Текст книги "Корабль-призрак"

Глава 27

Плот хорошо слушался руля, пускай и двигался не так быстро, как бы хотелось. Филип с Кранцем постарались накрепко запомнить те отличительные приметы, которые позволят им при необходимости снова отыскать остров.

Несомый ветром и попутным течением, плот плыл на юг, и офицеры рассчитывали осмотреть большой остров, лежавший в том направлении. Они предполагали, что, найдя Амину, попробуют добраться до Тернате[63]63
  Султанат Тернате на одноименном острове в тот период был наиболее могущественным островным государством. Португальцы были вынуждены уйти с острова в 1575 году. Султанат Тидор (Тидоре) соперничал с Тернате за господство над Молуккскими островами.


[Закрыть], правитель которого, как было известно, вел дела с португальцами – их фактория располагалась на Тидоре, недалеко от Тернате. Оттуда надеялись уплыть на китайской джонке[64]64
  Джонка – традиционное китайское парусное судно для плавания по рекам и вблизи морского побережья. Имеет приподнятые корму и нос, бамбуковые реи и прямоугольные паруса из циновок, которые можно сворачивать наподобие жалюзи.


[Закрыть], что заходили на остров по пути в Бантам.

Под вечер плот приблизился к большому острову и очень скоро очутился почти рядом с берегом. Филип крутил головой, высматривая малейшие свидетельства пребывания Амины, но, как ни старался, ничего не заметил. Туземцы тоже не показывались.

Чтобы случайно не разминуться с предметом поисков под покровом темноты, плот вытащили на берег в маленькой тихой бухточке и оставались там вплоть до утра, а с рассветом вновь подняли парус и продолжили плавание. Кранц правил длинным веслом, которое приспособили к плоту вместо руля. Филип, некоторое время сидевший в молчании, достал из-за пазухи ладанку и стал в нее вглядываться.

– Что там у вас, минхеер? Портрет? – осведомился Кранц.

– Нет. Это моя судьба, – отозвался Филип, не сообразив, с кем разговаривает.

– Ваша судьба? Что вы хотите сказать?

– Я упомянул судьбу? Простите, сам не знаю, что на меня нашло, – неуклюже попытался оправдаться Филип и спрятал ладанку обратно.

– Полноте, капитан! Сдается мне, вы невольно сказали правду, хоть и не собирались этого делать. Я часто замечал эту вещицу у вас в руках и хорошо запомнил, как зарился на нее Шрифтен. Вы ведь столкнули его в море, когда он вознамерился ее стащить. С нею связана какая-то тайна, верно? Если так, подели́тесь со мною, прошу. Вы знаете, я вам друг и мне можно доверять.

– Да, Кранц, вы настоящий друг, преданный и самый надежный. Мы многое вынесли вместе, и испытания закалили нашу дружбу. Да, я могу вам доверять, но дело в том, что свою тайну я не отважусь доверить никому. Это святыня, и с нею связана история, о которой известно лишь моей жене и двум священникам.

– Раз уж вы доверились священникам, то доверьтесь и другу, ведь на свете нет ничего святее дружбы.

– Увы, друг мой, у меня есть все основания полагать, что знание, которым вы просите с вами поделиться, окажется для вас роковым. Не спрашивайте, почему я так думаю, просто примите к сведению. Кранц, я не хочу потерять и вас.

– Значит, вы не цените нашу дружбу, – ответил Кранц. – Вместе с вами я не щадил самой своей жизни, и меня не запугать какими-то детскими страшилками, порождениями воспаленного ума и слабого тела! Неужели вы не видите, минхеер, сколько нелепо уберегать меня от мнимой опасности, когда я добровольно вызвался сопутствовать вам в этом нашем весьма опасном предприятии! Не подумайте, что меня обуревает праздное любопытство. Просто мы вместе уже давно и теперь остались одни на задворках мироздания, и мне подумалось, что вам станет легче, если вы поделитесь тайной, очевидно вас терзающей, с тем, кому можете доверять. Советами друзей, минхеер, никогда не следует пренебрегать. И вам точно станет легче, если вы раскроете мне то, что вас гложет. В общем, если вы и вправду цените мою дружбу, позвольте разделить ваше бремя.

Лишь немногим удается на жизненном пути обойтись без откровенности в беседах с верными друзьями и без их советов, сулящих утешение. Потому читателя не должно удивлять, что в конце концов Филип, оставшийся наедине с Кранцем и угнетенный утратой Амины, посчитал своего первого помощника человеком, с которым действительно можно разделить грозную тайну.

Он приступил к рассказу, не выдвигая никаких условий, ибо сознавал, что, если Кранц не будет хранить тайну ради нее самой или из уважения к нему, своему капитану и другу, ничто не помешает ему нарушить любое обещание. Словом, на протяжении того дня, когда плот двигался вдоль мысов и бухт большого острова, Филип поведал Кранцу во всех подробностях ту историю, с какой читатель уже знаком.

– Что скажете? – спросил он в завершение. – По-вашему, этому можно верить? Или вы сочли, подобно многим, что это всего-навсего плод воспаленного воображения?

– Ни в коем случае, минхеер! – горячо возразил Кранц. – Если уж на то пошло, у меня самого имеется достаточно доказательств вашей правоты. Вспомните хотя бы, сколько раз я наблюдал воочию призрачный корабль. Если вашего отца обрекли на вечное скитание по морям, почему бы Небесам не избрать вас на роль смертного, который может его спасти? Нет, капитан, я верю каждому вашему слову, и теперь, когда вы мне открылись, я начал понимать многие странности в вашем поведении. Знаете, нашлись бы те, кто стал вас жалеть, а вот я вам завидую.

– Завидуете? – изумился Филип.

– Да, завидую! Я бы с радостью поменялся с вами местами и взвалил бы вашу ношу на свои плечи, будь это возможно. Разве не замечательно сознавать, что тебя призвали послужить великой цели? Что вместо блуждания по миру в погоне за достатком, как все мы, за достатком, который так легко потерять и который, после всех тягот и испытаний, в могилу с собою не заберешь, ты избран совершить достойнейшее дело? Подобно ангелам, спасти душу своего отца, который страдает за грехи, совершенные при жизни, и обречен нести наказание вечно? По мне, эта высокая цель оправдывает любые невзгоды, любые опасности морских плаваний. Если вам суждено погибнуть, что с того? Разве кого-то другого ждет иной итог тщетных устремлений и непрестанных трудов? Мы все умрем, но лишь немногим, кроме вас, позволено Творцом выкупить своей смертью душу другого человека. Так что, минхеер, я вам завидую.

– Вы говорите прямо как Амина. Она тоже нисколько не устрашилась общения с потусторонними силами и не отступила перед бесплотными духами.

– Она права, – кивнул Кранц. – А в моей жизни, точнее, в истории моей семьи случились некие события, убедившие меня в том, что такое общение не просто возможно, но и желательно. Ваш рассказ только подтвердил мое убеждение.

– В самом деле?

– Именно так, минхеер, но отложим этот разговор. Уже темнеет, надо снова подвести наше суденышко к берегу на ночевку, и я, кажется, вижу подходящую бухту.

Еще до рассвета поднялся сильный ветер с моря, а прибой сделался настолько высоким, что продолжать путь стало невозможно: волны грозили разломать хлипкий плот прямо у кромки воды.

Филип, как обычно, вспоминал Амину. Глядя на ярость волн, гребни которых были пронизаны солнечными лучами, он воскликнул:

– Море, признайся, моя Амина у тебя? Если да, отдай мне ее тело!.. О, что это?

Он указал на пятнышко на горизонте.

– Это парус какого-то небольшого судна, – сказал Кранц. – Оно идет по ветру и явно хочет укрыться в нашей бухточке.

– Вы правы, парус. По-моему, это перока[65]65
  Автор употребляет это слово, проникшее в английский язык из карибских наречий при посредстве испанского, для обозначения местного весельного судна – дословно «пироги». Разумеется, это не индейская пирога из коры, а большая гребная лодка из древесины.


[Закрыть], из числа тех, что во множестве бороздят здешние воды. Глядите, как лихо она скачет по волнам! Судя по осадке, на ней много людей.

Перока быстро приближалась и вскоре вошла в бухту. Парус спустили, судно подвели вплотную к берегу.

– Если это враги, сопротивляться бесполезно, – заметил Филип. – Ладно, сейчас все узнаем.

Люди на борту пероки не обращали на них внимания до тех пор, пока судно не встало на якорь. Потом трое моряков двинулись к Филипу с Кранцем. В руках они держали копья, но в остальном враждебных намерений не выказывали.

– Кто вы такие? – спросил один на португальском.

– Голландцы, – честно ответил Филип. Для него не прошло даром общение с отцом Матиашем – он усвоил кое-что из португальского языка.

– С погибшего недавно корабля?

– Совершенно верно.

– Вам нечего опасаться, вы враждуете с португальцами, как и мы сами. Мы с острова Тернате. Наш правитель воюет с португальцами из-за злодейств, которые они творят. Где ваши спутники? На каком острове?

– Они все мертвы, – сказал Филип. – Скажите, вам не встречалась одинокая женщина на плоту? Или, может быть, вы что-то о таком слышали?

– Мы слышали, что люди с Тидора подобрали женщину у южных островов и доставили ее в португальское поселение. Приняли за португалку.

– Хвала Небесам, она жива! – вскричал Филип. – Боже всемилостивый, прими мою благодарность! Люди с Тидора, говорите?

– Да, но мы воюем с португальцами и не сможем отвезти вас туда.

– Понятно. Что ж, теперь мне есть ради чего жить.

Человек, заговоривший с европейцами, очевидно, занимал среди соплеменников достаточно высокое положение. Его наряд был в основном магометанским, но отчасти и малайским; на поясе висел меч, в руках он сжимал копье, тюрбан на его голове был из пестрого чинца[66]66
  Чинц – лощеная хлопковая ткань (изначально набивной индийский ситец с узором из птиц и цветов), чрезвычайно популярная в Европе в XVIII столетии. Благодаря особому покрытию, придававшему ей блеск, не пачкалась и не промокала.


[Закрыть], а держался он, как и подобало вельможам в тех краях, любезно и с достоинством.

– Мы возвращаемся на Тернате и можем забрать вас с собой. Наш правитель всегда рад встрече с голландцами, особенно теперь, когда у нас появился общий враг – собаки-португальцы. О, забыл сказать: мы подобрали одного из ваших товарищей, он у нас на борту. Поначалу был совсем плох, но теперь уже оправился.

– Кто бы это мог быть? – проговорил Кранц. – Может, он с какого-то другого корабля?

– Нет. – Филип зябко повел плечами. – Это наверняка Шрифтен.

– Я должен увидеть его своими глазами, прежде чем поверю.

– Так смотрите! – И Филип указал Кранцу на Шрифтена, который сошел с пероки и двинулся к ним.

– Минхеер Вандердекен, рад вас приветствовать! Минхеер Кранц, как поживаете? Нам всем повезло, что нас спасли… кхе-кхе.

– Что ж, я просил у моря отдать тело, и оно меня послушало, – изрек Филип.

Между тем Шрифтен, ни словом не помянув обстоятельства, при которых расстался с Филипом в последний раз, заговорил с Кранцем, вполне доброжелательно, лишь с легким налетом язвительности. Прошло некоторое время, прежде чем тот сумел от него отделаться.

– Что скажете, Кранц?

– Думаю, он точно часть общей загадки и его судьба неразрывно связана с вашей. Ему предстоит как-то проявить себя в грядущих событиях, и до тех пор от него не избавиться. Но забудьте о нем, капитан. Главное, ваша Амина жива!

– Верно, – отозвался Филип. – Этот мерзавец не заслуживает того, чтобы о нем помнили. Что ж, выбора у нас нет. Поплывем с ними, потом придумаем, как избавиться от Шрифтена, и отправимся искать мою возлюбленную Амину!

Глава 28

Когда Амина очнулась, то поняла, что лежит на пальмовых листьях в маленькой хижине. Уродливый темнокожий ребенок сидел возле нее и отгонял мух. Где она находится?

Плот швыряло по волнам двое суток подряд, и все это время Амина провела в горячечном полубеспамятстве. Влекомый течением и гонимый ветрами, плот выбросило на побережье у восточной оконечности Новой Гвинеи. На Амину наткнулись туземцы, которые пришли к воде, чтобы торговать с тидорцами.

Сперва они решили избавить женщину от одежд, хотя и видели, что она жива, но, прежде чем успели оставить ее такой же голой, какими были сами, на глаза одному из них попался крупный бриллиант, подаренный Амине Филипом.

Дикарь попытался сорвать драгоценный камень с шеи, не преуспел и достал тупой и ржавый нож. Он как раз приступил с этим ножом к Амине, когда вмешалась старуха, которую все слушались, и прогнала соплеменника.

Тидорцы, имевшие дело с португальцами, дали понять, что за спасение жизни европейской женщины полагается награда. Еще они пообещали по возвращении уведомить факторию: мол, какая-то белая женщина приплыла к туземцам на плоту.

Всему вышесказанному Амина была обязана той заботой, какой ее окружили. Здешнюю часть Новой Гвинеи до некоторой степени цивилизовали люди с Тидора, часто приплывавшие сюда для торговли и выменивавшие у дикарей еду и полезные вещицы на европейские товары и безделушки.

Местные женщины перенесли Амину в хижину, где она пролежала много дней, пребывая между жизнью и смертью. За нею присматривали, но уход по большей части заключался в том, что ей смачивали сухие губы да отгоняли мух и москитов.

Едва Амина открыла глаза, уродливый маленький папуас бросился звать взрослых. В хижину вошла рослая, дородная, чтобы не сказать тучная, туземка, почти что нагая; весь наряд ее составляли лоскут материи на талии и вылинявший желтый шелк на плечах. Волосы, курчавые от природы, были частично приглажены. На толстых пальцах сверкали серебряные кольца, шею украшало ожерелье из перламутра. Зубы туземки были иссиня-черными, потому что она сызмальства жевала бетель, и весь ее облик сразу внушил Амине отвращение.

Папуаска что-то сказала, но Амина ничего не поняла, а потом, изнуренная даже тем малым усилием, на какое оказалась способной, снова распростерлась на ложе из листьев и закрыла глаза.

Но темнокожая женщина, несмотря на внешнее свое безобразие, оказалась доброй и заботливой. С ее помощью Амина через три недели сумела выбраться из хижины на закате и насладиться теплым вечерним ветерком.

Туземцы порой беззастенчиво ее разглядывали, но в целом относились к ней уважительно – не в последнюю очередь из опаски перед старухой, которая отстояла жизнь Амины.

Свои курчавые волосы они приглаживали, а некоторые даже выбеливали чунамом[67]67
  Чунам – раствор извести с песком; в Юго-Восточной Азии известь добывали из ракушек, обжигаемых в древесном угле.


[Закрыть]. Единственную их одежду составляли юбки из пальмовых листьев длиной до колена, зато они щеголяли кольцами в ушах и в носу и птичьими перьями в волосах, особенно ценилось перо райской птицы. Наречие, на котором говорили аборигены, не поддавалось пониманию.

Амина была благодарна этим людям. Сидя в тени деревьев, она глядела, как быстрые пероки снуют по лазурному морю, но мысли ее постоянно обращались к далекому Филипу.

Как-то утром Амина вышла из хижины и заняла свое обычное место под деревьями. Лицо ее светилось от радости.

– Спасибо, милая моя матушка! Спасибо, что явилась мне во сне и напомнила о том, что я забыла! О, будь у меня возможность поговорить с этими дикарями, я бы давно узнала, где сейчас мой Филип.

На попечении туземок Амина оставалась два месяца. Когда люди с Тидора снова приплыли на остров, они сказали, что им велело доставить белую женщину с плота в факторию и вознаградить тех, кто все это время заботился о ней. Знаками они показали Амине, к которой уже успели вернуться былые красота и свежесть, что она должна следовать за ними.

Любая перемена была предпочтительнее прозябания на острове, так что Амина двинулась к пероке. Ее надежно разместили, и вскоре лодка устремилась в плавание по спокойному морю, а Амине почему-то вспомнился сон Филипа о белой раковине.

К вечеру лодка достигла южной оконечности Галоло, где и заночевали, а наутро отправились дальше и вскоре прибыли по назначению. Амину сразу отвели в португальскую факторию.

Вряд ли стоит удивляться тому любопытству, которое возбудило ее появление: туземцы успели поведать про обстоятельства спасения Амины, и обитатели фактории воспринимали ее историю как настоящее чудо. Все, от коменданта до простого слуги, жаждали увидеть эту женщину.

Их поразили красота Амины и изящество ее движений. Комендант отвесил ей цветистый комплимент на португальском и несказанно удивился, не получив ответа. Увы, Амина не поняла ни слова из сказанного, а потому скорее следовало бы удивляться, ответь она что-нибудь.

Знаками Амина показала, что не понимает чужой речи, из чего сделали вывод, что она англичанка или голландка, и позвали переводчика.

Она назвалась женой голландского капитана, корабль которого потерпел крушение, и прибавила, что не знает, удалось команде спастись или нет.

Португальцы сильно обрадовались тому, что голландский корабль пострадал, а еще больше их порадовало, что столь красивая женщина уцелела в катастрофе. Комендант сообщил, что чрезвычайно счастлив принимать ее в фактории и что приложит все усилия, чтобы ей было удобно. Через три месяца ожидается корабль, идущий из китайских вод в Гоа, и, если пожелает, она сможет отправиться туда, а в Гоа ей не составит труда подыскать судно по своему вкусу, направляющееся куда угодно.

Затем Амину проводили в отведенное ей помещение и приставили к ней служанкой юную папуаску.

Португальский комендант, тощий и низкорослый, словно высох до костей от многолетнего пребывания под тропическим солнцем. У него были очень густые усы и очень длинный меч на поясе; этими «знаками отличия» его облик исчерпывался.

Внимание коменданта было бы трудно истолковать неправильно, и Амина посмеялась бы над ним, не опасайся она, что ее могут задержать в фактории.

Через несколько недель благодаря прилежным занятиям Амина уже освоила португальский язык настолько, что могла о чем-то попросить, а перед отплытием с острова Тидор говорила бегло.

Желание уехать и стремление разузнать, что стало с Филипом, крепли в ней с каждым днем. По истечении трехмесячного срока ее взор постоянно обращался к морю, в надежде первой заметить корабль, которого ожидали в фактории.

Наконец тот прибыл. Амина наблюдала, как судно подходит под парусами с запада. И тут комендант опустился перед нею на колени, признался в своей страсти и попросил не покидать остров и стать ему спутницей жизни.

Амина тщательно подбирала слова, сознавая, что находится в полной власти этого мужчины. Сперва, ответила она, ей нужно удостовериться в смерти мужа, каковая покуда под вопросом, для чего придется отправиться в Гоа. Если там выяснится, что ее супруг действительно погиб, она незамедлительно напишет коменданту.

Этот ответ, как станет известно впоследствии, причинил много горя Филипу. Пока же комендант, убежденный в том, что доказательства гибели капитана непременно отыщутся, вполне удовлетворился сказанным и поклялся, как только у него появятся какие-то сведения на сей счет, лично доставить их в Гоа, после чего рассыпался в изъявлениях своего почтения.

«Вот глупец», – подумала Амина, не отводя взора от корабля, что приближался к месту стоянки.

Через полчаса корабль бросил якорь, с него стали высаживаться люди. Амина заметила среди них священника и вздрогнула, сама не зная почему. Когда высадившиеся вошли в форт, все стало ясно: перед нею стоял отец Матиаш.

Глава 29

Оба – и Амина, и священник – вздрогнули и попятились, растерявшись от нежданной встречи.

Амина оправилась первой и протянула пастырю руку. При виде хорошо знакомого лица она так обрадовалась, что у нее из головы вылетели обстоятельства, при которых они когда-то расстались.

Отец Матиаш холодно ответил на рукопожатие, затем возложил свою ладонь на голову Амины и произнес:

– Да благословит тебя Господь, дитя мое, и да простит Он тебя, как простил я.

Тут к ней вернулись воспоминания, и Амина покраснела.

В самом ли деле отец Матиаш ее простил? Время покажет, но сейчас он обращался с нею как со старым другом – внимательно выслушал рассказ о ее злоключениях и согласился с тем, что ей надлежит отправиться в Гоа, куда он ее, конечно, сопроводит.

Через несколько дней корабль отплыл, и Амина с облегчением покинула факторию, избавившись от назойливого коменданта.

Плавание по архипелагу прошло благополучно. Устье Бенгальского залива пересекли без всяких затруднений при благоприятной погоде.

Отец Матиаш поведал, что по возвращении в Лиссабон быстро утомился бездельем и вызвался миссионерствовать в Индии. Он прибыл на Формозу[68]68
  Формоза – историческое название острова Тайвань.


[Закрыть], но вскоре после прибытия получил указание плыть по срочному делу в Гоа, благодаря чему и столкнулся с Аминой на Тидоре.

Пожалуй, будет непросто охарактеризовать нынешнее отношение отца Матиаша к Амине. Его чувства непрестанно менялись. То он припоминал, с какой добротой она и Филип принимали его у себя дома, каким достойным человеком оказался ее муж и какими добродетелями обладала, несомненно, она сама. То обращался мыслями к перенесенному унижению, к тому позору, что обрушился на его голову по вине этой женщины, и вновь задавался вопросом: неужто она и вправду посчитала, что он ворвался в ее спальню, движимый низменными побуждениями, или попросту воспользовалась его опрометчивостью?

Священник пребывал в растерянности. Он простил бы все, будь у него уверенность в том, что Амина искренне приняла христианскую веру. Однако что-то подсказывало ему, что она не просто не верит в Господа, но тайком обращается к запретной ворожбе. Потому он пристально следил за нею.

Всякий раз, когда в разговоре она упоминала о Боге, ему хотелось утешить и ободрить эту женщину. Но стоило сорваться с ее уст любому слову, какое можно было истолковать как презрение к вере, сердце пастыря полнилось негодованием и в нем пробуждалась жажда мести.

Именно в Бенгальском заливе, огибая южную оконечность Цейлона, корабль угодил в неприятности. Сильный ветер быстро обернулся бурей, и суеверные матросы принялись зажигать свечи перед фигуркой святого в часовенке на палубе.

Амина наблюдала за ними и снисходительно улыбалась, сама того не желая. Тут она заметила, что отец Матиаш не сводит с нее взгляда.

– Папуасы, у которых мне довелось гостить, поклонялись своим идолам, – пробормотала она, – потому их и кличут идолопоклонниками. Но чем эти христиане лучше них?

– Дочь моя, не стоит ли тебе спуститься вниз? – спросил отец Матиаш, подойдя ближе. – Не пристало женщине в такую погоду оставаться на палубе. Следовало бы помолиться об избавлении от невзгод.

– Нет, отец, я лучше постою здесь. Мне нравится смотреть на буйство стихии. Я преклоняю голову перед всемогуществом Творца, когда вижу подобное. Это ведь Он заставляет волны яриться, а потом их усмиряет.

– Хорошо сказано, дочь моя, – отозвался священник, – но Всевышнего надлежит почитать не только ввиду Его свершений. Достойно почитать Его в тиши, в уединении и самосозерцании. Ответь, следовала ли ты тем наставлениям, кои были тебе преподаны в свое время? Постигла ли возвышенные тайны, кои были тебе открыты?

– Я старалась, как могла, отец, – промолвила Амина, отвернулась и устремила взор на пенные волны.

– Взывала ли ты к Приснодеве и к святым, кои заступаются за людей, что совершают ошибки, подобно тебе?

Амина промолчала. Ей не хотелось ни вызывать недовольство священника, ни говорить ему неправду.

– Отвечай, дочь моя, – сурово потребовал отец Матиаш.

– Отец, я молилась только Господу, Богу христиан и владыке мироздания.

– Тот, кто не верит во все, не верит ни во что, женщина. Я так и думал, увы! Я видел, с каким презрением ты смотрела на моряков. Скажи, чему ты улыбалась?

– Своим мыслям, святой отец.

– Сдается мне, тебя насмешила истинная вера других!

Амина не ответила.

– Ты не христианка, дочь моя, ты еретичка. Остерегайся, женщина, умоляю!

– Чего мне остерегаться, святой отец, и почему? Неужели на этих островах не сыщется миллионов душ, более заслуживающих вашего рвения, чем я? Скольких вы уже обратили в свою веру? Вы ведь трудились не покладая рук и невзирая на опасности, верно? Так почему же не преуспели? Хотите, отец, я объясню? Дело в том, что у этих людей есть собственное вероучение, к которому они приобщаются сызмальства и которому следуют все вокруг.

Разве я не в том же положении? Меня растили в другой вере. Так почему вы ожидаете, что я смогу мгновенно забыть об этом и отрешиться от суеверий, какие усвоила в детстве? Я много думала о том, что слышала от вас. Сердце подсказывает мне, что за многими вашими словами таится истина и что вероучение ваше воистину боговдохновенно.

Довольствуйтесь этим! Не требуйте от меня слепого послушания и безоговорочного повиновения, ибо так я могу показаться вам некрепкой в новой вере. Мы скоро прибудем в порт, там вы сможете просветить меня, если пожелаете, и я готова буду исповедаться – но лишь по доброй воле, не по принуждению. Имейте терпение, святой отец, и однажды, возможно, я сумею ощутить то, чего не ощущаю сейчас, – что вон тому куску раскрашенного дерева и вправду следует поклоняться.

Несмотря на язвительность последних слов, в этой речи Амины было столько неподдельной искренности, что отец Матиаш ей поверил. Она была женой католика, и потом священник видел в ней женщину, отступившую от учения Римской церкви, а не человека, воспитанного в иной вере. Теперь-то ему вспомнилось, что Амина еще ни разу не посещала храм. Отец Сейзен полагал, что она еще несовершенна в вере, и отказывался крестить жену Филипа до тех пор, пока та не прозреет и не возлюбит Господа всем сердцем.

– Ты говоришь дерзко, дочь моя, но мне приятна твоя непосредственность, – отозвался отец Матиаш, помолчав. – Что ж, по прибытии в Гоа мы обсудим с тобою все это, и я льщу себя надеждой, что на тебя снизойдет милость Господня.

– Быть по сему, – подытожила Амина.

Священник и не подозревал о том, что мысли Амины постоянно возвращались к сновидению, которое посетило ее на Новой Гвинее. В этом сне Амине явилась ее мать и открыла тайны своего колдовского ремесла. А в Гоа Амина спешила, чтобы самой к нему обратиться.

Между тем ветер продолжал крепчать, корабль с трудом взбирался на волны, что шли непрерывной чередой, и дал течь. Матросы-португальцы явно перепугались и громко взывали к святым, которых мнили своими покровителями. Отец Матиаш и прочие пассажиры тоже испытывали страх, ибо трюмные насосы не справлялись и корабль набирал все больше воды. Волны швыряли его, как щепку, а побледневшие люди молились и стискивали дрожащие руки. Отец Матиаш на всякий случай отпустил всем грехи. Кто-то плакал, как ребенок, кто-то рвал на себе волосы, кто-то бранился и проклинал тех самых святых, которым поклонялся еще вчера.

Зато Амина сохраняла спокойствие и лишь презрительно улыбалась, когда слышала эти проклятия.

– Дитя мое, – проговорил отец Матиаш нарочито ровным голосом, не желая выказывать свой страх той, что взирала столь непоколебимо на буйство стихий, – не упусти возможность обелить себя пред Господом! Прежде чем мы погибнем, позволь принять тебя в лоно нашей Святой Церкви, отпустить тебе грехи и даровать надежду на вечное блаженство.

– Святой отец, Амину не напугать и не принудить к вере, пускай она и боится бури, подобно всем вокруг, – ответила женщина. – Вдобавок не в вашей власти отпускать грехи той, кто от волнения может сказать такое, чего никогда не сказала бы в иных обстоятельствах. Страх овладел мною единственный раз, когда я осталась в полном одиночестве на плоту. Вот это и вправду было испытанием для крепости моего рассудка, и с ним не идет ни в какое сравнение эта буря, даже если она чревата гибелью. Я вверяю себя милости Божьей, верую в Его любовь и склоняюсь перед Его волей. Да будет так, как Он располагает!

– Дитя мое, не пристало тебе погибать неверующей.

В ответ Амина показала на пассажиров и матросов, что причитали на палубе:

– Отец, вот христиане, которым вы отпустили грехи и вроде бы даровали вечное блаженство. Так почему же им недостает мужества погибнуть как подобает истинно верующим? Почему женщина даже не вскрикнет, а они исходят стонами и слезами?

– Они хотят жить, дитя мое. У них есть жены и дети, и они боятся смерти. Разве кто-либо из нас готов умереть?

– Я готова, – возразила Амина. – Мужа у меня больше нет. Во всяком случае, я этого сильно опасаюсь. Жизнь для меня более не притягательна, и смерти я не страшусь, потому что жить мне, увы, незачем. Будь здесь Филип, конечно, я рассуждала бы иначе, однако он отошел в мир иной ранее меня, и все, чего я желаю ныне, это отправиться вслед за ним.

– Он умер в вере, дочь моя. Если хочешь снова повстречаться с ним, поступи так же.

– Он умирал доблестно, я знаю. – Амина вновь с презрением покосилась на пассажиров и матросов.

– Быть может, он и жил по-другому, – сказал отец Матиаш. – Достойный человек отходит с миром и не ведает страха.

– Это справедливо для всякого, какой бы веры он ни держался, святой отец, – проговорила Амина, – и независимо от веры недостойным уготована жестокая гибель.

– Я помолюсь за тебя, дочь моя. – Отец Матиаш опустился на колени.

– Благодарю, отец. Ваши молитвы наверняка услышат, пусть даже вы упомянете в них такую, как я.

Хватаясь за леера, Амина поднялась по трапу на мостик.

– Мы погибли, сеньора, мы погибли! – вскричал капитан, прятавшийся за фальшбортом, и в отчаянии заломил руки.

– Вовсе нет. – Амина встала с наветренной стороны, продолжая держаться за леер. – Не в этот раз.

– Что вы такое говорите, сеньора? – Капитан явно восхищался хладнокровием и решительностью женщины. – Что вы имеете в виду?

– Что-то подсказывает мне, капитан, что мы не погибнем, если вы возьметесь за дело. Мое сердце возвещает спасение. – Она приложила руку к груди. От ее внимания не ускользнуло, что буря начала стихать, а вот моряки, перепуганные до глубины души, этого не замечали.

Спокойствие Амины и ее красота – а быть может, и необыкновенное хладнокровие молодой женщины в минуту, когда все прочие предались отчаянию, – оказали благотворное действие на капитана и матросов. Предполагая, что она католичка, подобно им самим, моряки посчитали, что ей было видение; как известно, вера часто идет рука об руку с суевериями. Они смотрели на Амину с восторгом и уважением. Ее слова побудили моряков отринуть страх и вернуться к своим обязанностям. Насосы снова заработали, а буря ночью улеглась, и корабль уцелел, как и предсказывала Амина.

Теперь пассажиры и команда видели в ней едва ли не святую и говорили об этом отцу Матиашу, которого такие слова изрядно обеспокоили. Мужество, выказанное Аминой, было поистине выдающимся; даже сам священник поддался страху, а она как будто нисколько не испугалась.

Он промолчал, но мысли его непрестанно возвращались к молодой женщине, и выводы, которые он сделал, были не в пользу Амины. Что придавало ей сил? Что наделило ее даром предвидения и пророчества? Уж всяко не христианский Бог, в Которого она не верила. Что же это за сила?

Отец Матиаш снова вспомнил тот давний разговор в ее спальне и сокрушенно покачал головой.