Текст книги "Корабль-призрак"

Глава III
Роковое письмо

Красивая дочь лекаря произвела на юного Вандердеккена сильное впечатление. Новое чувство присоединилось к тем, что волновали душу Филиппа. Придя домой, он кинулся на постель, с которой утром его поднял Путс. Прелестный образ девушки еще некоторое время носился в воображении молодого человека, но скоро был изгнан мыслью о том, что в соседней комнате лежит мертвая мать, а тайна отца, Виллема Вандердеккена, до сих пор заперта внизу в гостиной.

Погребение назначили на завтрашнее утро, и Филипп, который после знакомства с прекрасной дочерью безобразного доктора несколько охладел к страшной тайне покойной матери, решил до похорон не отпирать таинственную комнату. На этом он заснул и, измученный душевно и физически, проспал до утра, когда священник разбудил его: печальная церемония уже началась. Через час все закончилось, провожавшие тело на кладбище разошлись по домам, а Филипп, вернувшись в опустелое жилище, запер дверь на тяжелый засов и почувствовал облегчение от того, что теперь он один и никто ему не помешает.

Войдя в комнату, где еще час тому назад лежало тело матери, Филипп снял со стены шкафчик и возобновил прерванную накануне работу. Вскоре он отделил заднюю стенку и нашел потайной ящичек. Выдвинув его, Филипп обнаружил, как и предполагал, большой ключ с легким налетом ржавчины, а под ним – сложенную вчетверо выцветшую от времени бумажку с текстом, написанным рукой Катрины Вандердеккен.

«Прошло две ночи, с тех пор как ужасный случай внизу вынудил меня запереть гостиную, и до сих пор мне кажется, будто голову мою от потрясения разрывает на части. Если я при жизни не успею или не захочу никому признаться в том, что произошло, все равно этот ключ понадобится: когда я умру, комнату откроют, а иначе дверь выломают. Выбежав оттуда, я бросилась наверх и до утра сидела подле своего сына. Утром я набралась смелости, сошла вниз и заперла гостиную, а ключ принесла в свою спальню. Пусть та злополучная комната стоит запертой, пока не пробьет мой час. Никакие лишения или нужда не заставят меня изменить свое решение, хотя в железном ларце в буфете подальше от окна довольно денег, чтобы мы с сыном жили безбедно. Мне не надо их – пусть они достанутся моему ребенку. Я не знаю еще, буду ли рассказывать сыну про этот кошмар, сейчас я склоняюсь к мысли, что лучше не посвящать Филиппа в эту тайну и не объяснять причины, заставившие меня поступить именно так, а не иначе. Ключи от шкафа, буфета и железного ларца – на столе или в моей рабочей корзинке. На столе же осталось письмо, но, может, я куда-нибудь переложила его от волнения и страха. Оно запечатано. Пусть никто не вскрывает его кроме моего сына. И ты, мальчик мой, не распечатывай письмо, если я так и не сообщу тебе тайну, – это ради твоего же блага, поверь мне! Лучше отдай его достопочтенному патеру, так как на письме лежит проклятие. Сыночек мой дорогой, прежде чем сорвать печать с письма, тысячу раз подумай – может, тебе лучше никак не соприкасаться с этой роковой историей, а материально ты вполне обеспечен.

Катрина Вандердеккен».

– «…никак не соприкасаться с этой роковой историей…», – задумчиво повторил Филипп, не отрывая взгляда от записки. – Но, матушка, я обязан с ней соприкоснуться и узнать все. Прости меня, дорогая, если я вопреки твоему желанию не обдумал все тысячу раз – это означало бы даром потерять время, раз уж я бесповоротно вознамерился узнать тайну.

Приложившись губами к подписи матери, сын неторопливо сложил записку, сунул в карман и, взяв ключ, пошел вниз. Было около полудня, солнце ярко светило, небо голубело, и все в природе улыбалось. Филиппу стало жутковато, и сердце его дрогнуло, когда, с некоторым усилием повернув ключ в замке, он толкнул дверь и отворил ее. Он не сразу ступил в комнату, а задержался на пороге: ему мнилось, что он вторгается в приют какого-то бестелесного духа, который вот-вот предстанет перед ним. Обождав минутку, юноша взял себя в руки, отогнал тревожные мысли, перешагнул через порог и оглядел помещение. Кругом царил полумрак – через щели плотно закрытых ставен пробивались два-три солнечных лучика, в первый момент показавшиеся Филиппу мистическим сиянием. Не отвлекаясь на нелепые фантазии, молодой человек начал рассматривать предметы, для чего принес из кухни свечу. Стояла полная тишина. Стол, на котором, как писала мать, вроде бы, лежало письмо, располагался за дверью, и в первый момент Филипп его не заметил. Юноша прошел через всю комнату к окну, чтобы раскрыть ставни, но когда вспомнил рассказ матери о том, что в роковую ночь они распахнулись и потом закрылись сверхъестественным образом, его руки задрожали. Он все-таки открыл ставни, и целое море света хлынуло в комнату и на мгновение ослепило юношу. Этот ворвавшийся веселый дневной свет смутил Филиппа даже больше, чем прежний полумрак. Со свечой в руке молодой человек вышел в кухню, сел, опустив голову на руки, и некоторое время посидел в глубокой задумчивости, прежде чем собрался с духом снова пойти в гостиную. На этот раз он чувствовал себя уверенно и принялся разглядывать обстановку.

Одно окно. Против входной двери камин. По обе его стороны два буфета из темного дуба. Пол чистый, хотя пауки протянули по нему во всех направлениях свои тенета. С середины потолка спускался зеркальный шар – обычное в то время украшение гостиных; его окутала густая сеть паутины, и он напоминал громадный кокон. Над камином – две-три картины в рамах со стеклами, затянутыми сплошным слоем пыли, сквозь который не удавалось различить изображения. На камине – живописный образ Пресвятой Девы Марии в небольшом серебряном киоте, потемневшем и потускневшем настолько, что стал походить на темную бронзу или чугун. По обе стороны киота – индийские фигурки и вазочки. Что скрывалось за стеклянными дверцами буфетов, Филипп не понял из-за толстого слоя пыли: похоже, там размещалось столовое серебро, которое еще не совсем почернело и слегка поблескивало. На стене против окна – тоже картины в рамах с запыленными стеклами и две птичьи клетки. Филипп приблизился к ним и заглянул: бедные пленницы давно закончили свое существование, на дне клеток лежали маленькие кучки светло-желтых перышек, по которым можно было безошибочно сказать, что питомиц, когда-то живших здесь, привезли с Канарских островов. Филипп продолжил осмотр комнаты, оттягивая тот момент, когда он собирался приступить к поискам того, что интересовало его всего более, чего он опасался и вместе с тем очень хотел найти.

Стулья и кресла вдоль стен. На одном из них что-то из белья. Филипп взял в руки и убедился: это его детская рубашечка, когда он был ребенком. У стены против камина – стол, кушетка, рабочая корзинка матери и, вероятно, роковое письмо. Когда Филипп посмотрел за дверь, где был стол, пульс у юноши сильно забился, но он усилием овладел собой. На этой же стене за дверью висело разное оружие, на кушетке рядом со столом, очевидно, и сидела мать в тот вечер, когда отец – или призрак отца – посетил ее. Рабочая корзинка со всеми принадлежностями рукоделия стояла на столе, там, где мать ее и бросила, в страхе убежав из комнаты. Ключи, о которых она упоминала, лежали тут же, но, сколько ни смотрел Филипп, письма он нигде не видел: ни на столе, ни на кушетке, ни на полу. Он приподнял рабочую корзинку, желая убедиться, не попало ли письмо под нее, – нет. Он выложил на стол содержимое корзинки – письма среди него не оказалось. Затем он приподнял и перевернул все подушки на кушетке, но и здесь никаких признаков письма не обнаружилось. У Филиппа как будто камень с души свалился. «Я так и знал! Все это была игра больного воображения, – подумал он. – Матушка, видно, уснула, и ей приснилась ужасная история. Не могло такое произойти. Без сомнения, сон оказался слишком ярким, живым, напоминал страшную действительность и отчасти повлиял на мозг моей впечатлительной матушки – этим все и объясняется. Да-да, мое предположение верно. Бедная матушка! Как много ты выстрадала из-за этого сна, но теперь ты удостоилась награды на Небе и обрела наконец желанный покой».

Немного погодя Филипп достал из кармана записку, найденную вместе с ключом, и начал ее перечитывать: «…в железном ларце в буфете подальше от окна…» Так. Взяв со стола связку ключей, он пошел к буфету, подобрал нужный ключ, открыл деревянные дверцы, увидел железный ларец и отпер его другим ключом. Глазам юноши явилось настоящее богатство – до десяти тысяч гильдеров в маленьких желтеньких мешочках. «Матушка страдалица! – пожалел он. – Страшный сон довел тебя до нужды, почти до нищеты, когда в твоем распоряжении имелось целое состояние!» Филипп положил все желтые мешочки на место и запер ларец и буфет, взяв на свои неотложные нужды несколько золотых монет из одного полупустого мешочка. Его внимание привлекла верхняя часть буфета, которую он открыл опять же с помощью одного из ключей на связке: фарфор, серебряные сосуды, чаши и кубки – все высокой стоимости. Полюбовавшись посудой, юноша замкнул дверцы буфета и бросил ключи на стол.

Неожиданное богатство укрепило его в убеждении, что никакого рокового пришествия отца, равно как и проклятия, в сущности не было. Это успокоило Филиппа, настроение его улучшилось, и, опустившись на кушетку, он стал думать не о мистических явлениях, а о вполне земных радостях, а именно о прелестном видении в окне дома мингера Путса. Помимо его воли воображение рисовало ему чудесные воздушные замки и картины полнейшего блаженства. Так он просидел часа два, потом его мысли вернулись к бедной матери и ее тяжелой кончине.

– Милая добрая матушка! – вслух сказал он, приподнимаясь с кушетки. – Здесь ты сидела утомленная долгим бдением над моей постелькой, измученная тревогой за своего любимого супруга и моего ушедшего в море отца, которому в бурную ночь грозили тысячи опасностей. Воспаленное воображение вызывало в твоей душе нехорошие предчувствия, а страшный сон породил в твоем сознании картину кошмара. Без сомнения, я прав. Вот и вышивка твоя лежит на полу на том месте, где она выпала из твоих обессилевших во время сна рук, и, быть может, в эту минуту погибло счастье всей твоей жизни! Бедная моя! – Филипп смахнул слезу со щеки и нагнулся, чтобы поднять кусочек кисеи, по которой вышивала мать. – Как много ты вынесла! Боже правый! – Вдруг он прервал восклицание и отпрянул с кусочком ткани в руке. – Да вот оно это письмо! – едва договорил он, и его словно обожгло огнем.

На полу под лоскутком вышивки лежало то самое письмо капитана Вандердеккена. Если бы Филипп сразу нашел его на столе, как ожидал, то, вероятно, взял бы его в руки сравнительно спокойно. Но теперь, когда юноша успел убедить себя, что ничего подобного не было, что все это – плод болезненного воображения матери, что его ждет близкое благополучие, это оказалось для него страшным ударом. Молодой человек замер на месте не в силах прийти в себя от ужаса и недоумения. Все его воздушные замки рухнули, и по мере того, как он пытался стряхнуть с себя оцепенение, душа его наполнялась тяжелыми предчувствиями. Он быстро нагнулся, схватил письмо и выбежал из комнаты. «Я не могу, не смею читать его здесь! – пронеслось в голове. – Я ознакомлюсь с ним только под открытым небом перед ликом оскорбленного Божества». Взяв шляпу, Филипп выскочил из дому, запер дверь и зашагал по улице, сам не зная куда.

Глава IV
Тысячи гильдеров

Пусть читатели представят себе чувства приговоренного к смерти преступника, уже смирившегося со своей участью и неожиданно узнавшего, что он помилован, вновь ожившего для надежд и рисующего себе отрадное будущее. И вдруг ему объявляют, что помилование не утверждено и его все-таки казнят. Таково было душевное состояние Филиппа, когда он вышел из дому. Он долго брел, не разбирая дороги, зажав в кулаке письмо и стиснув зубы, наконец, запыхавшись от ходьбы, опустился на скамейку и посидел, бессмысленно уставившись на листок бумаги, который держал обеими руками у себя на коленях. Он повертел его, разглядывая со всех сторон, – листок был сложен вдвое и запечатан черной печатью. Филипп тяжело вздохнул.

– Нет, – сказал он сам себе, – я не могу прочесть его сейчас, потом, попозже.

Еще с полчаса он бесцельно ходил по улицам, до ряби в глазах глядел на яркое солнце, после чего остановился и поискал место, где бы укрыться от прохожих, незаметно сломать печать и прочесть страшное послание из неведомого мира. В нескольких шагах от себя перед небольшой рощицей юноша заметил кустарник и, замаскировавшись там, еще раз осмотрелся, чтобы убедиться, что никто его не видит. Солнце уже садилось, и молодой человек, подумав про себя: «Видно, такова Твоя воля, Господи, и такова моя судьба!» – решил более не медлить. Он вспомнил, что письмо вручил его матери не обычный смертный, – оно содержало тайну бесплотного духа, осужденного или обремененного страшным заклятием, что эта тайна касалась его родного отца и что только в этом письме заключалась надежда на спасение, о котором молил бедный отец. «Какой же я трус! – упрекнул себя юноша. – Зачем я потерял столько времени? Солнце как нарочно задерживается на холме, чтобы дать мне возможность прочитать письмо, даже солнце ждет меня!» Вернув себе обычное мужество Вандердеккенов, Филипп спокойно сорвал печать с вензелями отца и прочел следующее:

«Дорогая Катрина!

Одному из тех милосердных духов, которые льют слезы и скорбят о преступлениях смертных, было дозволено сообщить мне тот единственный способ, каким с меня можно снять ужасное проклятие. Если бы на палубе моего судна оказалась та святыня, которой я поклялся, если бы я приложился к ней с полным раскаянием и уронил на священное древо Животворящего Креста хоть одну слезу глубокого раскаяния, душа моя обрела бы покой.

Каким образом это сделать и на кого возложить выполнение столь трудной миссии, я не знаю, но, Катрина, у нас с тобой есть сын – впрочем, нет, пускай он ничего не знает обо мне, а ты молись за меня и прощай!

Виллем Вандердеккен».

«Значит, это правда, ужасная правда, – застучало у Филиппа в висках, – и на моем отце по сей день лежит проклятие! И он указывает на меня! А что ему еще остается? Разве я не сын его, разве это не мой долг? Да, отец! Ты недаром писал эти строки! Надо прочесть их еще раз». Филипп хотел поднести письмо к глазам, но его уже не было. Как? Он ведь только что держал его в руке? Юноша стал шарить на траве подле себя, полагая, что выронил письмо, – увы, оно исчезло бесследно. Неужели письмо – тоже призрак? Нет! Он только что прочел его от слова до слова и запомнил текст. «Значит, письмо было обращено исключительно ко мне, – догадался Филипп, – и мне, лишь мне одному предназначена трудная миссия. Что же, я принимаю ее на себя с полной готовностью!» Филипп встал на колени и произнес:

– Слушай меня, отец, если тебе дано слышать! Слушай, милостивое к нам, грешным, Небо! Слушайте сына, который на этой священной реликвии клянется, что снимет с отца проклятие или погибнет, если так ему суждено. Сын посвятит этому всю жизнь и, исполнив свой долг, умрет в надежде на лучшую долю и мир с самим собой. Пусть Небо, принявшее богохульную клятву моего отца, примет ныне и так же занесет на свои скрижали клятву сына, произнесенную над тем же Животворящим Крестом Господним, и если я нарушу клятву, да падет на меня кара более тяжелая, чем на моего отца!

Филипп уткнулся лицом в землю, прижав к губам святыню. Солнце зашло, сгустились сумерки, а юноша все еще пребывал в немой молитве и размышлении. Несколько человек расположились поблизости от него в рощице на траве. О чем они говорили, Филиппа не интересовало, но их голоса заставили его встрепенуться и вернули к действительности, и первым его побуждением было встать и идти домой. Но тут юноша уловил вскользь брошенное имя мингера Путса, прислушался и понял, что в зарослях прячутся четверо беглецов из арестантских рот и намереваются этой ночью напасть на жилище доктора, у которого, по их убеждению, в доме напрятано полным-полно денег.

– Все делаем, как я наметил, уяснили? – прошептал первый голос, очень уверенный, по-видимому, зачинщика. – Старый лекаришка живет с дочкой, больше у них никого нет.

– Так дочь и есть его главное богатство, – засмеялся другой. – Заранее предупреждаю: красавица – моя.

– Ты нахал, Битенс! Так мы тебе ее и отдадим! – захихикал первый. – Хотя если ты выкупишь ее у нас, то черт с тобой. Вопрос в цене…

– И сколько вы хотите отступного?

– Пятьсот гильдеров.

– Эге! Ладно, но при условии: если на мою долю не придется такой суммы из общего барыша, а выпадет меньше, я все равно получу девушку за столько, сколько у меня будет.

– Об этом не беспокойся, – заверил первый. – По слухам, у старика в мошне свыше двух тысяч гильдеров. Вот так-то! Ну а вы, ребята, что молчите? Отдадим Битенсу девицу за пятьсот?

– Пусть берет, если невтерпеж, а нам сейчас важнее денежки, – угрюмо отозвались еще двое.

– Спасибо, друзья! – воскликнул тот, кого называли Битенсом. – Вы зря считаете меня подлецом: девушку эту я любил и хотел жениться на ней, но старый филин отказал мне, юнкеру флота, почти офицеру! Ну ничего, он у меня попляшет, как только мы до него доберемся!

– Сейчас пойдем, Джон, или обождем, как все угомонятся? Через час взойдет луна, и нас могут увидеть, – пугливо сказал третий.

– Кто нас увидит? – возразил Джон, явно зачинщик. – Чем позже, тем лучше. До дома лекаришки отсюда полчаса ходу. Выдвигаемся через полчаса и как раз подгоним так, чтобы месяц светил нам, когда мы начнем вытаскивать из сундуков и пересчитывать денежки, ха-ха! Заряжу пока карабин, чтоб потом не терять времени.

– Ты в этом деле ас, тебе и темнота нипочем.

– Еще бы! Эх, и всажу я старому скряге пулю прямо в лоб!

– А я не буду в него стрелять, – нерешительно произнес четвертый голос. – Он однажды спас мне жизнь, когда другие врачи заявили, что мое положение безнадежное.

Филипп так встревожился за доктора и еще больше за его прекрасную дочь, что позабыл о своем несчастном отце, роковом письме и страшной клятве, которой отныне связал себя. Не дослушав бандитов, он дополз до рощи, незаметно выбрался на дорогу, во весь дух помчался к дому мингера Путса и меньше чем через двадцать минут постучался у входа. Кругом было тихо и безлюдно, дверь, как всегда, заперта на надежные засовы. Филиппу никто не ответил. Он постучал громче и настойчивее, теряя терпение. Не иначе, мингера Путса вызвали к больному, а девушке запрещено подходить к двери. Тогда Филипп закричал достаточно громко, чтобы его услышали в доме:

– Барышня, вашего отца сейчас нет, верно? Я – Филипп Вандердеккен. В эту ночь четверо злодеев собираются убить вашего отца и украсть его деньги. Через несколько минут они будут здесь, и я пришел предупредить вас и защитить, если смогу. Клянусь святыней, которую вы мне вернули вчера, что мои слова – правда! – Филипп подождал с полминуты, но ответа не последовало. – Сударыня! – упорствовал он. – Отзовитесь, если вы дорожите тем, что ценнее, чем все золото вашего отца! Отворите окно наверху и выслушайте меня! Вам ничто не угрожает!

Вскоре окошко распахнулось, стройный силуэт прекрасной дочери мингера Путса вырисовался смутным очертанием в окружающей мгле.

– Что вам здесь нужно, молодой человек, в такое время? Что вы так настойчиво хотите сообщить мне? Я вас не поняла – из дома плохо слышно.

Филипп подробно рассказал все, что узнал, и в заключение попросил, чтобы она впустила его в дом, – иначе как же он защитит ее от разбойников?

– Прекрасная барышня, вы в опасности! Ведь они уступили вас за пятьсот гильдеров одному из этих негодяев – кажется, его зовут Битенс. Я знаю, что вы не дорожите деньгами, но подумайте о себе, разрешите мне войти в дом и, молю вас, не сомневайтесь в моей честности!

– Как имя этого человека? Битенс? – переспросила девушка.

– Они так его называли, и он говорил, что любил вас.

– Это имя мне знакомо, я его хорошо помню, но не знаю, что мне теперь делать. Отца позвали к роженице, и он, наверное, не скоро вернется. Как же я могу отпереть вам дверь ночью, когда отца нет дома? Я ведь совершенно одна и беззащитна. Я не должна так поступать. Однако я верю вам и не допускаю мысли, что вы такой подлец, чтобы выдумать подобную историю.

– Нет, клянусь вам! Вы правы – осторожность на первом месте, но сейчас вы рискуете жизнью и честью, поэтому прошу вас впустить меня.

– Допустим, я отопру вам дверь, как вы в одиночку дадите отпор четверым? Они скоро одолеют вас, и тогда погибнет еще одна жизнь без всякой пользы.

– Если у вас в доме есть оружие, – а я думаю, что ваш отец позаботился об этом, – то вы увидите, что вам нечего бояться: у меня хватит смелости и навыков оградить вас от мерзавцев!

– Знаю, что вы решительны и способны прийти на помощь, искренне благодарю вас за вашу готовность, но… я не смею открыть вам дверь.

– Коли вы не впустите меня в дом, я останусь у дверей безоружный и почти беззащитный против четверых вооруженных грабителей. Все же я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы защитить вас от них, и не сойду с этого места, пока жив.

– Значит, я окажусь вашей убийцей? – воскликнула девушка. – Нет, это не годится. Поклянитесь, молодой человек, всем святым и всем самым чистым и непорочным на земле, что вы не обманываете меня.

– Клянусь тобой, прекраснейшая девушка, которая отныне мне дороже всего на свете!

Окно закрылось, в нижнем этаже загорелся свет, а спустя минуту тяжелая входная дверь со скрипом отворилась. Прелестная дочь мингера Путса стояла на пороге со свечой в правой руке, румянец то приливал к ее щекам, то, наоборот, они становились матово-бледными; девушка тяжело дышала от сдерживаемого волнения, в опущенной левой руке она держала, пряча в складках платья, пистолет, по-видимому, заряженный. Филипп заметил его, но не подал виду, не желая смущать барышню.

– Если вы колеблетесь или передумали, – сказал он, – если вам кажется, что вы поступаете дурно, впуская меня в дом, если вы подозреваете меня в чем-то нехорошем, еще не поздно: никто не помешает вам сейчас же захлопнуть дверь у меня под носом. Как видите, я пока не переступил порог вашего дома. Но ради вас самой умоляю: позвольте мне остаться – прежде чем взойдет луна, разбойники явятся сюда. Я собственной грудью стану защищать вас до последней минуты – только доверьтесь мне. Да и кто кроме отъявленных подонков способен причинить вам, почти небесному созданию, хоть малейшее зло?

В эту минуту девушка и впрямь выглядела настолько обворожительной, что ею нельзя было не залюбоваться. Тонкие, словно точеные черты ее лица то ярко освещались огнем вспыхивавшей свечи, то оставались в тени, когда задуваемое ветром пламя ослабевало; стройная фигура в наряде необычного покроя казалась еще грациознее. Дочь лекаря стояла с непокрытой головой, и длинные густые косы свободно ниспадали ей на грудь. Все в ней – и лицо, и наряд – сразу изобличало чужестранку, и всякий знакомый с разными народами и типами рас тотчас же признал бы в ней женщину арабской крови. Обращаясь к Филиппу и стремясь проникнуть в его самые сокровенные мысли, она смотрела ему прямо в глаза и видела в них столько искренности и чистосердечия, а во всем поведении юноши – столько благородства и прямоты, что совершенно перестала бояться его и после минутного колебания спокойно произнесла:

– Заходите, молодой человек, я вам верю.

Филипп вошел, и они вместе заперли и забаррикадировали дверь.

– Нельзя терять времени! – оживился Филипп. – Надо готовиться к обороне. Как ваше имя? Как мне вас называть?

– Амина, – тихо ответила девушка, немного отступив в темноту.

– Благодарю вас за доверие, Амина. Имеется у вас в доме какое-нибудь оружие, патроны?

– Да. Есть и то и другое. Но лучше бы отец вернулся.

– Я тоже желаю, чтобы он вернулся, до того как придут убийцы. Но не дай бог, если он окажется у дома в момент нападения: я уже говорил вам, что один из разбойников, кажется, Джон, хочет выстрелить вашему отцу прямо в лоб. Если бандиты захватят мингера Путса, они его не пощадят или потребуют в качестве выкупа все его деньги и вас, Амина. Где оружие?

– Следуйте за мной! – решительно ответила девушка и направилась в одно из помещений верхнего этажа, оказавшееся кабинетом ее отца: вдоль всех стен тянулись полки, заставленные баночками, склянками и коробочками с лекарствами, в одном углу помещался большой железный сундук, а над камином висели несколько ружей и три пистолета. – Все они заряжены! – объявила Амина и положила на стол пистолет, который сжимала в руке.

Филипп снял со стены оружие, внимательно осмотрел все курки, затем проверил пистолет Амины, убедившись, что и он заряжен, после чего спросил с усмешкой:

– Вы собирались меня застрелить, Амина?

– Нет, не вас, а разбойников, если бы им удалось пробраться сюда.

– Я встану к тому окну, что вы открывали, в комнате должна быть полная темнота; вы сидите здесь, а если вам так спокойнее и безопаснее, то запритесь на ключ.

– Вы меня плохо знаете, – вспыхнула Амина, – я не боюсь врагов. Я считаю себя вправе остаться подле вас и заряжать оружие, чему я хорошо обучена, вы сами убедитесь.

– Нет, – воспротивился Филипп, – это недопустимо. Вас, не приведи Господь, ранят, я ведь буду стрелять из окна, завяжется перестрелка.

– Вы полагаете, я соглашусь бездельничать, затворившись в четырех стенах, в то время как я обязана помогать человеку, который ради меня рискует жизнью? Я понимаю свой долг, сударь, и исполню его.

– Вам нельзя рисковать собой, Амина, – возразил Филипп, – моя рука лишится твердости, если я поминутно буду думать, что вам грозит опасность. Давайте отнесем оружие в ту комнату – у нас мало времени.

Оба разложили ружья и пистолеты на столе у окна, после чего Амина ушла в кабинет отца, унося с собой свечу. Оставшись один, Филипп открыл окно и высунулся на улицу – никого, прислушался – тихо, нигде ни звука. Луна начинала всходить из-за далекого холма, но ее застилали легкие облачка. Юноша продолжил вслушиваться в тишину и наконец уловил внизу сдавленный шепот. Он осторожно выглянул и с трудом различил у входной двери четыре темные фигуры. На цыпочках он отошел от окна и завернул в соседнюю комнату, где Амина готовила патроны.

– Эти гады уже на месте, – тихо сообщил Филипп, – совещаются у двери. Можете сами посмотреть: нас из окна не видно. Вы убедитесь, что я вам не лгал.

Девушка выскользнула в соседнюю комнату, быстро глянула сквозь штору и, вернувшись, ласково положила руку на плечо Филиппа:

– Простите мне мои сомнения! С вами я не страшусь никаких разбойников, но боюсь за отца: вдруг он вернется раньше? Они же схватят его!

Филипп прокрался к окну для рекогносцировки. Четверо все еще находились у входа: дверь была так крепка, что даже общими усилиями бандиты не могли ее вышибить, поэтому решили действовать иначе. Они постучали – никто не отозвался, загромыхали сильнее – бесполезно, снова начали что-то обсуждать и спорить, после чего приставили дуло карабина к замочной скважине и выстрелили. Замок сорвало, но железные болты изнутри и крепкие металлические засовы вверху и внизу по-прежнему удерживали дверь. Юноша хотел выстрелить в злодеев тотчас, как увидел их из окна, но его природная честность и порядочность не позволяли ему убивать людей, даже гнусных, без крайней необходимости. Поэтому он сдерживал себя до тех пор, пока враги не напали первыми. Тогда он поднял карабин вровень с головой одного из разбойников: того, который приложил глаз к замочной скважине и осматривал действие, произведенное выстрелом, – и спустил курок. Негодяй повалился мертвым, а его подельники враз отпрянули от двери, точно пораженные громом. Но в следующий момент кто-то из троих выпалил в Филиппа, который опасно свесился из окна, пытаясь разглядеть, достиг ли цели его выстрел. К счастью, разбойник промахнулся, и, прежде чем молодой человек успел понять, что ему угрожала смертельная опасность, Амина, очутившись подле, оттащила его от окна.

– Что вы делаете, Филипп? Безрассудно высовываться вперед! – горячо прошептала она.

«Она назвала меня по имени», – возликовал он в душе, но не проронил ни слова.

– Вы себя выдали! Теперь враги начнут подстерегать вас у окна, – продолжала Амина, – возьмите другое ружье и идите в коридор или сени. Если они сорвали дверной замок, то сумеют просунуть в отверстие руку и, пожалуй, сшибить засовы. Надеюсь, это им не удастся, но уверенности нет. Вам лучше занять оборону в сенях, где вас не ожидают увидеть.

– Вы правы, – согласился Филипп, спускаясь по лестнице.

– Но заметьте, вам нельзя стрелять оттуда больше одного раза! Если вы убьете второго преступника, их останется двое, и тогда они не смогут одновременно караулить окно и ломиться в дверь. Идите, я заряжу карабин!

Сойдя вниз в полной темноте, Филипп приблизился к двери и заметил, что один из бандитов, просунув руку в брешь на месте свороченного замка, старается дотянуться до верхнего болта и отодвинуть его. Юноша прицелился, чтобы спустить курок и всадить в злодея весь заряд, как вдруг на улице грянул выстрел. «Амина высунулась из окна и, наверное, ранена!» – промелькнуло у Филиппа в голове. Движимый чувством мести, он выстрелил через брешь во врага и помчался наверх узнать, что с девушкой. Возле окна ее не оказалось, он кинулся в соседнюю комнату и застал ее спокойно заряжавшей карабин.

– Господи! Как вы напугали меня, Амина! Я услышал выстрел и решил, что вы показались в окне и что они стреляли по вам!

– Нет, что вы! Я подумала о другом: когда вы станете стрелять через дверь, они ответят вам тем же и ранят вас, поэтому побежала к окну и высунула из него на палке старый сюртук отца, а поскольку злодеи подстерегали вас в окне, то, конечно, тотчас же выпалили.

– Право, Амина, я не ожидал столько храбрости и хладнокровия от такой молодой прекрасной девушки, как вы! – восхитился Филипп.

– Разве только старые и безобразные люди отличаются мужеством и рассудительностью? – улыбнулась она.

– Я не это хотел сказать, Амина, но сейчас не время, мне надо бежать к двери. Дайте мне этот карабин и возьмите мой!

Филипп бросился вниз разведать обстановку, но едва дошел до двери, как с улицы донесся голос мингера Путса. Амина, тоже услышав голос отца, в одну минуту очутилась подле юноши, в обеих руках она сжимала по пистолету.

– Не бойтесь, Амина, их осталось всего двое. Мы спасем вашего отца! – И Филипп поспешно отодвинул засовы.

Дверь распахнулась, молодой человек с карабином выскочил на улицу: мингер Путс лежал на земле, и один из убийц уже занес над жертвой нож, но меткая пуля Филиппа предотвратила смертельный удар. Последний бандит, понимая, что терять ему нечего, схватился с Вандердеккеном врукопашную. Неизвестно, чем окончился бы этот поединок, если бы не Амина: выбрав удачный момент, она подбежала и с близкого расстояния выстрелила в преступника. Мингер Путс, возвращаясь домой, еще издали услышал выстрелы, тревога за дочь и за сундук с деньгами придала ему крылья – доктор даже не подумал о том, каким образом он, слабый, беззащитный и безоружный старик, может дать отпор вооруженным молодым головорезам. Добежав до дома, он, вконец обезумевший, с воплем кинулся на двух разбойников, которые тотчас повалили его и, конечно, отправили бы на тот свет, если бы Филипп вовремя не подоспел и не спас доктора от гибели. Едва последний злодей рухнул, истекая кровью, Филипп поднял доктора Путса и, как малого ребенка, на руках отнес его в дом. От страшного испуга и нервного перевозбуждения старик находился в полубессознательном состоянии, но вскоре пришел в себя и завопил: