя так тихо, что его едва было слышно:

– Чего ты хочешь, Джузеппе?

– Денег.

– Сколько? – В голосе Смоленски послышалась угроза.

– Сто миллионов лир, причем немедленно. А еще «Мадонну» Леонардо да Винчи из зала IX Ватиканских музеев.

– Да ты с ума сошел!

– Может быть, может быть. Но сумасшедшему тоже нужны деньги, чтобы жить. Сколько ты заплатил ему, когда его выпустили? – Пальмеззано кивнул в сторону Фазолино.

Мужчина в черном костюме откашлялся и переглянулся с Фазолино. После паузы он наконец ответил:

– Когда он был в заключении, курия платила его жене Анастасии еженедельную ренту. – Он вздохнул. – Ну хорошо, поговорим о деньгах. А что касается «Мадонны» Леонардо да Винчи… Как ты это себе представляешь?

– Очень просто, – ответил Пальмеззано и взял пакет, который он принес с собой. Быстро расшнуровав его и развернув упаковочную бумагу, он вынул оттуда «Мадонну» (103 на 75 сантиметров, темпера по старому дереву), картину невероятной красоты, излучавшую светлый покой. Он поставил ее на пол перед Смоленски.

Тот опустился на колени и стал пристально разглядывать картину, время от времени восхищенно восклицая. Наконец кардинал поднял взгляд на Пальмеззано и сказал:

– Если бы я не был уверен, что оригинал висит в Ватикане, у меня не возникло бы никаких сомнений, что это подлинный Леонардо. Фантастически!

Джузеппе раскинул руки, словно стяжающий лавры актер, поклонился невидимой публике и сказал:

– Позвольте представиться, Леонардо да Винчи.

Тем временем Фазолино тоже встал на колени и присоединился к Смоленски. И пока он любовался картиной и восторгался профессиональным мастерством Пальмеззано, кардинал, покачивая головой, снова заговорил:

– Ты действительно гений, Джузеппе. Только вот – и в этом твоя трагедия – ты опоздал родиться лет этак на пятьсот.

– Пустое! Не уверен, что тогда бы мне было намного лучше. Все ведь знают, как тяжело приходилось Леонардо.

Постепенно Фазолино перестал умиляться. Немного придя в себя, он спросил, по-прежнему стоя на коленях перед картиной:

– И ты нарисовал ее в тюрьме?

Джузеппе кивнул.

– С фотоальбома из тюремной библиотеки.

– А почему именно эта картина?

– Заказ одного сумасшедшего американца.

– А как ты вышел на связь с этим человеком? Или, точнее, как он тебя нашел?

– Я же говорил: тот, кто полагает, что человек в тюрьме изолирован от внешнего мира, сильно ошибается. В тюряге знаешь обо всем, что происходит снаружи. Можно достать все, что угодно. Нужно только одно: деньги. Охранникам, кстати, плохо платят, очень плохо.

– Правильно ли я понял, – произнес Смоленски, – что ты собираешься обменять свою картину на оригинал и продать оригинал американцу?

– Молодец, все верно! – Пальмеззано хлопнул в ладоши. – Ни одна живая душа не заметит подмены. Ты же сам признал, что копия совершенна.

– А сколько тебе предложили за оригинал, Джузеппе?

Пальмеззано немного поломался, а потом тихо сказал:

– Два миллиона долларов.

Смоленски поднял брови.

– Это большие деньги. Но для Леонардо – всего лишь ничтожная доля того, что можно было бы выручить, если бы эту картину выставили на аукцион.

– Я все понимаю, – ответил Джузеппе. – Однако американец, заполучив «Мадонну», никогда не посмеет заикнуться, что является владельцем оригинала. Он просто не осмелится этого сделать, несмотря на то что это правда. Даже если бы он стал утверждать, что приобретенная им картина – оригинал, никто не поверил бы ему. Он может говорить только о том, что у него есть блестящая копия Леонардо. Ну а тот факт, что о подлинности картины будет знать всего лишь какая-то горстка людей, значительно снижает цену. Смоленски задумался. Наконец он сказал:

– А если я скажу «нет»?

– Что значит «если я скажу "нет"»? Ты имеешь в виду, что хочешь сорвать мне сделку? Я бы как следует подумал на твоем месте, Смоленски. Есть много людей, которые очень сильно удивятся, узнав, что на самом деле происходит в Ватикане.