Текст книги "Тайный заговор"

– По крайней мере, он так же хорош, как и ты! – с наигранным равнодушием отозвался государственный секретарь Ватикана. Он и не думал, что сможет так сильно обидеть Пальмеззано сказанной вскользь парой слов. Но едва он договорил, как тот схватил кардинала за левое запястье и молниеносно вывернул ему руку, так что косточки затрещали. Смоленски взревел, как бык на арене.

– Ты что, с ума сошел? – закричал он, но Пальмеззано уже отпустил его руку. – Ты мне чуть руку не сломал!

– В следующий раз я так и сделаю, кардинал! За пятнадцать лет тюряги я хорошо овладел такими приемчиками.

По лицу Смоленски было видно, насколько он зол. Ему было стыдно перед Упрямым и Краснолицым, а больше всего перед Анастасией. Поэтому он решил отомстить Пальмеззано по-своему.

– Я-то думал, что ты пришел, чтобы играть, – заметил кардинал. – Если тебе нужна драка, то, наверное, лучше отправиться в другое место. Для таких вещей я плохой противник. Итак?

Пальмеззано подтолкнул стопку банкнот справа от себя, и она немного подвинулась вперед.

– Десять тысяч, – сказал он, развернув карты веером.

Краснолицый побледнел и положил карты на стол. Упрямый только покачал головой и попытался, насколько это возможно, сделать непроницаемое лицо. Кардинал пересчитал банкноты, лежавшие перед ним, сложил их в стопку, подтолкнул ее к центру стола, так чтобы на нее сверху падал свет, и, криво улыбнувшись, произнес:

– Все, что у меня есть. Пятьдесят тысяч долларов!

Пальмеззано сглотнул и принялся пересчитывать свою наличность.

– Ты ведь не станешь увиливать, Асассин?

Вопрос задел Пальмеззано за живое.

– Конечно нет, – ответил он, хотя знал, что ему не хватает тридцати трех тысяч долларов, чтобы принять ставку государственного секретаря.

– Подойдет ли расписка? – неуверенно спросил он.

– Разумеется.

Смоленски подал Анастасии знак, и та исчезла, чтобы вскоре вернуться с листком бумаги. Она положила его на стол перед Пальмеззано, и тот, пробежав глазами по бумаге, уверенной рукой проставил сумму, а под ней свою подпись. Затем положил бумагу на уже лежавшую перед ним пачку денег и передвинул все это к центру стола.

– Я поддерживаю, – сказал он, подняв брови так высоко, что они превратились в дуги. – И кладу сверху еще десять тысяч.

Не колеблясь ни секунды, кардинал снял с пальца перстень и положил его сверху векселя Пальмеззано.

– Пойдет за десять тысяч, – сказал он. – Карты на стол!

На долю секунды непроницаемая маска Пальмеззано сменилась улыбкой триумфатора, когда он открыл свои карты: три туза, два короля.

– Фулл хаус.

Государственный секретарь, казалось, наслаждался возникшей паузой. Затем стал поочередно выкладывать карты на стол: десятка, валет, дама, король, туз – и противно усмехнулся.

– Пять червей. Роял флеш.

Пальмеззано как будто парализовало. Только его глаза беспокойно смотрели то на Смоленски, то на лежавшие перед ним карты. И тут, словно на него снизошло озарение, Пальмеззано очнулся, схватил левую руку Смоленски и с той же ловкостью, что и несколькими минутами раньше, вывернул ее. В следующее мгновение случилось невероятное: из рукава черного костюма Смоленски выпали еще три карты.

Прежде чем кардинал успел спрятать карты, Пальмеззано удержал его другой рукой, вынул карты из рукава и положил их на стол. После этого Пальмеззано прищелкнул языком, укоризненно покачал головой и сказал:

– Ну и ну, разве хорошие кардиналы так поступают?

На какое-то время воцарилась напряженная тишина. Красноватое лицо кардинала приобрело синеватый оттенок. Анастасия, стоявшая за спиной Смоленски, отошла на шаг, вероятно полагая, что тот вскочит и бросится на Пальмеззано. Два других игрока, не проронивших ни слова, наблюдали за ними, чуть пригнувшись. Казалось, что в любой момент каждый из них может вытащить оружие.

Но ничего подобного не произошло. Вместо этого Пальмеззано склонился над столом и обеими руками придвинул деньги к себе. Несмотря на то что сумма была велика, он оставался на удивление спокоен. Разгладив купюры и сложив их в стопочки, он затем надел на палец перстень и, протерев его рукавом, сказал:

– Пожалуй, не будем спорить о том, кому все это принадлежит. Уверен, что, если бы твои карты были получше, тебе не понадобилось бы мухлевать. Мне очень жаль.

Затем он поднялся, распихав стопки долларовых банкнот по всем карманам своего пиджака, и вышел из салона тем же путем, каким сюда пришел. При этом он стал богаче на сто тысяч долларов, а на его пальце сверкал настоящий кардинальский перстень – правда, с фальшивыми камнями.

Что отличает профессию служащего музея от других профессий, так это пожизненная связь между наблюдателем и объектом. Смотритель, серьезно относящийся к своей профессии, как правило, проводит больше времени с картинами, чем с собственной женой. Вероятно, в этом и состоит причина того, что большинство служащих музеев не женаты и вообще несколько странноваты.

Нередко бывает так, что стражи искусства влюбляются в скульптуру или картину; в любом случае они знают объект своего наблюдения после многих лет работы лучше, чем те, кто читает о нем в умных книгах.

Бруно Мейнарди, мужчина шестидесяти лет, густая шевелюра которого превратилась из черной как смоль в белоснежную и теперь придавала ему вид мудреца, относился к числу именно таких работников музея. Семья Бруно жила в небогатой местности Поззуоли, но он, будучи сыном шлифовальщика кораллов, мечтал стать вторым Рафаэлем. Уже в четырнадцать лет, когда речь зашла о том, продолжать ли ходить в школу, Бруно понял, что, учитывая сложности многодетной семьи, ему – в лучшем случае – придется пойти в обучение к живописцу, оформляющему вывески. Он, конечно, не заработает много денег, зато родителям не нужно будет тратиться на старшего сына.

Мечта Бруно стать вторым Рафаэлем окончательно развеялась, когда его дядя Луиджи почил с миром. У дяди в Риме была маленькая мастерская по вышивке церковной парчи, а в придачу к ней неплохие связи в духовенстве, что и обеспечило его племяннику место в Ватиканских музеях – плохо оплачиваемое, однако весьма престижное.

За сорок лет в зале Рафаэля, где Бруно начинал билетером и ночным сторожем, он дослужился до главного смотрителя и вот уже несколько десятилетий наслаждался властью в этом святом зале, который давно считал своей второй родиной. В течение всех этих лет Бруно ежедневно восхищался шедеврами Рафаэля и размышлял о своем великом кумире. В холодные зимние дни, когда посетителей было мало, он буквально пожирал глазами картины гениального художника. По крайней мере, со стороны именно так и казалось, ибо Бруно разглядывал каждый штрих на полотнах с расстояния нескольких сантиметров и тщательно запоминал его.

К несчастью, серьезно поговорить с кем-либо о своей страсти он не мог, разве что с коллегами из других залов Ватикана. Но они уже давно не воспринимали Бруно всерьез, ибо он стал утверждать, что так хорошо знает картины Рафаэля, что любую мог бы передать по памяти, если бы умел обращаться с кистью и красками.

Однажды утром, когда Бруно Мейнарди пришел на работу и, пользуясь отсутствием посетителей, заговорил со своими подопечными, он вдруг осекся. Присмотревшись к полотну, на котором было изображено святое семейство и которое относилось к числу его любимых картин, дотошный Бруно обнаружил крошечное изменение, такое маленькое и незначительное, что кто-то другой вряд ли бы заметил его. На ногте мизинца правой руки Мадонны виднелся темный ободок, словно Дева Мария забыла почистить ногти после домашней работы. Сначала Бруно подумал, что картина повредилась или на нее так удачно нагадила муха. Но, приглядевшись повнимательнее – а для этого нужен немалый опыт, – он уже не сомневался, что изменилась сама картина, и сообщил о своем открытии хранителю музея. Тот осмотрел картину и пришел к выводу, что Бруно Мейнарди страдает галлюцинациями. Со «Святым семейством» Рафаэля ничего не произошло.

Для смотрителя Ватиканских музеев такое утверждение было подобно пощечине. Как уже говорилось, Мейнарди знал все свои картины до мелочей, поэтому уничижительный приговор хранителя, означавший, что ему только казалось, возмутил Бруно. Он не мог этого стерпеть и в тот же день обратился к генеральному директору музеев, который отнесся к его словам хотя и с пониманием, но вместе с тем небрежно.

После этого Бруно Мейнарди написал письмо государственному секретарю Ватикана кардиналу Смоленски, о котором говорили, что он – главный в Ватикане после Папы Римского, и получил ответ: по причине проблем со здоровьем Мейнарди отстраняется от должности главного смотрителя с предоставлением ему семидесяти пяти процентов пенсии, положенной только через четыре года. Входить в Ватиканские музеи ему отныне воспрещается.

Такой человек, как Бруно, который прожил со своими картинами сорок лет, не мог смириться с тем, чтобы его вот так запросто вышвырнули из прекрасного мира искусства. У Бруно Мейнарди начались приступы лихорадки и ломка – совсем как у наркомана. Через день, облачившись в обычную одежду, он купил билет как турист и пошел в зал Рафаэля, чтобы побыть со своими картинами.

Отчаянно жестикулируя, Бруно рассказал посетителям из Японии и Америки о том, что четыре десятилетия он восхищался ухоженными руками Мадонны, а потом вдруг заметил, что за одну ночь у нее под ногтями скопилась грязь. Когда он собирался рассказать ту же самую историю группе испанцев, двое солдат швейцарской гвардии взяли его под руки и вывели из зала.

Поскольку Бруно Мейнарди сопротивлялся, арест старика привлек к себе больше внимания, чем того хотелось всем, и уже на следующий день итальянские газеты рассказывали о трагическом случае с музейным смотрителем, который после сорока лет работы в Ватикане сошел с ума и утверждал, что обнаружил странные изменения в картине Рафаэля «Святое семейство».

В тот же день Жюльетт вернулась к Бродке в Рим. Тот выглядел неважно: осунулся, под глазами появились темные круги, щеки побледнели, движения были вялыми. Бродка дошел до точки, когда уже не знал, что делать дальше. Он не мог понять, почему микрокассеты, обещавшие столь много, оказались бесполезными. Арнольфо Карраччи – лжец? Бродка не хотел в это верить.

Возможно, Жюльетт поступила несколько необдуманно, предложив ему поужинать именно в том ресторанчике на Пьяцца Навона, где она впервые встретилась с Клаудио. Но, как оказалось позже, это решение имело неожиданные последствия.

– А я думал, ты вообще не знаешь Рима, – удивленно заметил Бродка, когда они заняли место за маленьким столиком, накрытым белой скатертью.

– А я и не знаю города, – выкрутилась Жюльетт, – однако читала, что ресторанчики на Пьяцца Навона – лучшие в Риме.

Похоже, Бродку удовлетворило это объяснение, хотя и не очень убедило. У него были проблемы поважнее. Бродка расспрашивал о подробностях, касавшихся самоубийства Коллина. Он хотел в точности знать, как все произошло, и поначалу не замечал, что сильно мучит Жюльетт этими вопросами. Тем не менее она постаралась ничего не упустить и рассказала ему все, что ей было известно со слов коллег профессора.

Наконец, когда Бродка задал вопрос о том, как прошли похороны, Жюльетт не выдержала и разразилась слезами.

– Неужели ты не можешь понять, что я не хочу сейчас об этом говорить? – сдавленным голосом прошептала она.

– Извини. – Бродка взял ее руки в свои. – Очевидно, смерть мужа расстроила тебя сильнее, чем я предполагал.

– Да, – ответила Жюльетт, вытирая слезы, – но не так, как ты думаешь.

– Что ты имеешь в виду?

На мгновение их разговор прервался, поскольку к ним подошел официант, чтобы принять заказ – конечно же, жаркое из овощей. Когда он удалился, Жюльетт ответила:

– Бродка, ты даже не догадываешься, каким мерзавцем был Гинрих на самом деле. И я была за ним замужем пятнадцать лет… – Она покачала головой.

– Я знал его, – напомнил Бродка. – Пусть весьма поверхностно, но этого было достаточно.

Некоторое время оба молчали, пока вдруг в ресторане не появился новый посетитель. Узнав Жюльетт, он приветствовал ее почтительным поклоном.

Та ответила на приветствие легким кивком.

– Кажется, тебя здесь знают, – удивленно произнес Бродка.

– Глупости. Я же рассказывала тебе о писателе, с которым случайно познакомилась.

– Этот толстяк?

– Именно. Шперлинг. Он – ночной человек. Пришел позавтракать.

– Позавтракать? – Бродка тихонько рассмеялся, словно хотел немного приободриться, но поднять себе настроение ему не удалось.

– Кстати, – сказала Жюльетт, отодвигая тарелку, на которой еще лежала половина жаркого, – я ошиблась по поводу Норберта. Он никак не связан с ватиканской мафией. Пурпурная ленточка, которую я видела в его квартире, принадлежит новому приятелю.

– Позволь, я угадаю: Титус.

– Верно.

– Этот Норберт узнал что-нибудь о Титусе?

– Нет, абсолютно ничего. Он знал только то, что Титус – голубой.

– А где он сейчас? Я имею в виду Титуса.

– Без понятия. Он просто-напросто сбежал от Норберта. Похоже, этот парень действительно негодяй. Хорошо, что мы от него избавились!

Бродка неожиданно для себя отвлекся, наблюдая за толстым писателем. Шперлинг закрепил большую полотняную салфетку на золотой цепочке, которую носил на груди. Было крайне интересно смотреть, как он подносит ко рту кофейную чашку. Поскольку полнота Шперлинга требовала, чтобы он пронес чашку от стола до рта через большее расстояние, чем у обычных людей с нормальными объемами тела, ему приходилось защищать себя и свою одежду от расплескавшегося кофе, – поэтому он подставлял под кофейную чашку тыльную сторону ладони.

Эта сцена была настолько комичной, что Бродка улыбнулся.

– Чего ты усмехаешься? – растерянно спросила Жюльетт.

Бродка прикрыл рот ладонью.

– Этот писатель – настоящий уникум. Как, ты сказала, его зовут?

– Шперлинг, Пауль Шперлинг, – прошептала Жюльетт. – Он утверждает, что знает Рим лучше любого римлянина.

Бродка внимательно поглядел на толстяка.

– Неужели этот писатель действительно знает город?

– По крайней мере, он так говорит. Хочешь проверить его знание Рима?

– Да, – коротко бросил Бродка.

– Не нужно смеяться над этим человеком!

– Я не собираюсь над ним смеяться. Я думал совсем о другом. Если он знает Рим лучше любого римлянина, возможно, ему известно, как звучат колокола различных церквей.

– Ты думаешь о микрокассетах, – со скепсисом в голосе заметила Жюльетт.

– Ну а что, почему бы не попробовать?

– Знаешь, Шперлинг предлагал мне свою помощь. Может, пригласить его к нашему столику? Он наверняка очень общительный человек, хотя с писателями нужно быть осторожным. Большинство из них считают себя реинкарнацией Бога на земле и, прежде чем произнести слово, трижды прокручивают его мысленно, а потом еще денег за это хотят.

– Похоже, у тебя не очень хорошие воспоминания о людях этой профессии, – рассмеялся Бродка.

– Так и есть.

– Почему ты никогда об этом не рассказывала?

– Ах, это было так давно, задолго до тебя. Он утверждал, что Я – муза, которая окрыляет его, – особенно когда я надевала подвязки для чулок.

– И как? Помогало?

Жюльетт стыдливо поглядела на скатерть и улыбнулась.

– Ни мне, ни ему.

– И что с ним стало?

– Ты действительно хочешь об этом узнать? – Жюльетт сдержала улыбку. – Я слышала, что теперь он работает танцором фламенко на Майорке.

– В таком случае хоть одна приличная профессия у него есть, – сказал Бродка, и они рассмеялись от всего сердца.

– Ну что? – успокоившись, спросила Жюльетт. – Пригласить Шперлинга к нашему столику?

– Конечно, – сказал Бродка. – С его фигурой нам не стоит опасаться, по крайней мере, одного: вряд ли он станет плясать фламенко.

Жюльетт отправилась к Шперлингу.

Писатель оказался замечательным человеком; медленные движения Шперлинга, обусловленные полнотой, сильно контрастировали с его живым умом. Он извинился, что еще не совсем проснулся, – мол, только недавно встал. По-настоящему разговаривать с ним можно только после хорошей прогулки.

Что же касалось просьбы Бродки, то Шперлинг извинился и сказал, что помнит звон всего лишь пары десятков церквей. И все же он с удовольствием послушает запись. Он готов пойти с Бродкой и Жюльетт в их отель, поскольку все равно собирался прогуляться. Кроме того, сегодня на удивление теплый вечер. После ужина они втроем отправились в «Альберго Ватерлоо».

Увлеченно беседуя, они пересекли Тибр по Понте Умберто, прошли мимо Пьяцца Кавур, оставили позади Театро Адриано. Бродка и Жюльетт были удивлены выдержкой этого полного человека.

В номере пансионата Бродка поставил Шперлингу кассету.

Шперлинг уселся в кресло, сложил руки на животе и приготовился выполнить сложную, едва ли разрешимую задачу. Но уже после первого прослушивания он приподнялся в кресле и с восторгом воскликнул:

– Это, вне всякого сомнения, колокола Сан-Зено!

Бродка и Жюльетт удивленно переглянулись.

– Вы уверены? – нерешительно переспросил Бродка.

– Совершенно уверен, – ответил Шперлинг.

– А где находится Сан-Зено?

– Неподалеку отсюда. – Писатель подошел к окну и посмотрел на ночной город. – Примерно на полдороге между Пьяцца Маззини и замком Энгельсбург. Странная у вас запись.

– Да, очень странная, – смущенно улыбнувшись, согласился Бродка. – Вы, конечно же, хотите узнать, о чем здесь идет речь?…

– Я вас умоляю! – Шперлинг развел руками. – Это ваше дело. Мне очень приятно, если я смог вам помочь.

Шперлинг попрощался, и Жюльетт пообещала пригласить его на следующий день поужинать в благодарность за помощь.

Бродка провел Шперлинга вниз. Вернувшись в комнату, он глубоко вздохнул.

– Полагаю, ты должна изменить свое мнение о писателях, во всяком случае о Шперлинге. Он славный малый.

– Я тоже так думаю. – Жюльетт сидела, склонившись над картой города, и искала церковь Сан-Зено. Вдруг она ткнула пальцем в карту. – Вот! Сан-Зено.

Изучив местоположение церкви и сравнив расстояния, Бродка пришел к выводу:

– Квартира звонившего должна находиться где-то в радиусе пятисот метров. – С этими словами он обвел карандашом соответствующее место.

Подперев головы руками, Бродка и Жюльетт смотрели на этот магический круг и читали ничего не значащие для них названия улиц. Внезапно Жюльетт остановилась.

– Где газета, в которой писали об автомобиле кардинала, который взлетел на воздух?

Бродка принес газету, Жюльетт пробежала статью глазами, а затем снова посмотрела на карту города.

– Бродка, – тихо сказала она, – автомобиль государственного секретаря был припаркован на Виа Цертоза. А где находится Виа Цертоза? В квартале от Сан-Зено. Вот здесь!

– Ты права, Жюльетт.

– Ты веришь в совпадения?

– Не очень. – Бродка покачал головой. – Это должно означать, что государственный секретарь Ватикана кардинал Смоленски и Асмодей – одно и то же лицо…

Глава 12

Человек, нажавший на кнопку звонка на Виа Банко Санто Спиррито, выглядел как оборванец. Его редкие волосы слиплись на затылке, а очень красное лицо уже несколько дней не знало воды. С плеча свисала до отказа забитая дорожная сумка.

Молодой слуга открыл двери и, надменно посмотрев на незнакомца, хотел было их тут же захлопнуть, но мужчина просунул ногу в щель и сказал:

– Доложи обо мне синьоре Анастасии. Скажи, что приехал ее племянник.

Слуга с неудовольствием оглядел странного посетителя с головы до ног, однако впустил его и велел ждать в холле.

Титус еще издалека услышал голос Анастасии. Услышал он и то, как она ругалась, будучи не в лучшем расположении духа.

Анастасия Фазолино показалась на верхней ступеньке лестницы в черном халате с красными пуговицами. Волосы ее были спутаны и неухожены. Бросив на Титуса, стоявшего в холле, свирепый взгляд, она громко, так что разнеслось по всему дому, воскликнула:

– Ах, господин племянник соизволили объявиться! Что, опять на мели?

Не сводя с Титуса глаз, Анастасия спустилась по широкой лестнице и подошла к племяннику. Тот встал на одно колено и в этой позе поцеловал правую руку Анастасии. Затем он поднялся и хотел ответить, но синьора перебила его:

– Боже мой, что за вид! Ты что, ночевал на мусорной свалке? Титус кивнул.

– Что-то вроде того. Я приехал сюда из Флоренции на грузовике с овощами. А перед этим я добирался на автотранспортере из Мюнхена. Всего семнадцать часов.

– Ты что, не мог позволить себе приехать на поезде? – нахмурилась Анастасия.

– Нет, – ответил Титус. – У меня не осталось ни одной лиры. Анастасия оглядела племянника с макушки до пят, обошла вокруг него, покачивая головой.

– Так я и знала, – сказала она, остановившись позади него. – От тебя воняет, как от помойной ямы. Марш в ванную! В ванную для слуг, конечно же. Потом поговорим.

Титус взял свою сумку и исчез за боковой дверью.

Анастасия подошла к телефону и набрала номер.

– Лилит – Асмодею. – И после паузы произнесла: – Ты знаешь, кто ко мне пришел? Мой племянник! Вонючий, запущенный и без лиры в кармане.

Сам того не желая, Альберто Фазолино стал свидетелем этого телефонного разговора. Он как раз выходил из гардеробной и услышал, как его жена Анастасия отзывалась о своем племяннике.

– Что мне делать с парнем? Здесь он не может оставаться, это однозначно. – Она кивнула невидимому собеседнику. – Хорошо. Как хочешь.

И положила трубку.

Как всегда, в теплые, но не слишком жаркие дни они завтракали и живописном дворике дома, и, как всегда, Анастасия вышла в своем черном халате с красными пуговицами, в то время как Альберто, опрятно одетый, уже сидел за столом.

– Мне показалось или я действительно слышал голос твоего племянника? – лицемерно поинтересовался Альберто Фазолино.

– Тебе не показалось, – ответила Анастасия, и тут же, словно по команде, появился свежевымытый, чисто выбритый Титус с ярко-красным лицом.

– Смотри-ка, господин племянник! – цинично заметил Фазолино. – Что тебе здесь нужно?

Титус вежливо поздоровался с Фазолино, однако на его вопрос не ответил.

– Ну ладно, ладно, – сказала Анастасия, опуская кусочек белого хлеба в большую чашку с кофе с молоком. И, обращаясь к Титусу, продолжила: – Я звонила Смоленски и сказала ему, что ты приехал.

– И что? – осторожно поинтересовался Титус. – Как он отреагировал?

Анастасия пододвинула Титусу чашку.

– Он хочет тебя видеть, причем немедленно.

Кошмар, в котором вот уже несколько недель жили Бродка и Жюльетт, стал благодаря расшифровке кодового имени Асмодей еще более страшным. Хотя они по-прежнему не понимали содержания магнитофонных кассет, сам по себе факт, что государственный секретарь Ватикана кардинал Смоленски является одним из кукловодов этого заговора, возможно даже его главой, сильно взволновал их.

В любом случае теперь у них было подтверждение, что Арнольфо Карраччи не хотел их обманывать и что кассеты могли сыграть в этом деле неоценимую роль, а значит, стоили тех денег, которые были уплачены за них. К тому же они осознавали, что эти кассеты, по всей видимости, останутся единственной ниточкой, которая позволит распутать клубок возникших в их судьбе неясностей.

В течение двух дней и даже ночью Бродка и Жюльетт были заняты тем, что записывали и переводили содержимое всех двадцати кассет. Когда работа наконец-то была завершена, Бродка стал переживать, как бы кассеты не пропали из их номера в пансионате. Он чувствовал, что за ним наблюдают. Он не доверял ни приветливой хозяйке пансионата «Альберго Ватерлоо», ни постоянно сменяющимся ночным портье. Итак, куда же девать кассеты?

В конце улицы, на которой был расположен пансионат, находился филиал «Банко ди Ниаполи». Там Бродка и снял на следующий день абонентный сейф с паролем, чтобы на первое время спрятать кассеты. То, что эта мера предосторожности оказалась нелишней, подтвердилось уже на следующий день.

Бродка и Жюльетт сидели в столовой пансионата, от голых стен и красновато-коричневого пола которой отскакивало каждое слово, и совещались по поводу того, что делать дальше. В этот момент в прозрачных дверях появилась молодая женщина.

– Это же… – Жюльетт отставила в сторону свою чашку с чаем и прошептала, наклонившись к Бродке: – Я могу, конечно, ошибаться, однако, по-моему, это жена племянника Арнольфо.

Бродка кивнул. Это была Адриана Корнаро.

Та подошла к ним, пожелала доброго утра и спросила, может ли она присесть на минутку.

– Конечно, – растерянно сказал Бродка и пододвинул ей стул. – Я очень удивлен вашим появлением здесь, – добавил он, бросив взгляд на Жюльетт, означавший: ты, разумеется, тоже.

Жюльетт посмотрела на молодую женщину.

– Видите ли, – сказала она, обращаясь к Адриане, – после всего того, что произошло, мы, честно говоря, не ожидали, что когда-либо увидим вас или Бальдассаро. А теперь вдруг вы появляетесь здесь и садитесь к нам за столик.

Адриана обвела комнату взглядом, словно желая удостовериться, что их никто не подслушивает. Затем она поставила на стол свою сумочку, нечто вроде кожаного мешочка с плечевыми ремнями, и, вынув оттуда толстый коричневый конверт, положила его перед чашкой Бродки.

– Что это? – поинтересовался Александр.

– Пятьдесят миллионов лир, синьор. Половина всех наших сбережений.

– Что? – Жюльетт протянула руку и открыла конверт.

Бродка уставился на перевязанные банкноты, потом посмотрел на Адриану.

– Что это значит?

– Меня послал Бальдассаро. Он хочет выкупить обратно пакет с кассетами.

– У нас? – возмутился Бродка. – Именно у нас, кому он продал ключ от пустого сейфа?

– Я знаю, – тихо ответила Адриана. – Я с самого начала была против того, чтобы делать деньги на смерти Карраччи. Но Бальдассаро сказал, что такая возможность бывает только раз в жизни, а потому нужно ловить удачу за хвост. Если бы он тогда послушал меня!

– Конечно. – Разглядывая конверт, Бродка думал о том, не отсчитать ли десять миллионов, именно ту сумму, за которую он ничего не получил от Бальдассаро. Но, вспомнив, что кассеты все же попали к нему, он решил оставить все как есть.

– Синьора, ваш муж продал кассеты фотографу Вальтеру Кайзерлингу, который живет в Гаете.

– Я знаю, не нужно меня обманывать. Я уже была у Кайзерлинга. Он сказал, что нормальный человек ничего не сможет сделать с этими кассетами и что он отдал их вам.

Жюльетт мрачно поглядела на Адриану.

– Но зачем же вам отдавать целое состояние за кассеты, с которыми вы ничего не сможете сделать?

– Я скажу вам, синьора. Мы бежали в Катанию, где у нас есть родственники. Бальдассаро хотел открыть на эти деньги свой ресторан. Мы думали, что вдалеке от Рима, на Сицилии, Фазолино и его сообщники не достанут нас. Мы прожили в Катании всего три дня, когда у нас на пороге появился Фазолино в сопровождении падре из Санта-Агаты и потребовал кассеты назад. Он обозвал дядю Арнольфо вором и вымогателем и пригрозил, что позаботится о том, чтобы мы не прижились в Катании, – если Бальдассаро не отдаст кассеты назад.

– А что этот падре из Санта-Агаты?

Адриана пожала плечами и прикусила нижнюю губу.

– Он угрожал нам вечным проклятием. Но приходил он, как мне кажется, не за этим. Я полагаю, что это он выдал нас Фазолино. От падре на Сицилии не укроется ничто.

– И как отреагировал Бальдассаро? Он сказал, что продал кассеты?

– Конечно нет. Бальдассаро притворился, что ничего не знает. Он заявил, что не в правилах дяди Арнольфо что-либо красть. А если бы Арнольфо все же сделал это, мы нашли бы кассеты в его вещах. Но Фазолино не поверил Бальдассаро. Он ругался и угрожал, а потом ушел вместе с падре. С того самого дня нас не покидает ощущение, что за нами следят. Я бы не удивилась, если бы увидела сейчас, что перед входом в пансионат незаметно прогуливается их человек.

Жюльетт поднялась, подошла к окну и выглянула через занавеску, однако ничего подозрительного не заметила.

– Прошу вас, синьор, – продолжила Адриана, – возьмите деньги и верните кассеты. Для нас это единственная возможность жить спокойно.

Бродка и Жюльетт переглянулись. Слова им были не нужны: каждый знал, что ответил бы другой. И ответ этот был «нет».

– Допустим, – сказал Бродка, – кассеты действительно у меня и я готов отдать их вам. Что бы вы стали с ними делать, Адриана?

– Мы вернули бы их Фазолино. Пожалуйста!

Бродка взял конверт с деньгами, протянул его Адриане и твердо произнес:

– Мне очень жаль, но кассет у меня уже нет. Запись была настолько дурацкой, что мы ничего не смогли с ней сделать. Я уничтожил их и выбросил на свалку.

– Это неправда, синьор! – Адриана с трудом сдерживала слезы.

– Это правда, – солгал Бродка. Признаться, ему было жаль молодую женщину, которая, судя по всему, не поверила ему.

Разочарованная отказом, Адриана поднялась, спрятала конверт в сумочку, а затем вынула бумажку с телефонным номером и положила ее на стол. Она так и не смогла понять, почему этот немец отказывается от таких больших денег.

– Вот, это наш номер – на случай, если вы вдруг передумаете. Когда она вышла из столовой, Бродка и Жюльетт остались сидеть за столиком в некоторой растерянности.

Альберто Фазолино был не очень мужественным человеком. Об этом знали все в его окружении. И в первую очередь знал об этом он сам. Он долго боролся с собой, не зная, как поступить в этой ситуации. Затем он принял решение.

Он вошел в Ватикан со стороны Виа ди Порта Ангелика. Оставив слева казарму швейцарской гвардии, Альберто направился прямо к воротам Святой Анны.

Чтобы попасть в Ватикан, нужен был пропуск, в котором написано, что предъявитель является служащим Città del Vaticano. Те, кто собирался посетить папский дворец, заранее обзаводились соответствующим разрешением, получить которое было невероятно трудно, точнее, практически невозможно.

Но у Фазолино была маленькая вещь, открывавшая перед ним ворота и двери Ватикана. Он вынул из кармана пурпурную ленточку и показал ее стражникам. Алебардисты салютовали ему. Фазолино вошел.

Высокий холл с массивными колоннами по обе стороны широкой мраморной лестницы заставлял каждого посетителя чувствовать себя маленьким и жалким. Бесконечные коридоры, эхо которых усиливало звук шагов, только укрепляли чувство собственной ничтожности.

Фазолино шел этим путем не впервые, поэтому не обращал внимания на роскошь, окружавшую его. В конце длинного коридора он увидел стеклянную дверь, ведущую на улицу. Посетитель уверенно пересек Кортиле ди Сан Дамазо и прошел через неприметную дверь на другой стороне двора. Сделав пару шагов, он оказался перед лифтом, автоматические двери которого были сделаны из матовой стали и совершенно не вписывались в интерьер старинного здания. Двери открылись, словно это сделала невидимая рука, и Фазолино нажал на кнопку, возле которой стояла римская четверка.

На четвертом этаже навстречу ему вышел секретарь в черном одеянии. Прежде чем он успел спросить у него пропуск, Фазолино протянул ему пурпурную ленточку, после чего тот склонил голову и пригласил войти. Затем клирик исчез за одной из бесчисленных высоких дверей.