Текст книги "Корабль-призрак"

Глава XL
Аутодафе

Амина крепко проспала несколько часов, хотя на другой день должна была окончиться ее краткая жизнь со всеми горестями и радостями, мучениями и надеждами, тревогами и ожиданиями. Еще перед рассветом узницу разбудил надзиратель, вошедший в камеру со свечой в руке. Амина испуганно вскочила: во сне она видела Филиппа, они вместе смеялись и о чем-то разговаривали, и вот теперь ей пришлось вернуться к страшной действительности. Тюремщик принес черную рясу с белыми нашивками и велел заключенной надеть ее. Он оставил свечу у порога и вышел. Амина оделась и легла на подстилку в надежде еще раз увидеть блаженный сон, но больше не сомкнула глаз, а через час за ней явились двое монахов в черной одежде с факелами в руках и повели за собой. Амина понятия не имела, что ее ожидает, таково правило инквизиции: по прочтении обвинительного акта осужденного отводят назад в камеру и держат там, сколько нужно. Даже в утро казни несчастный не знает о своей участи.

Заключенных собирали в огромной мрачной зале в виде амфитеатра, и, когда Амину ввели туда, она заметила, что там находятся уже человек двести – все как один в черных рясах с белыми нашивками – и всех несколькими группами выстраивают вдоль длинной стены. Смотреть на этих людей было неприятно: от страха и шока они скорее напоминали трупы и еле двигались; единственное, что еще выдавало в них живых людей, – это дикие пугливые глаза, неотрывно следившие за каждым движением тюремщиков. Всех терзала мука томительной неизвестности, и в то же время в душе каждый догадывался о предстоящем сожжении на костре. В залу вошли монахи в черном и вложили в руку каждого узника длинную толстую восковую свечу, после чего некоторым осужденным выдали санбенито[10]10
  Cанбенито (исп. sanbenito) – одеяние осужденных инквизицией из желтого полотна, спереди и сзади которого изображался красный косой крест, символизирующий распятие Андрея Первозванного, а полотнище разрисовывалось пламенем и дьяволами.


[Закрыть] и приказали надеть поверх ряс. Те, кто облачился в эти одеяния с изображенными на них языками пламени, направленными сверху вниз, поняли, что им конец, что это – прямой путь на костер, и почти утратили человеческий облик. На самом же деле эту группу узников ожидало легкое наказание, а яркие хламиды предназначались для участия в публичном шествии и играли роль карнавальных костюмов. Но несчастные не знали этого и испытывали все муки обреченных на смерть: в душе каждый из них уже умер.

Амина попала в одну из трех групп, где рядом с ней стояли семеро обреченных: двое – европейцы, остальные – темнокожие. Санбенито никому из них не выдали, но подле каждого находился духовник и что-то нашептывал. К Амине тоже подошел монах, но она движением руки отстранила его. С досадой плюнув на пол, он проклял колдунью и покинул залу. В ту же минуту опять появилась группа надзирателей с полотняными одеждами в руках. Эти балахоны походили на санбенито, но были не желтыми, а серыми. Отличался и рисунок: спереди и сзади изображалась человеческая голова, торчавшая из пламени в окружении кривлявшихся демонов, а ниже, на подоле, была надпись по-латыни – видимо, о составе преступления. Амину и ее спутников заставили надеть серые хитоны, а на голову – островерхие колпаки с намалеванными языками пламени, направленными снизу вверх. В руки всем вложили восковые свечи. Ждали еще долгие два часа. Садиться на пол не разрешалось, но некоторые осужденные падали, теряя сознание, и тогда их временно оставляли в покое. Церемония почему-то задерживалась. Спрашивается, зачем было тюремщикам поднимать узников еще затемно?

Взошло яркое солнце к великой радости инквизиторов, не желавших, чтобы день, когда понесут наказание злодеи, совершившие тяжкие преступления против святой церкви, был омрачен дождем или туманом, которые умалили бы радость торжества. На главной площади собралось несколько тысяч человек – больше, чем в предыдущие аутодафе, по причине хорошей погоды. С раннего утра обочины улиц, по которым должно было пройти шествие, запрудили благочестивые зрители. На соборной площади в почетных ложах сидели богатые горожане из знатных фамилий: дамы в шелках и парче и кавалеры в парадных мундирах. Все утомились ожиданием, когда наконец тяжелый колокол собора медленно и протяжно загудел над Гоа, процессия выстроилась, и леденящее душу действо началось.

Прежде всего подняли хоругвь ордена доминиканцев – основателей святой инквизиции, из среды которых назначали великого инквизитора. За хоругвью, на которой по-латыни было написано «Справедливость и милосердие», по двое в ряд выстроились монахи-доминиканцы, за ними – обвиняемые в сопровождении духовников: всего около трехсот человек с зажженными свечами и босые. Процессия состояла из двух частей. Сначала шли еретики в черных рясах с белыми нашивками и те, на кого поверх ряс надели желтые санбенито. Далее несколько монахов несли огромный с изображением распятого Христа деревянный крест, имевший огромное символическое значение. Те, кто двигался впереди распятия и на кого Христос взирал с высоты своего креста, не считались закоренелыми злодеями, Господь якобы готов был простить их, дать им шанс искупить грехи, и инквизиторы не отправляли этих узников на костер, а заточали в темницы и лишали имущества. Но те, кто следовал позади креста и к кому Христос был обращен спиной, попадали в разряд отринутых Господом, не достойных ни прощения, ни помилования, их ожидала казнь, и это были еретики, колдуны и богоотступники в серых хламидах и островерхих колпаках; замыкала ряд Амина Вандердеккен. За обреченными на смерть опять шествовали доминиканцы и несли на высоких палках несколько чучел в серых рясах с нарисованными языками пламени и чертями. Позади каждого чучела четверо монахов тащили грубо сколоченный гроб, в котором лежал покойник. Чучела обозначали тех преступников, которых приговорили к сожжению, но они не дожили до казни и умерли в каземате под пытками. Их тела вырыли из земли и собирались сжечь на костре вместе с живыми осужденными. Чучела тоже полагалось привязывать к столбам и сжигать. Замыкали шествие главный инквизитор со свитой, монахи и духовенство в черных одеждах и надвинутых на лицо капюшонах; в руках у всех были зажженные восковые свечи.

Прошло более двух часов, прежде чем процессия, пройдя по всем главным улицам города, достигла соборной площади, где должны были совершиться обряды во имя торжества святой католической церкви. Босые осужденные к тому времени изранили об острый щебень дорог все ноги и, поднимаясь по мраморным ступеням в собор, оставляли на них кровавые следы. Главный алтарь собора по случаю аутодафе был завешен черным сукном и освещен сотнями восковых свечей. По одну сторону размещался трон для великого инквизитора, по другую на таком же возвышении – для вице-короля Гоа. Посредине стояли деревянные скамьи для обвиняемых, осужденных и их духовников. Остальные участники процессии, монахи и кающиеся, рассыпались по боковым приделам и смешались с толпой. Обвиняемых и осужденных рассадили по степени их вины: менее грешных – ближе к алтарю, а обреченных на костер – в самом дальнем конце церкви. Там оказалась и Амина с израненными в кровь ступнями. Она с нетерпением ждала, когда наконец покинет страшный христианский мир, и не думала ни о себе, ни о той кошмарной муке, которая ожидала ее, а лишь о Филиппе и о том, что он благодаря Провидению в безопасности и ему не угрожают эти беспощадные люди. Не беда, что она умрет раньше, – они все равно встретятся в загробном мире.

Между тем церемония продолжалась. Глава ордена доминиканцев произнес длинную речь, восхваляя милосердие и сострадание святой инквизиции к чадам церкви и сравнивая ее с ковчегом Ноя, который принял в себя всех тварей, чистых и нечистых, и сохранил им жизнь. По окончании потопа, – подчеркнул проповедник, – все животные выбрались из ковчега и населили землю, но они вышли такими же, какими вошли, тогда как те, кто вошел в лоно святой инквизиции с волчьим сердцем, вышел из нее кротким, как агнец. После доминиканца слово взял официальный прокурор инквизиции и огласил общий список преступлений, в которых обвинялись осужденные, и наказаний, которые они должны были понести. Каждого несчастного подводили к аналою, и он, понуро стоя со свечой в руке, выслушивал приговор. Сначала прочли приговоры всем, кто не подлежал смертной казни. Потом великий инквизитор облачился в священнические одежды и вместе с несколькими представителями духовенства совершил торжественный обряд: с грешников сняли отлучение от церкви, которому они якобы подверглись во время следствия и суда, и каждого окропили святой водой.

Прокурор приступил к чтению обвинений и приговоров тех, кого отправляли на костер. Все эти приговоры звучали почти одинаково: «…ввиду упорного жестокосердия обвиняемого и особой опасности его преступлений по отношению к католической церкви святая инквизиция с великим прискорбием предает нераскаявшегося грешника городским властям для вынесения справедливого наказания. При этом святая инквизиция ходатайствует перед властями о проявлении к заблудшим овцам стада Христова всяческого снисхождения, а в случае, если их все-таки ждет смертный приговор, просит привести его в исполнение наиболее милосердно – без пролития крови».

Амину подвели к аналою последней, и прокурор, уставший за время церемонии, осипшим голосом начал набившую оскомину фразу:

– Амина Вандердеккен, обвиняемая в колдовстве, ввиду упорного жестокосердия…

В толпе за колоннами зашумели, и там произошло какое-то смятение. Стражники инквизиции, которые в день аутодафе оцепили всю площадь и несли усиленную охрану, подняли вверх секиры, чтобы водворить порядок. Однако гул в толпе усилился и из задних рядов донесся к тому месту, где стояли прокурор, осужденная женщина и сопровождавший ее католический патер.

– Амина Вандердеккен, – возвысил голос прокурор, стараясь перекрыть шум толпы, – обвиняется в колдовстве…

В этот момент из бокового придела выскочил молодой мужчина и, опередив стражников, бросился к осужденной, схватил ее и прижал к груди.

– Филипп, – прошептала Амина, припав к его плечу, и колпак, размалеванный языками пламени, свалился у нее с головы на каменные плиты собора.

– Амина! Моя жена! Не трогайте ее, она невиновна! – закричал Филипп великому инквизитору. – Отступите от нее, идите прочь, говорю вам! Вы поплатитесь за это своими жизнями!

В передних рядах публики раздались возмущенные восклицания: как можно допустить нарушение благочиния в храме, да еще в столь торжественный момент?! Амина, которую удерживали двое стражников, рвалась к мужу и кричала. Филипп стряхнул с себя нескольких человек, но его ударили секирой, и он упал, как подкошенный, на каменные плиты к ногам Амины; у него пошла кровь горлом, и он остался недвижим.

– Боже мой! Чудовища! Изверги! Убийцы! – кричала Амина. – Пустите меня, это мой муж!

В этот момент какой-то священник в капюшоне, указав на Филиппа Вандердеккена, сделал стражникам знак вынести тело мужчины. Амине прочли смертный приговор, который она не слышала, потому что все помутилось у нее в голове, отвели обратно на скамью, и только тут силы изменили женщине, она принялась громко рыдать, и никакие уговоры и угрозы не могли заставить ее замолчать. Церемония окончилась, часть публики стала расходиться. Тех, кого не приговорили к сожжению, конвоировали в тюрьмы инквизиции, а смертников повели в ту часть площади, что располагалась у побережья слева от здания таможни. Там, как и в соборе, на высоких тронах сидели великий инквизитор и вице-король. За ним стояла группа приближенных, а сзади толпились горожане, которые не побоялись своими глазами увидеть страшную казнь. Палачи приготовили тринадцать костров: восемь для живых осужденных и пять – для трупов, которые уже вынули из гробов и подтащили куда следует. Амину, валившуюся с ног, стражник подхватил на руки и донес до нужного места. Когда ее поставили спиной к столбу, к ней снова вернулись все ее мужество и гордость, она высоко подняла голову, скрестила на груди руки и спокойно позволила палачам приковать себя цепями. Ее обложили сухими прутьями и поленьями и призвали духовника. Амина хотела оттолкнуть его рукой, но капюшон съехал с его головы, и женщина узнала патера Матиаса.

– Амина! Почему ты не послушала меня? – вцепился в ее одежду священник. – Почему ты упорствовала, дитя мое? Я не могу спасти твою жизнь, но еще не поздно спасти твою душу. Смягчи сердце, воззови к Господу, чтобы Он легко принял дух твой. Покайся перед Ним в грехах своих, Амина! – Старик залился слезами. – Заклинаю тебя всем святым, сними тяжесть с души, примирись с Богом перед смертью!

– Будь ты проклят, старик! Мои страдания скоро окончатся, а ты еще долго будешь терпеть муки ада. Знать, дьявол соблазнил моего мужа привести тебя в наш дом и приютить под нашим кровом. Пусть твоя совесть судит тебя! И вот что я тебе скажу: я не променяю эту ужасную смерть на те муки, какие ты испытаешь и в этой жизни, и в будущей. Пошел вон отсюда! Я умираю в вере своих отцов и проклинаю веру, которая допускает сжигать людей заживо!

Старик отвернулся, и слезы побежали по его бледным впалым щекам. Старший палач двинулся вдоль столбов, спрашивая у каждого духовника, в мире ли с Богом умирает осужденный. Если священник кивал, то вокруг шеи несчастного и столба, к которому он был прикован, быстро просовывали веревку, и приговоренного душили, прежде чем запалить огонь у его ног, – таким образом, загорался уже не живой человек, а труп, и не терпел зверских мучений. Семерых обреченных умертвили подобным образом, и палач подошел к Матиасу. Тот отрицательно покачал головой. Палач отвернулся, чтобы начать зажигать костры, но патер дернул его за рукав и дрожащим от слез голосом попросил, обещая заплатить, не давать этой женщине слишком долго страдать. Палач понимающе ухмыльнулся и сделал знак своему подручному. Великий инквизитор махнул платком, и все тринадцать костров вспыхнули одновременно. Подручный бегом притащил откуда-то ведро с водой, обмакнул туда несколько охапок соломы и швырнул ее к ногам Амины. Это последнее, что она помнила: от соломы повалил густой удушливый дым, и женщине стало дурно.

– Иду к тебе, мама! – прошептала она и потеряла сознание.

Пламя высоко взвилось над кострами, и ветер с реки раздувал его все сильнее, потом оно начало слабеть, и наконец остались лишь груды тлеющих угольев и обгорелые скелеты, прикованные цепями.

Глава XLI
Письма на родину

Прошло много лет с того времени, как Амину сожгли по приговору инквизиции. Филипп Вандердеккен долго лечился в психиатрической больнице: сначала его держали в палате для буйнопомешанных, а затем, когда ему стало легче, перевели в отделение для душевнобольных. Временами рассудок, вроде бы, возвращался к нему, как иногда в туманный дождливый день из-за туч проглядывает солнце, но затем снова воцарялся мрак. Слуга, неотлучно находившийся при Филиппе, ухаживал за ним, как любящая мать, и мечтал лишь об одном – что больной вернется к нормальной жизни. Он ждал этого с тревогой и надеждой, проводя дни в горе и раскаянии, но не дождался и умер, а Бог так и не услышал его молитв. Человек этот был патер Матиас.

Домик в Тернёзене на какое-то время пришел в упадок, но у Филиппа обнаружились дальние родственники, которым с помощью стряпчих удалось доказать свои права на доли наследства, и они завладели и домом, и столовым серебром, и деньгами, остававшимися у Вандердеккена. Филипп постарел, поседел, сгорбился, выглядел гораздо старше своих лет и потерял физическую силу – он даже двигался с трудом, опираясь на палку. В минуты проблесков сознания он вспоминал, что так и не выполнил свою миссию и не снял с отца проклятие, но мысли об Амине и постигшем его страшном горе выбивали у него почву из-под ног, он не хотел ничего делать, а только быстрее умереть. Ларчик с частицей Животворящего Креста по-прежнему висел у него на груди на цепочке, да никто и не покушался отнять его. Несчастного продержали в больнице для умалишенных еще несколько лет, но так как приступы буйства не повторялись, пациент чувствовал себя способным двигаться и ухаживать за собой самостоятельно, его выпустили долечиваться в домашних условиях. Родины у Филиппа больше не было, потому что там его никто не ждал: со смертью Амины весь Божий мир для него опустел.

Судно, на которое Филипп сел пассажиром, шло из Гоа в Лиссабон. Командовал им старый суеверный португалец, неопрятный и любивший выпить, – у Филиппа он вызывал отвращение. В тот момент, когда бриг отчаливал и Вандердеккен, стоя на палубе, в последний раз смотрел на шпиц и купол собора, где судили и приговорили к смерти Амину, он ощутил, что кто-то тронул его за локоть. Обернувшись, он увидел Шрифтена.

– Опять на одном судне плывем, мингер Вандердеккен. Не правда ли, странно? – И лоцман привычно хихикнул.

За прошедшие годы Шрифтен почти не изменился, словно время не имело для него никакого значения. В первый момент Филипп отшатнулся, но быстро овладел собой и изобразил подобие улыбки.

– Какими судьбами вы здесь, Шрифтен? Я думаю, ваше появление предвещает мне выполнение моего предназначения, не так ли?

– Может быть, – отозвался тот. – Оба мы устали.

– Я отошел от морской службы и долго лечился от болезни.

– Наслышан. Наверное, так оно и лучше. За то время, что вы отсутствовали, многие корабли разбились в щепки, куча народу погибла после встречи с кораблем-призраком, капитан которого – ваш отец.

– Дай Бог, чтобы наша встреча с ним, если она еще суждена, была последней, – воскликнул Филипп.

– Не согласен с вами, – торопливо возразил лоцман. – Пусть ваш родитель несет свое проклятие до конца и ходит по морям вплоть до дня Страшного суда!

– Низкий вы человек, жестокий и мстительный. Вы пользуетесь тем, что я слаб. Да, волосы у меня поседели, спина сгорбилась, но оружие в руках я еще способен держать и при случае за себя постоять.

Шрифтен повернулся и пошел прочь, но вскоре Филипп начал замечать, что экипаж его сторонится, и догадался: одноглазый дьявол настроил против него людей, запугав их тем, будто на борту находится сын капитана «Летучего голландца» и не ровен час, когда отец решит «повидаться» со своим потомком, – тогда португальскому бригу придет конец. Несколько человек подошли к Филиппу и спросили, правда ли это. Вандердеккен объяснил, что все это – легенда, а мингер Шрифтен, распускающий подобные слухи, – ведет себя недостойно. Многие поверили Филиппу, поскольку зловещая внешность одноглазого моряка и так всех отпугивала, а бывший капитан Ост-Индской компании, приветливый и выдержанный, производил на публику очень благоприятное впечатление, и в итоге мнение команды и пассажиров разделилось: одни поддерживали Вандердеккена, другие, поверив лоцману, ненавидели потомка проклятого «Летучего голландца» и опасались его. Португалец-капитан держался нейтрально и мечтал лишь об одном: поскорее высадить на берег и того, и другого, тем более что погода выдалась на славу и плавание подходило к концу. Внезапно у берегов Южной Африки небо потемнело, воцарился мрак. Филипп в это время сидел в кают-компании, забеспокоился и поспешил на палубу, за ним капитан и часть пассажиров.

– Матерь Божия, помоги нам, заступница! – воскликнул капитан. – Что это такое?

– Смотрите! Вон там! – послышались тревожные голоса матросов.

Все кинулись к шкафутам. Филипп, Шрифтен и капитан случайно очутились друг подле друга. В двух кабельтовых от брига из воды торчала верхняя часть грот-мачты какого-то судна – вероятно, затонувшего, но вдруг мачты и реи этого корабля постепенно стали вырастать из воды со всеми парусами и вантами, и наконец над поверхностью показался корпус судна вплоть до ватерлинии.

– Пресвятая Богородица! – перекрестился капитан. – Мне доводилось видеть, как судно идет ко дну, но вот чтобы оно поднималось оттуда – такого не было! Клянусь поставить перед ликом Святой Девы тысячу свечей по десять унций каждая, если мы спасемся от беды!

– Это корабль-призрак «Летучий голландец»! – крикнул Шрифтен. – Я же говорил, отец пришел в гости к Филиппу Вандердеккену, хи-хи!

– Замолчите, – сказал Филипп, не в силах оторвать глаз от загадочного судна, с которого спускали шлюпку. «Я брежу, – подумал он, – это галлюцинация, или мне действительно доведется свидеться с отцом и выполнить свою миссию!» Он заложил руку за борт сюртука и прикоснулся к ларцу с частицей Животворящего Креста.

Мрак сгустился, и очертания призрачного судна теперь трудно было различить. Матросы и пассажиры бросились на колени и, закрывая лицо руками, призывали на помощь Бога и святых. Капитан сбегал в каюту и затеплил пред иконой святого Антония свечу. Через минуту под бортом послышался плеск весел и бодрый голос крикнул:

– Эй, ребята, киньте нам причал с носа!

Все в ужасе замерли на месте, а Шрифтен протиснулся к капитану и шепнул ему:

– Если они попросят принять письма в Европу, откажите сразу и безоговорочно! Суда, которые согласились на это, все утонули.

На палубу влез загорелый пожилой матрос в шапке и парусиновом плаще поверх морской формы и укоризненно сказал:

– Что ж вы не бросили мне канат, братцы? Ну да ладно, я влез и так. Где капитан?

– Здесь, – отозвался португалец, задрожал от страха и чуть не споткнулся: неизвестный матрос держал в обеих руках бумажные конверты.

– Что тебе надо, братец? – спросил, показываясь из-за плеча капитана, Шрифтен.

– Ба! Кого я вижу?! Старый товарищ. А я-то думал, ты давно провалился к черту!

– Хи-хи! – отозвался одноглазый лоцман и отошел в сторонку.

– Капитан, – продолжал моряк в парусине, – нас давно преследует шторм, и мы никак не можем обогнуть мыс Бурь. Вы ведь возвращаетесь в Европу, верно? Так не могли бы вы передать эти письма на родину? Наши моряки написали своим матерям, женам, детям. Когда еще придется свидеться?

– Я не возьму ваши письма, – побледнел капитан.

– Не возьмете? Не будьте таким бессердечным. Уже которое судно отказывается принять наши письма. Разве это хорошо? Моряки должны сочувствовать и помогать друг другу, особенно в опасностях. Видит Бог, мы тоже мечтаем обнять своих родных, и для них стало бы огромным утешением получить весточку о нас.

– Святые угодники, спасите нас… – зашептал капитан, часто осеняя себя крестным знамением.

– Чего вы боитесь? Вы скоро причалите к родному берегу, а мы уже так давно скитаемся в море. – И матрос печально покачал головой.

– А сколько именно? – задыхаясь от волнения, спросил капитан.

– Точно неизвестно. Наш судовой журнал снесло в море, мы потеряли счет дням и месяцам и не в состоянии определить свое местоположение по картам.

– Покажите мне ваши письма, – вышел вперед Филипп.

– Не трогайте их, Вандердеккен! Не прикасайтесь! Они прокляты! – завизжал Шрифтен.

– Прочь отсюда, чудовище! Не вмешивайтесь в мои дела!

– Мы обречены! Бриг утонет! – орал одноглазый демон, рыская взад-вперед по палубе, и вдруг разразился диким хохотом.

– Конечно, мингер, – улыбнулся матрос и начал объяснять: – Вот письмо нашего младшего помощника к жене в Амстердам на Водную набережную…

– Боже! – поразился Филипп. – Так ведь Водной набережной давно не существует, дома там разломали и построили огромные доки.

– Да вы что? – сдвинул шапку матрос. – А еще письмо лоцмана к его отцу, старик живет возле старого базара.

– Старый базар снесли, дружище, площадь очистили и выстроили на ней большой собор.

– Я не знаю, что и сказать, мингер. А мое письмо жене фрау Кетцер вы возьмете? Я вложил туда немного денег, ей нужно теплое пальто.

– Фрау Кетцер? А имя? Катрина? Жила недалеко от пристани?

– Точно, Катрина. И адрес верный. Вы ее знаете? А почему «жила»? Она что, умерла?

– Мингер Кетцер, вы и в самом деле давно скитаетесь в море. Я останавливался у фрау Кетцер много лет назад, когда впервые наведался в Амстердам по делам. Она была уже пожилой женщиной и вскоре умерла.

– Как… – опешил матрос. – Может, это была не она? Ведь я-то не старик и еще жив? Вы ее с кем-то путаете! Вот еще письмо нашего капитана, он пишет сыну. Капитан живет в Тернёзене…

– Дай сюда письмо. – Филипп изменился в лице, дрожащей рукой взял конверт из руки матроса, сломал печать и пробежал глазами по строчкам, как вдруг подскочил Шрифтен, выхватил и скомкал листок бумаги и швырнул его за борт.

– Это происки сатаны, Вандердеккен! Вы что, с ума сошли?! Не знаете, как ловко дьявол расставляет свои ловушки? Вы поверили вот этому якобы матросу, а на самом деле порождению нечистой силы?

Шрифтен сгреб все лежавшие на стуле письма, которые Филипп взял из рук незнакомца, и бросил их в море. Матрос прослезился и, махнув рукой, пошел к сходне.

– Это очень жестоко с вашей стороны, – бормотал он, спускаясь, – может, придет время, когда и вам понадобится, чтобы ваши родные узнали, где вы и что с вами, и тогда пусть к вам отнесутся точно так же бесчеловечно, как и вы к нам.

Матрос скрылся, и вслед за тем послышался удалявшийся плеск весел.

– Пресвятой покровитель наш Антоний! Святые угодники! – воздел глаза к небу капитан. – Слава вам, заступники наши! Эй, юнга, достань-ка бутылку арака. Мингер Шрифтен, вы держались молодцом. Давайте отметим наше чудесное избавление!

В капитанской каюте зашумели оживленные голоса, и спустя некоторое время капитан, который уже слегка покачивался, поддерживаемый Шрифтеном, появился на палубе; оба остановились недалеко от Вандердеккена.

– Хотите спокойствия, капитан? Хотите живым и здоровым вернуться в порт? – вопрошал одноглазый лоцман. – Тогда слушайте меня. Вон у того господина, – он указал на Филиппа, – на шее цепочка с коробочкой, а в ней лежит одна вещица… Назовем ее талисман. Отнимите его, закиньте в море – и ни вам, ни судну ничто не будет угрожать. Если вы этого не сделаете, бриг потерпит крушение. Спасутся единицы или вообще никто. Клянусь вам, я несколько раз видел в море «Летучего голландца».

– Он прав, так говорят все бывалые моряки! – закричали матросы.

– Безумцы, – обратился к ним Филипп. – Кому вы верите? Разве мимо ваших ушей пролетело то, что матрос назвал Шрифтена старым товарищем? Значит, они вместе служили, и именно Шрифтен приносит беды всем кораблям. Хорошему человеку не пожелают провалиться к черту!

– Да! – опять закричали матросы. – Мы слышали и про черта, и то, что тот моряк в шапке назвал одноглазого лоцмана старым товарищем.

Матросы принялись спорить: одни хотели выкинуть в море Шрифтена, другие – Филиппа вместе с его талисманом. Капитан сделал знак прекратить гвалт и спокойно распорядился, учитывая, что до порта недалеко, спустить за борт маленькую кормовую шлюпку и посадить в нее с небольшим запасом еды и Вандердеккена, и Шрифтена – пусть сами разбираются в своих распрях. Экипаж одобрительно загудел. Филипп не протестовал, а Шрифтен вопил и дрался, но его силой впихнули в шлюпку, где он как-то враз трусливо сжался и притулился на корме. Филипп бодро взялся за весла и стал грести, но не по направлению к порту, а к видневшемуся вдали кораблю-призраку.