Текст книги "Тайный заговор"

Глава 10

Вопреки всем ожиданиям, профессор Коллин снова обрел дар речи. Начал он с трудно различимых звуков, которые стал издавать спустя десять дней после катастрофы. С тех пор он с каждым днем делал успехи. Ему уже удавалось строить короткие предложения, в основном грубые приказы или злобные придирки, доводившие персонал клиники до отчаяния.

Так, например, он настоял на том, чтобы дверь в его палату на четвертом этаже оставляли открытой днем и ночью, дабы у него была возможность видеть то, что происходит в коридоре. Вскоре Коллин мог с помощью рычага управления в форме ложки водить свое кресло по коридорам; и только когда он пользовался лифтом, ему нужен был помощник, который бы нажимал вместо него на кнопки.

Главный врач, доктор Николовиус, фактически управлял клиникой, хотя номинально главой по-прежнему был Коллин. Николовиусу приходилось нелегко – Коллин выражал недовольство по поводу каждого его действия или указания. Вот уже два дня, как он добился даже того, чтобы присутствовать при сложных операциях.

Этот человек в инвалидном кресле, чье тело и одежду долго и тщательно стерилизовали перед каждой операцией, которую он хотел посмотреть, оказался почти непосильной ношей для выверенного годами распорядка дня в клинике. Многие проклинали это невыносимое привидение. Особенно страдали от придирок Коллина медсестры. Профессор беспощадно критиковал их или же приставал; ни одна из них не могла толком воздействовать на тяжелобольного человека. Большинство отказывались даже входить в его палату на четвертом этаже.

Образ жизни Коллина и неспособность двигаться поначалу отучили его от алкоголя. Но со временем, кстати, с подачи главного врача доктора Николовиуса, он стал пить даже больше, чем раньше. Он выпивал огромное количество коньяка – и это было для него единственной возможностью хоть как-то переносить свое состояние. Однако для сотрудников клиники настали еще более тяжелые времена.

Инженер, обслуживающий клинику, будучи гением технической импровизации, перестроил электрическое инвалидное кресло Коллина, и тот начал ездить в два раза быстрее, чем было предусмотрено изначально. С тех пор профессор развлекался тем, что носился по коридорам с огромной скоростью, распугивая пациентов и персонал. Казалось, что отныне Коллина интересует только алкоголь и возможность вызывать в людях самые низменные чувства.

Коллин поручил своей секретарше разузнать, где находится Жюльетт. Он назвал ей несколько мест, имен и адресов, но той нигде не оказалось. Это задание отнимало у секретарши почти все рабочее время. Но когда расспросы по телефону не дали никакого результата, Коллин потребовал от нее целый день следить за квартирой Бродки. Секретарша просидела в засаде в своей машине двенадцать часов, но тоже напрасно.

Когда на следующий день она сообщила об этом Коллину, профессор вышел из себя и стал крутиться в своем кресле вокруг оси, при этом грязно ругаясь. Секретарша испуганно вжалась в угол палаты. Коллин увидел в ее глазах страх, и это внезапно возбудило его. Он остановил кресло, направил ложку управления вперед и понесся на своем ужасном транспорте прямо на молодую женщину. Та попыталась увернуться, однако Коллин быстро отреагировал и прижал женщину к стене.

Секретарша испугалась до смерти и, не имея возможности убежать от своего мучителя, стала звать на помощь. Она ударила Коллина по голове, но профессор, уставившись на нее своим колючим взглядом, лишь немного отъехал назад, чтобы снова разогнаться. При этом его острые неподвижные колени вонзились в бедра молодой женщины. Она снова закричала – не столько от боли, сколько от отвращения, которое испытывала к этому чудовищу.

После бесконечных мучений ее крики наконец были услышаны. На помощь прибежал санитар и попытался оттащить Коллина вместе с креслом. Однако бесноватый профессор развернул свое транспортное средство и сбил санитара с ног. Падая, тот схватился за один из проводов, которые вели к батареям на моторе. Санитар рванул провод, и через миг кресло остановилось.

Всхлипывая, женщина опустилась на пол. Санитар помог ей подняться, а затем вывел из палаты. Коллин остался в своем неподвижном кресле.

Когда на следующий день коллеги попытались поговорить с профессором о происшедшем, он притворился, что не понимает, о чем речь. Коллин невнятно бормотал, что упреки в его адрес надуманные и лживые, – а все потому, что они только и думают, как бы от него избавиться.

Хотя секретарша Коллина не получила никаких повреждений, кроме пары синяков, главный врач, доктор Николовиус, отнесся к происшествию со всей серьезностью. Вечером он собрал весь персонал у себя в кабинете. Николовиус объяснил, что против воли самого профессора и без согласия его жены Жюльетт они вряд ли смогут перевести Коллина в дом для инвалидов. С другой стороны, состояние пациента представляет опасность как для персонала, так и для тех, кто обслуживается в клинике.

Коллин сошел с ума, вставил санитар, вызволявший секретаршу профессора, а потому недопустимо оставлять его в клинике.

Опасаясь новых припадков сумасшествия профессора, две медсестры пригрозили уволиться. А два врача-ассистента сказали, что снимают с себя всякую ответственность за здоровье пациентов – до тех пор, пока «сумасшедший» будет продолжать буйствовать в клинике.

Коллин, незаметно подкативший на своем инвалидном кресле к кабинету главного врача, все слышал. И никто не видел дьявольской ухмылки, появившейся на его лице.

Марко, портье отеля «Эксельсиор», водил светло-голубой «Фиат-Чинквеченто», переживший уже не одно столкновение, и, как все итальянцы, души не чаял в своем маленьком автомобиле. Поначалу можно было подумать, что эта любовь выражалась в особо бережном отношении к автомобилю, но оказалось, что за рулем Марко, обычно уравновешенный и спокойный человек, преображался.

Он завел свой двухцилиндровый мотор так, словно сидел за рулем «феррари». А когда ему не хватало скорости, Марко лавировал, используя небольшие габариты автомобиля. В любом случае он всегда находил лазейку в колонне медленно движущихся на юг машин.

В то время как сидевшей рядом с водителем Жюльетт казалось, что они вот-вот врежутся в бампер какого-нибудь грузовика, примолкнувший на заднем сиденье Бродка мучился от шума мотора, из-за которого невозможно было разговаривать. В результате он не услышал огромного количества итальянских ругательств, которым и пользовался Марко для того, чтобы быстрее продвигаться по утренним дорогам, среди которых «puttana», шлюха и «рогсо dio», свиное божество, были самыми безобидными.

Для поездки в Гаету Марко выбрал платную автостраду 2, на которой, к счастью, не было пробок. На повороте на Кассино он повернул на трассу 630, которая, извиваясь по горам, шла до самого моря. Гаета находилась на полуострове. Со времен средневековья сохранилась только маленькая часть города, где каменные бухты и длинные пляжи были заняты многочисленными виллами и отелями.

Портье большинства отелей знают друг друга по телефону, поэтому Марко уверенно направился к отелю «Серапо», целому комплексу зданий у подножия Монте Орландо, где надеялся получить информацию о Вальтере Кайзерлинге. Бродка и Жюльетт остались ждать в машине.

Через десять минут Марко вернулся с известием, что Кайзерлинг живет в двухстах метрах вглубь побережья, в розовом доме, что хотя и нередко в Италии, но крайне необычно для этой местности.

Марко быстро нашел нужный им дом. Бродка попросил его подождать в машине и не спускать глаз с входа. Пройдя через большой сад с низкими деревьями, Бродка и Жюльетт добрались до дома. На стук им открыла симпатичная приветливая женщина с темными волосами, которая, однако, тут же исчезла, едва в дверях появился Кайзерлинг.

Некоторое время хозяин дома и непрошеные гости молча стояли друг против друга. Бродка уже начал опасаться, что Кайзерлинг захлопнет дверь перед их носом, но тот, не скрывая своего удивления, вдруг заявил:

– Я знал, что однажды вы меня найдете, только не ожидал, что это будет так быстро. Входите же!

Бродка и Жюльетт изумленно переглянулись и последовали за хозяином.

В доме царила приятная прохлада, чему способствовал каменный пол, обычный для итальянских домов на побережье. После того как они устроились на грубых поскрипывающих деревянных стульях, Вальтер Кайзерлинг заговорил, хотя его гости не успели даже сказать о причине своего визита.

– Фазолино – свинья, – жестко произнес он. – Не буду долго ходить вокруг да около. Мой успех в качестве фотографа невелик. Нас просто слишком много. Может быть, я недостаточно скрупулезен и дотошен, чтобы делать те необычные снимки, которые приносят кучу денег. В любом случае я радовался, когда время от времени получал заказы от Фазолино. Он хорошо платил, по крайней мере сначала. Честно говоря, мне все равно, что фотографировать, лишь бы платили. Ну, вы понимаете. Но постепенно у меня возникло ощущение, что Фазолино использует меня в каких-то криминальных махинациях. Делая заказ, он никогда не говорил, зачем ему это нужно. Однако же было очевидно, что речь идет о каких-то неправильных вещах. За недавний заказ сфотографировать в Мюнхене выставку картин, саму галерею и всех присутствовавших там он пообещал мне десять миллионов лир. Когда я принес фотографии, он дал мне пять миллионов, заявив, что больше они не стоят. Теперь вы, может быть, поймете, почему я зол на Фазолино.

Бродка не хотел прерывать Кайзерлинга. Но когда тот закончил, он спокойно сказал:

– Все это для нас не ново, господин Кайзерлинг. Признаться, мы пришли не за этим.

Кайзерлинг, похоже, растерялся. Он позвал свою симпатичную жену и попросил ее принести просекко. Когда она, молча поставив на стол темную бутылку вина и бокалы, удалилась, Кайзерлинг удивленно спросил:

– А зачем же вы тогда пришли?

В голосе Бродки послышались угрожающие нотки:

– Потому что вы присвоили себе то, что принадлежит не вам, а мне.

– Вот как? – весело откликнулся Кайзерлинг. – И что же это? Я понятия не имею, о чем вы говорите, господин…

– Бродка. Госпожу Коллин мне ведь не нужно вам представлять.

Озадаченный, словно он действительно не понимал, что нужно нежданным гостям, Кайзерлинг аккуратно открыл бутылку. Наполнив бокалы, он осторожно спросил:

– И что же я… присвоил, позвольте узнать?

– Содержимое сейфа 101 в комнате с сейфами отеля «Эксельсиор» в Риме.

Кайзерлинг тряхнул головой, взял свой бокал и залпом выпил вино. Затем он со стуком поставил пустой бокал на стол.

– Вы начинаете мне надоедать, господин…

– Бродка.

– И какое вам дело до этого чертова сейфа? Он принадлежал Арнольфо Карраччи, слуге дома Фазолино.

Бродка повысил голос:

– Отношения в доме Фазолино нам достаточно хорошо известны. Речь идет о том, что вы противозаконно присвоили себе содержимое сейфа!

– Противозаконно? Не смешите меня! Я заплатил за него десять миллионов лир!

– Что?

– Да! Я заплатил Бальдассаро Корнаро, племяннику Арнольфо, который за это дал мне ключ и обещание, что я найду в сейфе кое-какой материал против Фазолино. – Кайзерлинг поднялся и вышел из комнаты.

У Бродки словно пелена с глаз спала.

– Какой же негодяй этот Бальдассаро! – воскликнул он, поворачиваясь к Жюльетт. – Ты что-то подобное ожидала от него?

Кайзерлинг вернулся, держа в руке ключ, великолепную копию, хотя на нем и не было выгравировано номера оригинала.

– Я надеялся найти что-либо, компрометирующее Фазолино – по крайней мере так утверждал Бальдассаро. Я хотел насолить этому Фазолино за то, что он многократно недоплачивал мне. В результате меня обманул Бальдассаро. Похоже, на мошенника я не тяну.

– Каким образом вас обманул Бальдассаро? – спросила Жюльетт. – Что же было в сейфе?

Кайзерлинг скривился, словно мысль об этом причиняла ему физическую боль.

– Я надеялся на компрометирующие фотографии, квитанции или договоры, которых было бы достаточно для того, чтобы обвинить Фазолино. Вместо этого в сейфе был пакет с… – Он покачал головой. – Вы ни за что не угадаете.

– Микрокассеты.

– Откуда вы знаете? – изумленно спросил Кайзерлинг.

– Очень просто, – ответил Бродка, – от Арнольфо Карраччи. Он продал нам материал еще при жизни.

– Карраччи?

– Карраччи. К сожалению, его сердце не выдержало волнения. Деньги получил его племянник Бальдассаро.

– Вы можете это доказать?

Бродка и Жюльетт переглянулись. Не говоря ни слова, Жюльетт поднялась и вышла к портье, который ждал их снаружи.

Увидев Марко, Кайзерлинг воскликнул:

– Ну хорошо, хорошо! Вы победили.

Теперь пришла очередь Бродки успокаивать Кайзерлинга.

– Я ведь даже не упрекаю вас. Мошенником оказался Бальдассаро Корнаро. Марко подтвердит, что мы тоже заплатили Бальдассаро и за это получили ключ. В отличие от вас, оригинал.

Марко утвердительно кивнул. Затем старик уставился на Кайзерлинга. Лицо его помрачнело, уголки рта подрагивали. Было видно, как в нем закипает ярость.

– Этого я от вас, синьор, не ожидал, – сказал он после паузы. – Вы бесстыдно воспользовались чувствами человека, который только что похоронил своего старейшего друга. Я вам поверил, когда вы сказали, что являетесь другом Арнольфо Карраччи. Vergogna! Тьфу на вас!

Еще немного, и Марко плюнул бы прямо на пол.

Вальтер Кайзерлинг выглядел подавленным.

– Я не хотел, правда же, не хотел, – пробормотал он. – Так получилось. Злясь на Фазолино, я ухватился за возможность отомстить ему.

– И что? – спросил Бродка. – Вы станете мстить Фазолино? Кайзерлинг отмахнулся.

– Кассеты, которые находились в сейфе, фактически ничего не стоят. Так мне и надо.

– Не стоят? – Жюльетт вскочила. Она уже не могла скрывать своего волнения. – Вы лжете!

– Я тоже ожидал от них большего, можете мне поверить. Но на кассетах – всего лишь записи телефонных разговоров между Фазолино и людьми, которых я не знаю. К тому же их содержание абсолютно невозможно понять, так как они говорят загадками, часто используют вымышленные имена и понятия, цитируют строчки из Библии, которые, вероятно, имеют для них какое-то значение. Иногда при этом возникает некий Асмодей. Он раздает самые невероятные указания. Я охотно отдам вам пленки. Боюсь только, что вы, как и я, не сумеете ими воспользоваться.

Кайзерлинг поднялся, оставив гостей в недоумении. Жюльетт беспомощно поглядела на Бродку.

– Думаешь, Арнольфо Карраччи хотел обмануть нас?

Этот вопрос явно не понравился Марко, который до этого молча прислушивался к разговору.

– За Арнольфо я готов отдать руку на отсечение!

– Нет, – ответил Бродка, – этого я себе не могу представить. Арнольфо знал очень много. Вспомни нашу встречу на Кампо Сан-то Тевтонико, Жюльетт. Это место было выбрано не случайно. После всего, что мы только что слышали, я вполне допускаю, что у Арнольфо был с собой еще один ключ, но в голове.

– Ты имеешь в виду, что он хотел сообщить нам, как нужно трактовать имена, чтобы что-то понять?

– Именно это.

– В таком случае у меня возникает вопрос, почему бы Фазолино и его сообщникам не говорить четко и ясно? И зачем Фазолино во время всех своих разговоров включал автоответчик на запись?

Бродка пожал плечами.

– Арнольфо говорил, что это причуда Фазолино, ничего более. А что касается шифра, то ответ очень прост: сообщения, которые может слышать каждый, не нужно зашифровывать.

Жюльетт сдула волосы со лба, что свидетельствовало о сильном волнении.

– То есть Фазолино работает на некую тайную организацию, – подытожила она.

Бродка рассмеялся деланным смехом.

– А ты сомневалась?

Тем временем вернулся Кайзерлинг с пакетом, в котором находились микрокассеты, и положил его на стол. Не говоря ни слова, он взял одну из кассет и вставил ее в автоответчик, стоявший в сторонке на столике.

– Бельфегор, – проквакал незнакомый голос, – сегодня встречи не будет – Лука 2:26 – перенесено на завтра – Бельфегор.

Кайзерлинг отмотал ленту назад и включил снова. Голос звучал холодно, почти неестественно, и у всех присутствующих при его туке по спине побежали мурашки.

– Кто-нибудь из вас знает этот голос? Или Луки 2:26? – спросил Кайзерлинг, снова отматывая кассету назад и включая в третий раз.

– Этого голоса я никогда не слышал, – заверил его Марко, старый портье, которого пробрало больше всех. – И место в Библии мне незнакомо. Может быть, кто-то из вас?

Бродка покачал головой. Жюльетт тоже.

Кайзерлинг дал послушать еще несколько записей, которые были не менее странными. Один раз Жюльетт показалось, что она узнала голос Фазолино, но Кайзерлинг был уверен, что она ошиблась.

– Вот видите, – сказал Кайзерлинг, обращаясь к гостям. – Вы тоже не знаете, что с этим делать, равно как и я.

– И что теперь? – нетерпеливо произнесла Жюльетт.

– Вы говорили, – напомнил Бродка, обращаясь к Кайзерлингу, – что передадите нам кассеты.

– Да. Забирайте, – ответил тот, делая широкий жест рукой. – Я при всем желании не смог найти ничего порочащего Фазолино.

Такой щедрости Бродка не ожидал, и от Кайзерлинга не укрылся удивленный взгляд гостя.

– В конце концов, у нас с вами общий противник, – сказал хозяин дома, – и если все это каким-то образом поможет вам навредить Фазолино, я буду считать свою миссию выполненной.

Кайзерлинг вынул кассету из автоответчика, положил ее к остальным и протянул пакет Бродке.

– Если позволите, я хотел бы дать вам один совет, – сказал он, прощаясь с гостями. – У Фазолино достаточно тесные связи с Римской курией. Он даже утверждает, что это старые семейные узы, но я думаю, что он лжет. Фазолино – мерзавец, он стал им уже давно.

На обратном пути Марко поехал по трассе на Террачина и дальше по Виа Аппииа в Рим. Их конечной целью была пиццерия Бальдассаро на Виа Сале.

Судя по всему, Бродка и Жюльетт недооценили Бальдассаро. Они считали его порядочным человеком, который худо-бедно перебивался по жизни и тут увидел шанс заключить выгодную сделку. Но то, что он, не поморщившись, совершил одну и ту же сделку дважды, было уже слишком.

Они вернулись в Рим незадолго до начала вечернего часа пик. Марко, который слушал разговор о племяннике своего старого друга, сказал:

– Знаете, в каждом итальянце прячется мошенник, иногда мелкий, иногда – крупный. Никогда не знаешь, на кого попадешь. А чего еще вы хотели от народа, три бывших премьер-министра которого предстали перед судом и более тридцати тысяч жителей получают пенсию, хотя давным-давно мертвы?

В пиццерии Бальдассаро было шумно, слышался звон посуды, хотя вечерний наплыв посетителей еще не начался.

– Где Бальдассаро? – спросил Бродка, входя в заведение вместе с Жюльетт и Марко.

Повар в безупречно белой одежде рассмеялся во весь рот и ответил:

– Нет Бальдассаро, теперь есть Доменико!

– Что это значит?

– Бальдассаро продал пиццерию. Он – богатый человек, синьора. Переехал в Катанию. С сегодняшнего дня это место называется «Пицца-сервис Доменико». Вам понятно?

Понимать здесь было нечего. Бродка заметил, что портье не смог сдержать ухмылки. И если бы Бродку не обуревала злость, он сам рассмеялся бы.

В среду, около шести часов утра, бомба разорвала на тысячу кусков темно-синий «вольво», стоявший на Виа Цертоза. Взрыв мог бы нанести и больший ущерб, если учесть, что рядом были припаркованы другие машины.

По крайней мере, именно такой вывод сделала римская полиция, составляя протокол этого криминального происшествия – В лучших традициях мафии, – когда, очевидно, не нужно было никого убивать, однако явно следовало кого-то предупредить.

Взрывы автомобилей в Италии происходят не каждый день, но и не являются такой уж большой редкостью. И все же этот случай можно было рассматривать с особой точки зрения. В первую очередь, это касалось владельца автомобиля. Речь шла не об известном или неизвестном полиции мафиози, а о государственном секретаре – кардинале Смоленски, втором человеке в Римской курии. Если бы взрыв прогремел пятнадцатью минутами позже, как спокойно заявил кардинал, то его бы настигла смерть, ибо в это время он обычно спешит на утреннюю мессу. Но, как и у большинства кардиналов, у Смоленски тоже есть личная жизнь и квартира в городе, что, и общем-то, и спасло его.

Если отвлечься от поисков мотива и преступника, взрыв поставил дна вопроса. Первый касался десятка золотых рыбок, которых обнаружили на мостовой рядом с обломками; второй вопрос возник, когда среди покореженных частей автомобиля были обнаружены кусочки картины Леонардо да Винчи. Сложив их, полиция получила пазл портрета святого Иеронима, принадлежавший некогда художнице Ангелике Кауфманн. В результате своей необыкновенной истории он был разделен, пока одну из частей не нашли прикрученной к старому сейфу, а другую – в качестве сиденья табурета сапожника.

Таким образом, вопрос, какой негодяй покусился на жизнь кардинала, отошел на задний план, а итальянские газеты принялись высказывать множество различных версий по поводу золотых рынок и картины. Учитывая ситуацию, кардинал Смоленски вынужден был нарушить молчание, ибо посчитал это своим долгом.

На еженедельной пресс-конференции курии, где часами обсуждались мнения по поводу синодов, процессов канонизации, энциклик, посвящения в сан женщин и ойкуменизма, государственный секретарь Ватикана решился на два привлекших внимание высказывания, которые, в общем-то, только слегка касались благосостояния Церкви.

Его преосвященство произнес несколько сухих фраз, объявив себя аквариумистом, то есть любителем рыбок, плавающих в стеклянных ящиках. Он, мол, купил рыбок накануне вечером и оставил в машине, чтобы отвезти их на следующий день в свой офис в Ватикане. Что же касается частей, из которых сложилась картина Леонардо, речь идет, конечно же, о копии. Оригинал по-прежнему висит в зале IX Ватиканских музеев, где находятся и другие картины Леонардо. По словам Смоленски, он заказал копию картины, чтобы подарить ее другу, имеющему духовный сан.

Тот, кто видел, как кардинал Смоленски дважды в неделю носил домой десяток золотых рыбок в прозрачном пластиковом пакете, мог посчитать его очень хорошим человеком. Но так только казалось – а, как известно, когда кажется, креститься нужно, особенно набожным. Потому что государственный секретарь дважды в неделю выпускал золотых рыбок в аквариум размером пятьдесят на семьдесят сантиметров, в котором метались голодные пираньи, и молча наблюдал за естественным ходом вещей до тех пор, пока от золотых рыбок ничего не оставалось.

Что же касалось взлетевшего на воздух Леонардо да Винчи – копии, как утверждал Смоленски, – то объяснения государственного секретаря казались не очень убедительными, и в одном из комментариев «Мессаггеро» был открыто поставлен вопрос о том, почему второе лицо в Римской курии разъезжает по городу с копией Леонардо да Винчи в багажнике.

Конечно же, Бродка и Жюльетт следили за всем этим процессом в газетах. И когда впервые было упомянуто имя Смоленски, Бродка насторожился. Внезапно он вспомнил письмо своей матери, адресованное ее школьной подруге Хильде Келлер и переданное Бродке ее мужем. В том письме Клер Бродка писала, что кардинал Смоленски – сущий дьявол.

Именно этот кардинал Смоленски?

Бродка предположил, что по земле не может одновременно ходить много кардиналов Смоленски, и, таким образом, следовало опасаться, что его преосвященство действительно является ключевой фигурой тех событий, которые едва не свели с ума и его, и Жюльетт.

Титус, этот двуличный человек, о настоящих намерениях которого Бродка так и не узнал, говорил тогда в Вене, что в Ватикане существует тайная организация, святая мафия, которая управляет миллиардным концерном верующих.

Насколько бы правдивыми или ложными ни оказались слова Титуса, многое свидетельствовало о том, что он был прав. Скандал с подделкой картин, в котором оказалась замешана Жюльетт, только подтверждал это предположение. Но что касалось смерти ого матери, то Бродка даже представить себе не мог, какое отношение она может иметь к Римской курии.

В магазине электронных товаров на Виа Андреоли Бродка купил автоответчик, на котором можно было прослушивать записи, и теперь они с Жюльетт часами сидели в номере пансионата, слушая зашифрованные сообщения. И чем больше они прислушивались к тарабарщине на кассетах, тем менее вероятным казалось, что когда-нибудь им удастся разгадать тайну этих переговоров.

Ясно было одно: в шифрах прослеживается почерк организованного преступления. Шифры использовались с особой утонченностью. Таким образом, речь не могла идти о любителях или мелком мошенничестве.

Дважды прослушав все двадцать кассет – а именно столько они получили от Кайзерлинга, – Бродка занялся их систематической оценкой. Он записывал часто повторяющиеся имена и кодовые слова, что было весьма трудоемким занятием, поскольку большей частью на кассетах звучали имена и понятия, которые он никогда прежде не слышал.

Жюльетт по-прежнему считала, что одним из переговорщиков – он называл себя по телефону Молохом – был Альберто Фазолино. Асмодей и Бельфегор, похоже, являлись центральными фигурами в этой организации. По крайней мере, такое впечатление создавалось в связи с частотой употребления их имен и повелительного, уверенного голоса этих людей. Адраммелех несколько противоречил Бельфегору, но никаких подробностей о нем из пленок выяснить не удалось. Единственный женский голос принадлежал Лилит, которая возникала неоднократно. Вельзевул, Нергал и Велиал играли, очевидно, не столь большую роль, но все же отдавали Фазолино таинственные распоряжения. Один или два раза прозвучали еще какие-то кодовые имена, которые Бродка не сумел записать по акустическим причинам.

После шести часов работы с квакающим автоответчиком Жюльетт сказала:

– Теперь, надеюсь, ты понимаешь, почему Кайзерлинг столь охотно отдал нам кассеты.

Бродка молча кивнул и в очередной раз запустил пленку с голосом Асмодея, который отдавал непонятные распоряжения.

– Ты ничего не замечаешь в этой записи особенного? – спросил он, глядя на Жюльетт.

– Замечаю, конечно. Своеобразный колокольный звон на заднем фоне.

– Необычный перезвон четырех колоколов, не находишь?

– Да, очень необычный. Что это значит?

– Сам по себе этот перезвон необязательно что-то означает. Но он может указать нам место, где находился звонивший в момент телефонного разговора.

Еще не закончив фразу, Бродка вынул кассету из автоответчика и вставил в него другую. Снова заговорил Асмодей, отдавая свои зашифрованные распоряжения, на этот раз с цифровым кодом. Все это дело вообще казалось немного странным, как будто взрослые дяди вздумали играть в секретные службы. А еще сам факт существования подобной «игры» напоминал о временах «холодной войны», когда женские голоса из службы государственной безопасности ГДР на длинных волнах, слышимых по всей Европе, холодно передавали послания своим агентам при помощи числового кода. Но в любом случае в тех передачах не было необычного колокольного перезвона, который слышался на двух записях с голосом Асмодея.

– Вот! – сказала Жюльетт, подняв указательный палец. – Вне всякого сомнения, эти два звонка были сделаны из одного и того же места.

Бродка прокрутил другие записи с голосом Асмодея, но на них не было никаких посторонних звуков.

– Колокольный перезвон не может длиться целый день, – разочарованно протянул Бродка.

Жюльетт, нервы которой начали потихоньку сдавать, со вздохом спросила:

– И что ты теперь собираешься делать, узнав столь важную информацию?

– Я тебе скажу. – Бродка поднялся и, стараясь придать вес своим словам, хлопнул ладонью по столу. – Я сделаю то, что сделал бы на моем месте любой дешифровщик в мире. Я буду слушать записи до тех пор, пока мне не придет в голову идея, что именно может скрываться за ними. Все достаточно просто.

– Просто? Только без меня! – Жюльетт вскочила и заходила по комнате. – Бродка, ты вообще замечаешь, что мы постепенно скатываемся к сумасшествию? Что мы разучились нормально мыслить, нормально говорить, что все наши действия – хрестоматийные примеры для любого психиатра? Может, эти люди хотели добиться именно этого! Может, они хотели, чтобы мы окончили свои дни в психушке. И все же в наших силах прекратить поиски. Давай покончим с этим. Давай уедем куда-нибудь и начнем новую жизнь. Потому что это не жизнь. Это медленное самоубийство.

Бродка задумчиво слушал Жюльетт, следил за ее резкими движениями. В душе он готов был признать ее правоту. Однако одновременно с этим его разум полагал иначе. Поэтому Бродка, стараясь быть убедительным, сказал:

– Жюльетт, вот уже несколько месяцев мы как будто бьемся в резиновую стену. Но теперь появились первые конкретные зацепки относительно того, кто может стоять за этим заговором. Арнольфо Карраччи предоставил нам очень хороший материал. Я уверен, что он сумел разгадать эти странные коды, и сегодня мы могли бы продвинуться гораздо дальше. Я не верю в то, что Арнольфо обманул нас. У него был хороший мотив – единственный мотив, который сильнее жажды денег, – желание отомстить. Жюльетт, я просто не могу сейчас сдаться. Если для тебя это становится слишком опасным, я смогу понять. Уезжай обратно в Мюнхен.

Жюльетт бросилась ему на шею.

– Я вовсе не это имела в виду, Бродка! Прости меня, но в такие дни, как этот, я от отчаяния не знаю, что делать. Иногда мне кажется, будто против нас ополчился весь мир.

Она впилась ногтями в спину Бродки, так что ему стало больно, прижалась к нему, как ребенок, который боится неизвестности и возможного зла. Однако, несмотря на свое замешательство, Жюльетт высказала то, что давно уже мучило ее:

– Самое ужасное… что больше всего в этой ситуации страдает наша любовь.

Ее слова повисли в воздухе, словно зловещее предзнаменование. Они неприятно подействовали на Бродку, и он долго молчал, прежде чем снова смог заговорить.

Наконец он нашел в себе силы ответить:

– Что касается меня, то в моем отношении к тебе ничего не изменилось. Жюльетт, я люблю тебя. И если я не показываю своих чувств так же часто, как раньше, то вовсе не из-за проклятой ситуации, в которой мы оказались.

Несколько минут они молча обнимались. Затем Бродка мягко высвободился из объятий Жюльетт и усталым голосом произнес:

– Я бы тоже охотно занялся чем-нибудь более интересным, чем сидеть в неуютном гостиничном номере и слушать сумасшедшие пленки.

Жюльетт опустилась в единственное кресло, придававшее комнате очарование шестидесятых годов, и откинулась на спинку. Она задумалась.

– Мы должны разделить задачи, – сказала она после паузы. – Я уже давно чувствую себя бесполезным придатком. Хотя я вполне могу выполнять какие-то поручения.

– Можешь попытаться выяснить, кто скрывается за этими псевдонимами, – ответил Бродка, беря со стола, где стоял автоответчик, листок бумаги с зашифрованными именами. – Возможно, у всех этих имен есть определенное значение. В любом случае я не думаю, что это выдуманные имена. Молох, например. Если я не ошибаюсь, это какой-то божок с Ближнего Востока. Очевидно, что кукловоды этой тайной организации – люди довольно образованные и умные. Мафиози пользуются другими именами. Они называют себя «патрон», «босс» или «голова», и у всех у них есть клички. Такое имя, как Адраммелех, никто бы просто не запомнил.