Текст книги "Корабль-призрак"

Глава 10

Тьма, павшая столь внезапно после бледного свечения, скрыла все вокруг от изумленных взглядов команды «Тер Шиллинга». Мгновение-другое никто не издавал ни звука. Некоторые матросы продолжали смотреть туда, где растворилось во мраке призрачное видение. Другие отворачивались, предаваясь невеселым размышлениям, обуянные дурными предчувствиями. Первым заговорил Хиллебрант. Он поглядел на восток, подметил новое зыбкое свечение на горизонте в той стороне – и схватил Филипа за локоть:

– Что это?

– Всего лишь луна выходит из-за облаков, – угрюмо ответил Филип.

– Что ж, – произнес капитан Клоотс, вытирая лоб, мокрый от пота, – мне рассказывали раньше о подобном, но я всегда смеялся над такими байками.

Филип промолчал. Видение было истинным, сам он желал встречи с этим кораблем – и потому ощущал себя отчасти виноватым.

Луна взошла над облаками и теперь струила свой бледный свет на спящий океан. Словно поддавшись некоему необъяснимому порыву, все на борту барка уставились туда, где в последний раз был замечен призрачный корабль. А вокруг по-прежнему царил мертвый штиль.

С самого появления призрака лоцман Шрифтен оставался на мостике. Теперь он осторожно приблизился к капитану и, косясь через плечо, сказал:

– Минхеер Клоотс, как лоцман этого корабля советую вам приготовиться к очень скверной погоде.

– К скверной погоде? – переспросил Клоотс, будто вырванный из забытья.

– Да, минхеер. Говорят, встреча вроде этой, недавней, непременно оборачивается какой-нибудь бедой. Само имя Вандердекена сулит несчастье, кхе-кхе…

Филип наверняка поставил бы наглеца на место, но слова не шли с языка.

– При чем тут имя Вандердекена? – не понял Клоотс.

– Вы разве не слышали? Капитаном на том корабле, который мы все видели, минхеер Вандердекен. Это он – Летучий голландец.

– Откуда вам это известно, лоцман? – спросил Хиллебрант.

– Мне многое известно, но я не все рассказываю, – отозвался Шрифтен. – В общем, как велит долг, я предостерег вас насчет погоды.

С этими словами лоцман спустился с мостика.

– Великие Небеса! Еще никогда в жизни я не был настолько смущен и напуган! – признался Клоотс. – Не знаю, что сказать и подумать… Филип, по-вашему, это было что-то сверхъестественное?

– Да, – грустно признал юноша, – я в этом не сомневаюсь.

– А мне казалось, что времена чудес миновали, – произнес капитан, – и что мы должны отныне полагаться только на себя и не искать иных предвестий, кроме облаков на небосводе.

– К слову, облака-то сгущаются, – вмешался Хиллебрант. – Вон те, из которых вышла луна, налетели за пять минут и скоро снова ее закроют. А на норд-весте молнии сверкают, видите?

– Ладно, ребята, пора нам собрать все свое мужество и заняться делом. Меня не страшат ни ветры, ни шторма, но предупреждения вроде того, какое мы получили сегодня, мне совсем не нравятся. Не стану скрывать, сердце не на месте. Филип, будьте добры, велите принести чего покрепче, чтобы в голове прояснилось.

Филип порадовался возможности уйти с мостика: ему требовалось некоторое время на то, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями. Появление призрачного корабля стало для него настоящим потрясением. Не то чтобы он до сих пор не верил в реальность призрака – просто узреть его воочию, очутиться рядом с судном, на котором его отец нес проклятую вахту, с которым, как чувствовал юноша, неразрывно связана его судьба, было сродни умопомрачению.

Когда он расслышал свисток боцманской дудки на палубе призрака, то напряг слух, надеясь различить слова приказа – даже не столько сами слова, сколько отцовский голос. Заодно со слухом он напрягал и взор, стараясь разглядеть отца среди тех, кто перемещался по палубе.

Найдя юнгу и отослав его к капитану, Филип поспешно ушел в каюту, бросился на койку, зарывшись лицом в одеяло, и принялся молиться. Молился, пока не вернул себе привычные решимость и отвагу, пока не обрел присутствие духа, позволявшее стойко встречать невзгоды и опасности, пока не понял, что готов к испытаниям, как мученик, всходящий на костер.

В каюте Филип провел не более получаса. Когда же он вышел на палубу, то сразу заметил, насколько все изменилось. Когда он уходил, корабль покоился на неподвижной водной глади, его жаждущие ветра паруса бессильно свисали с рей, а луна царила на небе во всей своей красе, окутывая корпус и мачты серебристым сиянием. Теперь же стемнело, вода рябила и пенилась, малые паруса были убраны, корабль рассекал волны, а ветер, налетая резкими порывами с сердитым рычанием, словно бы грозил превратиться в сокрушительный ураган, сметающий все на своем пути.

Матросы спешно убирали остальные паруса, и было видно, насколько они обескуражены и напуганы. Что им наговорил лоцман Шрифтен, Филип не ведал, но они явно избегали юноши и недобро на него косились. А ветер крепчал с каждым мгновением.

– Переменчивый ветер-то, – заметил Хиллебрант, – не угадаешь, с какой стороны шторм подойдет. Уже поменял направление на пять румбов. Филип, мне все это совсем не нравится, и я согласен с капитаном: беды нам не миновать.

– Я тоже так думаю, – вздохнул Вандердекен, – но предадимся воле благого Провидения.

– Лево на борт! Выбрать шкоты! Трисель на гитовы! Шевелись, ребята! – вскричал Клоотс, поскольку под ударом северо-западного ветра барк резко накренился.

Хлынул проливной дождь, и сделалось так темно, что моряки едва могли разглядеть друг друга на палубе.

– Надо свернуть верхние паруса, пока матросы еще могут до них добраться. Распорядитесь, минхеер Хиллебрант.

За кормой сверкнула молния, оглушительно прогремел гром.

– Живее! Живее, молодцы! Убрать паруса!

Промокшие насквозь матросы подчинились приказу, но некоторые под покровом темноты попрятались, лелея собственный страх.

Все паруса наконец были убраны, кроме переднего стакселя, и корабль помчался на зюйд, гонимый ветром в корму. Море дыбилось и ревело, повсюду мелькали клочья пены, с небес рушился дождь, темно было, словно в царстве Эреба[26]26
  Эреб – в античной мифологии олицетворение вечного мрака; царство Эреба – обитель вечной тьмы. В переносном значении – преисподняя.


[Закрыть], а промокшие и напуганные моряки укрывались, как могли, за фальшбортами. Хотя многие матросы пренебрегали своими обязанностями, никто из них не попытался спуститься в трюм. Вопреки обыкновению они держались по отдельности, каждый думал о своем, но все поневоле вспоминали появление ужасного корабля-призрака.

Ночь выдалась бесконечно долгой и утомительной. Казалось, день никогда больше не наступит. Однако мрак постепенно сменился плотной и тоскливой серой мглой, и при забрезжившем скудном свете дня люди переглядывались, не находя привычного утешения; ни на одном лице не угадывалось даже проблеска надежды. Все мнили себя обреченными, все прятались там, где укрылись в ночи, и подавленно молчали.

Волны катились высокими валами, не раз и не два они валили корабль набок. Клоотс находился на нактоузе, Хиллебрант с Филипом стояли у штурвала, когда с кормы накатила очередная волна – и понеслась по палубе, сокрушая все преграды. Капитана и двух его помощников смыло и швырнуло полуживыми к фальшборту, нактоуз и вахтенная доска разлетелись вдребезги, у штурвала никого не осталось. Корабль развернулся, зачерпнул воды, грот-мачта переломилась и полетела за борт.

Все смешалось. Капитана Клоотса оглушило, и лишь с немалым трудом Филипу удалось уговорить парочку матросов отвести его вниз. Хиллебранту не повезло еще сильнее: он сломал правую руку, все его тело было в синяках. Филип довел его до койки, а сам вернулся на палубу, чтобы попытаться навести порядок.

Конечно, никто не назвал бы Филипа Вандердекена бывалым моряком, но он обладал тем неоспоримым влиянием, которое присуще людям решительным и отважным. Не сказать, чтобы матросы повиновались ему охотно, однако они все же повиновались, и спустя полчаса корабль расчистили от обломков. Без главной мачты барк стал легче и, направляемый двумя самыми опытными моряками, вновь помчался вперед по ветру.

А где все это время, пока команда боролась за спасение барка, находился минхеер фон Штрум? Он сидел в своей каюте, завернувшись во все одежды, дрожал от ужаса и клялся всеми святыми, что, доведись ему когда-либо снова ступить на твердую землю, ни одна компания на свете не заставит его вновь доверить свою жизнь соленой воде. Пожалуй, для него и вправду это был наилучший выбор.

Какое-то время матросы подчинялись приказам, которые отдавал им Филип, но потом принялись о чем-то сговариваться с одноглазым лоцманом, и спустя приблизительно четверть часа все покинули палубу, не считая двоих человек у штурвала.

Вскоре стало понятно, куда они уходили: некоторые вернулись с кружками, полными горячительного, которое они добыли, взломав замок винного погреба. Около часа Филип оставался на палубе, убеждая матросов не одурманивать себя, но все уговоры оказались тщетными; двое у штурвала тоже не отказались от кружек с ромом, и очень скоро рысканье корабля показало, что спиртное возымело действие.

Филип спешно двинулся вниз, проверить, пришел ли в себя капитан Клоотс, которого явно недоставало наверху. Увы, капитан крепко спал. Филип кое-как его растолкал и поведал о том беспорядке, который творится на палубе. Клоотс вместе с Филипом вышел наверх, но последствия падения до сих пор сказывались, ступал он нетвердо, и чудилось, что капитан и сам хорошенько приложился к бочке с ромом.

Пробыв на палубе всего несколько минут, капитан присел возле пушки в совершенно беспомощном состоянии – он перенес, по-видимому, сильное сотрясение мозга. Хиллебрант же слишком сильно пострадал, чтобы поднимать его с койки, а потому Филип осознал, что ровным счетом ничего не может сделать, дабы как-то поправить положение.

Постепенно смеркалось. Когда сгустилась ночная тьма, картина сделалась еще более отталкивающей и пугающей. Корабль, как и прежде, летел по ветру, однако рулевой, очевидно, изменил курс, ибо ветер, ранее дувший в корму с правого борта, теперь задувал слева. Компас был разбит, но, даже будь он цел, захмелевшая команда наверняка не послушалась бы требований Филипа. Дескать, он не моряк и не ему учить их, как управлять кораблем.

Между тем ветер разыгрался не на шутку. Дождь прекратился, зато ветер ревел неумолчно, и послушный единственно его воле корабль мчался, черпая воду то одним, то другим бортом, а пьяные матросы лишь хохотали и горланили песни, словно задавшись целью перекричать ветер.

Судя по всему, лоцман Шрифтен был главным заводилой. С кружкой рома в руке он пел и плясал, щелкал пальцами и, точно демон, все таращился своим единственным глазом на Филипа, а потом повалился на палубу и принялся кататься по ней, сотрясаясь всем телом от хохота.

Принесли еще рома, едва кто-то заикнулся, что маловато будет. Брань и крики мешались с хохотом, стоявшие у руля обвязали штурвал веревками и присоединились к веселью товарищей, между тем как барк под носовым стакселем продолжать лететь неведомо куда, рыская то влево, то вправо.

Филип оставался на палубе, возле трапа на мостик. «До чего же странно, – думалось ему, – что я стою здесь, когда никто другой уже ни к чему не способен, что судьба обрекла меня стать свидетелем этого безобразия и бесчинства, что мне выпало дожидаться, пока корабль развалится на ходу и все, кто сейчас жив, пойдут ко дну. Только я трезв и спокоен, только мне ведомо, что должно случиться в скором времени. Господи помилуй, вот он я, бессильный и беспомощный, стою тут, точно повелитель бурь, отделенный от своих собратьев-людей судьбою, что мне назначена. Да будет так! Крушение погубит не меня, нет, я чувствую, что отмечен жребием, что мне прежде надлежит исполнить клятву. Рев ветра уже не так и громок, и во́ды меньше ярятся. Быть может, еще не все пропало, еще есть надежда спастись. Да смилуются над нами Небеса! До чего же печально, до чего же прискорбно наблюдать людей, что созданы по образу и подобию Божьему, в этаком скотском состоянии…»

Филип не ошибся, заключив, что ветер слабеет, а море успокаивается. Корабль раньше двигался на юг и миновал Столовую бухту, а потом, после перемены курса, попал в бухту Фолс-Бей[27]27
  Фолс-Бей – залив к северу от Капского полуострова у западного побережья Южной Африки; на берегу Столовой бухты у подножия одноименной горы находится современный Кейптаун.


[Закрыть], где оказался до некоторой степени укрыт от ярости ветра и волн. Впрочем, даже такого волнения было вполне достаточно для того, чтобы потопить барк или выбросить его на сушу, тем паче что «Тер Шиллинг» направлялся как раз к оконечности бухты.

Бухта сулила надежду на спасение: наружный ее берег был каменистым, и там корабль разбился бы в считаные мгновения, а с внутренней стороны тянулось пологое песчаное побережье. Но об этом Филип, разумеется, не знал, поскольку вход в бухту миновали под пологом ночи и никто ничего не сумел разглядеть.

Прошло еще минут двадцать, и тут юноша заметил, что море вокруг корабля обильно вспенилось. Он не успел даже задуматься, что бы это значило, как последовал сильный удар, и оставшиеся мачты повалились за борт.

Грохот от падения мачт, скрежет корпуса по песку, скрип древесины и плеск воды, что омывала обреченное судно снизу доверху, утихомирили пьяное веселье матросов. В следующее мгновение барк развернуло, и он лег носом и кормой на отмель.

Филип, стоявший с подветренной стороны, схватился за фальшборт, а вот подвыпившие матросы повалились в воду. Юноша решил проверить, какая участь постигла старших офицеров.

К ужасу Филипа, в глаза ему сразу бросилось тело минхеера Клоотса: капитан лежал лицом вниз в воде, которой в каюту уже набралось несколько футов, и не предпринимал никаких попыток подняться. По всему выходило, что он мертв и для него все кончено.

Филип вспомнил о Хиллебранте и поспешил к первому помощнику. Тот по-прежнему лежал на своей койке, разве что перекатился на бок. Юноша взвалил тело Хиллебранта на плечо и кое-как вытащил на палубу, где осторожно переложил в лодку, справедливо рассудив, что другой возможности спастись не существует.

К этой лодке, единственной на борту, также кинулись несколько матросов. Они оттолкнули Филипа, который хотел забраться внутрь, и, когда палубу захлестнула очередная волна, перерезали веревки, удерживающие лодку. Волна приподняла лодку над обломками крушения и повлекла через отмель на относительно спокойное место. Лодка почти сразу до краев наполнилась водой, но пьяным матросам это было нипочем, и они снова принялись вопить и распевать свои песни, пока ветер и течение несли их к берегу.

Филип, держась за обломок грот-мачты, обеспокоенно смотрел, как лодка то взмывает на гребне пенной волны, то исчезает из виду, скатываясь по водяному склону. Голоса матросов постепенно отдалялись, и в конце концов он перестал их слышать, зато еще какое-то время видел, как лодка прыгает по бурному морю; а потом она исчезла.

Оставалось лишь до последнего держаться корабля и попробовать спасти свою жизнь при помощи какого-нибудь обломка. Рано или поздно корабль, конечно, развалится. Вон, верхняя палуба уже начинает расходиться, и от каждого удара волн трещины становятся все шире.

Продолжая цепляться за мачту, он расслышал шум и тут вспомнил, что минхеер фон Штрум наверняка до сих пор отсиживается в своей каюте. Филип пробрался на корму и увидел, что дверь каюты придавило трапом и ее не открыть. Он сдвинул трап, заглянул внутрь. Чиновник накрепко вцепился в перегородку, словно бы охваченный предсмертными судорогами… Но нет, это были не судороги, а всего-навсего паралич, вызванный ужасом.

Филип заговорил с суперкарго – но не добился ответа, попытался вывести его наружу – однако не смог заставить фон Штрума отпустить перегородку. Громкий треск и бурление воды подсказали юноше, что корабль разламывается надвое, поэтому он был вынужден предоставить беднягу-суперкарго его судьбе и выбраться из каюты на палубу.

У кормового люка он углядел какое-то шевеление: медведь Йоханнес плавал, но веревка, которой зверь был привязан, не давала ему удалиться от корабля. Филип достал нож и освободил несчастное животное.

Едва он осуществил сей акт сострадания, как море обрушилось на заднюю часть корабля. Та разлетелась на множество кусков, и Филип обнаружил, что барахтается в воде. Он ухватился за обломок доски, проплывавший мимо, и течение повлекло его к берегу.

Спустя несколько минут юноша очутился в непосредственной близости от суши, потом доска, за которую он держался, ударилась о песок, а самого Филипа набежавшая волна оторвала от опоры и заставила замахать руками.

Он старался изо всех сил, но даже рядом с берегом никак не мог нащупать дно, а отступавшая волна потащила его обратно в море, и силы начали иссякать. Голова юноши скрылась под водой, затем он все-таки вынырнул и ощутил под рукой что-то твердое, за что немедленно ухватился мертвой хваткой. Это был косматый бок медведя Йоханнеса. Зверь упорно стремился на берег и вскоре выволок юношу из полосы прибоя.

Почувствовав под ногами твердь, Филип сделал несколько шагов, распростерся на песке вне досягаемости волн и, изнуренный всеми недавними событиями, лишился чувств.

Когда он очнулся от забытья, то сразу испытал нешуточную боль в глазах; те оставались закрытыми, но все это время веки нещадно обжигало палящее солнце. Филип открыл было глаза, но тут же снова зажмурился, ибо свет ножом вонзился ему в зрачки. Он перевернулся на бок, прикрыл лицо рукой и оставался несколько минут в таком положении, пока постепенно не обнаружил, что зрение восстановилось. Тогда он поднялся, пошатнулся, но устоял на ногах и огляделся вокруг.

Море до сих пор бушевало, в прибое угадывались обломки барка, а весь песок был усыпан грузами с корабля. Неподалеку лежало тело Хиллебранта, поблизости виднелись и другие тела. Значит, все, кто забрался в большую лодку, погибли.

Судя по положению солнца, было около трех часов дня, но все случившееся произвело на Филипа столь гнетущее впечатление, столь утомленным и израненным он себя чувствовал, что не нашел в себе ни сил, ни желания выполнить более точные измерения. Голова шла кругом, единственное, чего хотелось, – это отдохнуть.

Он отошел подальше от обломков кораблекрушения и, отыскав холмик, защищавший от лучей солнца, снова лег, а затем погрузился в глубокий сон, не прерывавшийся до самого утра.

На сей раз он проснулся оттого, что кто-то осторожно тыкал его в грудь. Он вскинулся и увидел перед собой человеческую фигуру. Зрение вернулось не до конца, перед глазами все расплывалось, и Филип потер веки, решив сперва, что перед ним опять медведь Йоханнес. Потом ему почудился минхеер фон Штрум, а затем он осознал свою ошибку, в общем-то нисколько не удивительную.

Рядом с ним стоял высокий готтентот с копьем-ассегаем в руке, плечи его покрывала свежеснятая шкура злосчастного медведя, а голову – один из париков суперкарго, причем букли спускались до пояса. Это облачение (в остальном дикарь был совершенно гол) выглядело столь нелепым, что при иных обстоятельствах Филип наверняка посмеялся бы от души, но только не сейчас… Все его чувства были болезненно обострены. Он поднялся и встал напротив готтентота, который продолжал хранить неподвижность и не выказывал даже намека на враждебные намерения.

Внезапно Филипа охватила всепоглощающая жажда, и он знаками показал, что хочет пить. Готтентот махнул рукой, призывая следовать за собою, и повел Филипа на берег, где, как выяснилось, собралось около пяти десятков дикарей, деловито разбиравших корабельные обломки.

По тому уважению, с которым прочие аборигены встретили спутника Филипа, стало ясно, что это вождь. Хватило нескольких слов вожака, произнесенных весьма торжественно, чтобы Филипу подали грязной воды в сосуде из выдолбленной тыквы, но юноша и не подумал брезговать. Вода показалась ему восхитительной. Затем предводитель племени знаком велел Филипу сесть.

Происходящее казалось невозможным и непостижимым, но все же в нем было и нечто забавное. Белый песок ослепительно сверкает в лучах палящего солнца. Повсюду обломки, бочонки и тюки. Поодаль пенится прибой, в полосе которого тоже мелькают какие-то деревяшки. Рядом наполовину занесенные песком огромные остовы китов, выброшенных на берег в незапамятные времена, и изломанные тела погибших товарищей Филипа по недавнему плаванию, чью одежду, похоже, дикари не тронули, не считая пуговиц, ставших желанной добычей. А вокруг расхаживают голые готтентоты – стояло лето, и они не носили своих каросс[28]28
  Каросса – у южноафриканских народов накидка из шкур. В приключенческих романах европейских авторов кароссы неизменно упоминались как традиционная одежда туземцев.


[Закрыть], – подбирая все, что не имело ценности, зато пренебрегая тем, на что польстились бы цивилизованные люди. В довершение всего поблизости сидит вождь в кровоточащей шкуре Йоханнеса и пышном парике минхеера фон Штрума, величавый, что твой вице-канцлер, и не подозревающий, сколь смешно он выглядит. В целом это зрелище было для Филипа едва ли не самым диковинным из всего, что ему довелось видеть в жизни.

Пускай к тому времени поселение голландцев на мысе Доброй Надежды существовало недолго, многие годы они бойко торговали с местными племенами, выменивая у дикарей шкуры и прочие африканские редкости. Потому готтентоты были привычны к кораблям и, поскольку с ними обращались дружелюбно, не испытывали неприязни к европейцам.

Немного погодя дикари принялись собирать все деревянные обломки корабля, в которых можно было обнаружить вкрапления железа, сложили несколько куч и развели огонь.

Вождь взмахнул рукой, как бы спрашивая Филипа, голоден ли тот, и юноша утвердительно кивнул. Тогда новый знакомец сунул руку в мешок из козлиной шкуры, достал пригоршню больших сушеных жуков и протянул Филипу. Юноша скривился и отверг угощение, после чего вождь пожал плечами и съел жуков сам, а потом поднялся и велел Филипу следовать за ним.

Вставая, Филип углядел на песке собственный сундучок. Он жестом показал вождю, что это его вещь, вынул из кармана ключ, открыл сундучок и выгреб оттуда разные полезные предметы, не забыв и о горсти гульденов. Вождь ничуть не возражал, но окликнул одного из своих воинов, показал на замок и петли и двинулся прочь, а Филип поплелся следом.

Приблизительно через час они достигли крааля, состоявшего из череды крытых шкурами приземистых хижин, где вождя встретили женщины и дети, явно восхищенные его новым нарядом. Филипа они тоже приветствовали радушно, принесли молока, которое он жадно выпил. Разглядывая этих дочерей Евы, отворачиваясь от их непристойно обнаженных, уродливых тел и отвратительных лиц, он вздыхал и вспоминал свою красавицу Амину.

Солнце клонилось к закату, и Филип вновь ощутил усталость. Он показал знаками, что хотел бы отдохнуть. Его отвели в хижину, где ни грязь, ни дурные запахи, ни тучи роящихся над головой насекомых не помешали ему уснуть, едва он приклонил голову на узелок с вещами и пробормотал короткую благодарственную молитву.

На следующее утро Филипа разбудил вождь, который пришел в сопровождении другого готтентота, немного изъяснявшегося по-голландски. Филип попросил доставить его в поселение, куда заходят корабли, и был понят, но вождь объяснил, что в это время никакие корабли в здешние края не заходят. Филип продолжал настаивать на своем, сознавая, что это его единственная возможность уплыть отсюда. В любом случае, он окажется в компании европейцев, с которыми и станет дожидаться корабля. Как выяснилось, дорога должна была занять всего день.

После краткой беседы с вождем дикарь, говоривший по-голландски, вызвался отвести Филипа, куда тому угодно. Филип от души напился молока, принесенного туземками, снова отказался от жуков, которыми пожелал угостить его вождь, взял свой узелок и двинулся за проводником.

Ближе к вечеру они достигли холмов, с которых открывался вид на Столовую бухту и на редкие дома, возведенные голландцами. К радости Филипа, в море виднелся парусник. Юноша поспешил к берегу, где застал лодку с корабля, присланную закупить свежей еды. Он окликнул моряков, рассказал, что с ним случилось, поведал о печальной участи «Тер Шиллинга» и попросился на борт.

Старший охотно согласился доставить его на корабль, но предупредил, что они направляются домой, в Европу. Сердце Филипа забилось чаще. Иди корабль в Индию, он постарался бы присоединиться к команде, а так ему выпадает возможность повидаться с милой Аминой, прежде чем отправиться в новое плавание навстречу горькой судьбе. Значит, ему все-таки уготовано еще немного счастья, а жизнь состоит не только из тягот и лишений – в ней есть место радости, и впереди ждет не одна лишь бесконечная вереница страданий.

Капитан встретил его приветливо и согласился безвозмездно доставить домой. Спустя три месяца, за которые не произошло ничего достойного упоминания, Филип Вандердекен вновь очутился в гавани Амстердама.