Текст книги "Корабль-призрак"

Глава 6

– Значит, вот эта комната, что так долго была заперта, – проговорила Амина, войдя в помещение задолго до того, как проснулся Филип, сморенный ночным бдением накануне. – Да, здесь и вправду пахнет запустением.

Девушка осмотрелась, оглядела мебель, потом ее взор остановился на птичьих клетках. Она заглянула внутрь.

– Бедняжки! Выходит, это здесь призрак его отца явился его матушке. Очень может быть… Филип говорил, что у него есть доказательства, и почему бы призраку не появиться? Умри сам Филип, я бы обрадовалась его призраку, ведь это было бы хоть что-то. Ой, что я болтаю! Язык своевольничает, выдает мою тайну… Стол перевернут – должно быть, его опрокинули в страхе… Содержимое шкатулки для шитья рассыпано – словно испугалась женщина… Быть может, увидела мышь и… Но все равно есть что-то особенное в том простом обстоятельстве, что многие годы на эти доски не ступала человеческая нога. Даже перевернутый стол, который не поднимали столько лет, выглядит неестественно и потому тяготит сердце… Стоит ли удивляться, что Филипу кажется, будто тайна этой комнаты столь обременительна. Нет, нельзя все оставлять в таком виде. Нужно прибраться.

Привыкшая ухаживать за отцом и заниматься хозяйством, Амина немедля приступила к наведению порядка.

Все углы комнаты и все предметы мебели в ней были очищены, паутина и пыль исчезли, кушетку и стол переставили из углов в середину, клетки с останками птиц вынесли. И когда Амина закончила трудиться, а внутрь сквозь распахнутое окно проник солнечный свет, комната засверкала чистотой, навевая радость вместо былой тоски.

Некое чувство подсказывало Амине, что всякие воспоминания стираются из памяти, если удалить предметы, с ними связанные. Она твердо вознамерилась облегчить душевное бремя Филипа, ибо со всем пылом и страстью, присущими ее народу, приняла близко к сердцу страдания юноши – и собиралась его покорить. Поэтому она снова и снова бралась за тряпку, пока картины и все прочие предметы обстановки не приобрели почти первозданную свежесть.

Девушка убрала не только птичьи клетки, но и шкатулку матери Филипа, заодно припрятав и вышивку, от которой Филип наверняка бы отшатнулся, точно завидев змею. Ключи валялись на полу, и Амина принялась открывать буфеты и протирать стекла. Далее она подступила к серебряным кубкам, и тут в комнату вошел ее отец.

– Великие Небеса! – воскликнул минхеер Путс. – Это что, все серебро? Значит, он не лгал, у него действительно есть тысячи гульденов? Где он их прячет?

– Это не твоя забота, отец. Твои деньги теперь в безопасности, за что следует поблагодарить Филипа Вандердекена.

– Да, конечно, но раз уж он станет жить здесь, надо узнать, много ли он ест и сколько мне заплатит. Думаю, надо запросить побольше, он ведь богач.

Губы Амины искривила презрительная улыбка, но девушка промолчала.

– Где же он прячет свои деньги? Говоришь, он уйдет в море, едва отыщется нужный корабль? Кому тогда поручат следить за его деньгами?

– Следить за ними буду я, отец, – коротко ответила Амина.

– Ну да, мы с тобою проследим… А корабль может утонуть…

– Нет, мы следить не будем, отец. Тебя это не касается. Присматривай за своими деньгами.

Амина расставила серебряную утварь по полкам, заперла дверцы и забрала ключи с собой, когда пошла готовить завтрак, а коротышка-врач остался разглядывать сверкающую металлическую посуду за стеклом. Он смотрел и смотрел, не в силах отвести взгляд, не в состоянии наложить руку. То и дело с его губ срывалось: «Серебро! Серебро!»

Филип спустился вниз и, проходя мимо комнаты по пути на кухню, заметил минхеера Путса возле буфетов. Юноша переступил порог – и не мог не восхититься чудесной переменой. Он догадывался, кто и зачем это сделал, и сердце его преисполнилось признательности. Тут вошла Амина с завтраком; взгляды молодых людей говорили больше, чем могли бы сказать слова. Филип сел за еду, менее опечаленный и озабоченный, чем раньше.

– Минхеер Путс, – начал юноша, когда позавтракал, – хочу оставить вас во владении моим домой. Надеюсь, вам тут будет удобно. Все те мелочи, какие необходимо обсудить, я обговорю с вашей дочерью перед убытием.

– Значит, минхеер Филип, вы покидаете нас и отправляетесь в море? Повидать другие страны куда приятнее, чем сидеть дома. Когда вы отбываете?

– Сегодня вечером я отправлюсь в Амстердам, – сказал Филип, – чтобы подыскать нужный корабль, но, думаю, еще вернусь до отплытия.

– Ага, вернетесь. Ну да, надо же позаботиться о ваших деньгах и всем остальном. Не забудьте пересчитать деньги. Мы за ними присмотрим. Кстати, где ваши деньги, минхеер Вандердекен?

– Это я расскажу вашей дочери перед уходом, минхеер Путс. Ожидайте меня обратно через три недели – это крайний срок.

– Отец, – вмешалась Амина, – тебе нужно проведать сына бургомистра. Пора идти.

– Да-да, дитя… Всему свое время, кхе-кхе… Но сперва мы пообщаемся с нашим драгоценным минхеером Филипом, он многое должен мне рассказать, прежде чем покинет нас.

Филип не мог не улыбнуться, припомнив обстоятельства первой своей встречи с минхеером Путсом в этом доме. Впрочем, другие, печальные воспоминания тут же заставили его нахмуриться.

Амина, которая как будто с легкостью читала мысли обоих мужчин, принесла отцовскую шляпу и проводила родителя до двери. Минхеер Путс, явно вопреки собственному желанию, но не осмеливаясь спорить с дочерью, вынужден был удалиться.

– Так быстро, Филип? – спросила Амина, вернувшись в комнату.

– Увы, Амина, дело зовет. Но, как и говорил, я вернусь перед отплытием. На всякий случай я все расскажу заранее. Дайте мне ключи.

Филип открыл створки внизу буфета и поднял крышку железного сундука.

– Вот мои деньги, Амина. Думаю, нет нужды их пересчитывать, как хотел ваш отец. Сами видите, я не преувеличивал, когда говорил, что у меня тысячи гульденов. Сейчас они мне ни к чему, ибо сначала я должен овладеть ремеслом. Когда же вернусь, они позволят мне приобрести корабль. Хотя… кто ведает, что ему написано на роду…

– А если не вернетесь? – тихо спросила Амина.

– Тогда эти деньги – ваши, как и все, что в доме, и сам дом.

– У вас же есть родичи?

– Всего один, и он богат. Это мой дядя, который отчасти помогал нам справляться с невзгодами. Своими детьми он не обзавелся. Амина, на всем белом свете есть лишь один человек, к которому стремится мое сердце, и это вы. Прошу, воспринимайте меня как брата, а я всегда буду вас любить как дражайшую сестру.

Амина промолчала. Филип взял немного денег из открытого мешочка, на расходы в дороге, потом запер сундук, буфет и протянул ключи Амине. Он хотел было что-то сказать девушке, но тут в дверь дома коротко постучали и вошел священник, отец Сейзен.

– Благослови тебя Господь, сын мой, и тебя, дитя мое. Мы с тобою прежде не встречались, но ты, как я понимаю, дочь минхеера Путса?

Амина утвердительно кивнула.

– Вижу, Филип, что комната наконец открыта. Я слышал обо всем, что случилось. Позволь мне поговорить с тобою наедине, сын мой, а тебя, дева, я попрошу на время нас оставить.

Амина вышла из комнаты, а священник, усевшись на кушетку, поманил Филипа к себе. Разговор у них вышел длинный, и пересказывать его здесь нет необходимости. Священник расспрашивал Филипа о семейной тайне, но не смог удовлетворить свое законное любопытство. Филип поведал ему ровно то же самое, что сказал Амине, но не более того. Юноша также сообщил, что уходит в море и что, если ему не суждено вернуться, все его имущество – какое именно, он уточнять не стал – перейдет врачу и его дочери.

Священник принялся вызнавать относительно минхеера Путса, осведомился, известно ли Филипу, сколь жаден этот человек, который никогда не появляется в церкви и, по слухам, принадлежит к неверным. Филип, как и подобало, честно ответил, что дочь врача жаждет приобщиться к истинной вере, и попросил священника потрудиться над ее обращением, ибо ему самому такая задача не по плечу. На это отец Сейзен, уловивший отношение Филипа к Амине, охотно согласился.

Разговор тянулся около двух часов, а потом беседу прервало возвращение минхеера Путса, который опрометью выскочил из комнаты, едва завидев священника. Филип позвал Амину и попросил ее впредь принимать отца Сейзена, хотя бы из уважения к хозяину дома, после чего пастырь благословил их обоих и ушел.

– Вы ведь не дали ему денег, минхеер Филип? – спросил врач, когда отец Сейзен покинул дом.

– Нет, – ответил Филип. – Жаль, что я об этом не подумал.

– Чего уж тут жалеть? Деньги всегда лучше, чем то, что он способен вам дать. Но больше его сюда впускать нельзя.

– Почему же, отец? – возразила Амина. – Пусть приходит, если минхееру Филипу так угодно. Это ведь его дом.

– Ну да, если минхееру Филипу угодно, тогда конечно. Но он нас покидает, если ты забыла.

– И что с того? Почему бы священнику нас не навещать? Он может приходить ко мне.

– К тебе, дитя мое? На кой он тебе нужен? Ладно, пусть приходит. Я не дам ему даже гроша ломаного, и он быстро перестанет нам досаждать.

Филипу больше не представилось возможности поговорить с Аминой, да и все уже вроде бы было сказано. Через час он простился с девушкой в присутствии ее отца, который не прекращал расспрашивать и все норовил допытаться у Филипа насчет денег, что оставались в доме.

Спустя два дня Филип прибыл в Амстердам и, наведя необходимые справки, узнал, что в ближайшие несколько месяцев корабля в Ост-Индию не ожидается. Голландская Ост-Индская компания действовала уже давно, и всякие частные предприятия почти прекратились. Корабли же компании отправлялись в плавание лишь в месяцы, наиболее благоприятные для того, чтобы обогнуть мыс Бурь, как мореплаватели-первопроходцы именовали мыс Доброй Надежды. Одним из таких судов, чье отплытие назначили на урочный срок, был трехмачтовый барк «Тер Шиллинг», ныне вытащенный на берег и лишенный оснастки.

Филип разыскал капитана барка и изложил тому свое желание отправиться в плавание и научиться морскому ремеслу. Капитан порадовался устремлениям юноши, поскольку тот отказался от жалованья на борту и согласился платить за учебу, как было тогда принято. Филипу пообещали должность второго помощника и столованье в кают-компании, а также посулили известить, когда определится срок отбытия. Сделав все, что было пока в его силах, для исполнения клятвы, Филип поспешил домой, торопясь снова очутиться в обществе Амины.

Теперь пропустим два месяца, на протяжении которых минхеер Путс продолжал заниматься врачеванием и потому редко бывал дома, а молодые люди проводили вдвоем много часов. Любовь Филипа к Амине нашла отклик у девушки, и она прониклась теми же чувствами к нему.

Это была не просто любовь, а истинная страсть, крепнувшая с каждым днем. Какая бы девушка могла поспорить красотой и силой духа с очаровательной, желанной, великодушной и чуткой Аминой? Порою Филип морщил лоб, вспоминая об уготованной ему тяжкой судьбе, но улыбка Амины прогоняла все тревоги, и, глядя на девушку, он забывал о своих страхах.

Амина не делала тайны из своей увлеченности, та проглядывала в каждом ее слове, каждом взгляде и каждом движении. Когда Филип брал ее за руку или обнимал за талию, не говоря уже о мгновениях, когда он припадал к ее алым губкам, в ее поведении не было и намека на жеманство. Для этого она была слишком благородной, слишком возвышенной. Она чувствовала, что ее счастье зависит от его любви, и жила, что называется, им одним.

Так миновало два месяца. И однажды отец Сейзен, который часто наведывался в дом и уделял много внимания просвещению Амины, застиг девушку в объятиях Филипа.

– Дети мои, – сказал священник, – я наблюдал за вами некоторое время. Ты ведешь себя недостойно, Филип, если, на что я уповаю, помышляешь о браке. Если же нет, это и вовсе опасно. Я должен соединить ваши руки и души.

Филип смутился.

– Не заставляй меня разочаровываться в тебе, сын мой, – сурово прибавил пастырь.

– Ни в коем случае, святой отец. Но молю, приходите завтра. Мы все решим завтра. Прежде мне нужно переговорить с Аминой.

Священник ушел, оставив Амину и Филипа наедине. Девушка то краснела, то бледнела, ее сердце билось учащенно, ибо она сознавала, что на кон поставлено счастье всей ее жизни.

– Священник прав, Амина, – произнес Филип, садясь рядом с девушкой. – Так не может продолжаться. О, как я хотел бы всегда быть с тобою! Увы, жестокая судьба нас разлучает… Тебе ведомо, что я обожаю даже землю, по которой ты ступаешь, но все же я не смею просить твоей руки, обрекая тем самым на страдания.

– Обручиться с тобой вовсе не значит накликать на себя беду, Филип, – ответила Амина, не поднимая головы.

– Мною движет не сострадание, Амина. Я говорю так из корысти…

– Позволь быть откровенной, Филип, – перебила девушка. – Ты утверждаешь, что любишь меня. Мне неведомо, как любят мужчины, но я знаю, как любит женщина. Для меня твой уход и вправду будет жестоким, корыстным шагом. Я умру без тебя, Филип, так и знай! Говоришь, что должен плыть, что тебя ведет судьба и твоя роковая тайна? Так тому и быть, и я отправлюсь с тобой!

– Со мной, Амина? На смерть?

– Да, на смерть. Ибо что такое смерть, как не освобождение? Я не боюсь смерти, Филип, зато боюсь потерять тебя. Нет, не так. Разве твоя жизнь не в руках Того, Кто сотворил сей мир? Почему же ты уверен, что погибнешь? Ты намекал, что тебя избрали для выполнения некой задачи, а значит, эта задача выполнима и гибель вовсе не неизбежна. Ты должен жить, покуда не справишься с поручением. Я хотела бы разделить твою тайну, Филип. Женский ум может сослужить тебе хорошую службу, а если даже не сослужит, разве нет удовольствия и счастья в том, чтобы разделить свою тоску с тем, кого, как уверяешь, ты любишь больше всего на свете?

– Амина, милая моя Амина, сама моя любовь, моя пылкая любовь, вынуждает меня мешкать. Счастье мое будет несказанным, если мы обручимся сей же час! Ты лишила меня слов. Я не знаю, как поступить… Если ты станешь моей женой, я не смогу скрывать от тебя свою тайну, и мне не стать твоим мужем, если я ее не раскрою… Хорошо, Амина, я расскажу тебе все! Ты узна́ешь мою тайну, поймешь, сколь жестока моя участь, пусть и не по моей вине, а потом сама примешь решение. Но помни: мою клятву засвидетельствовали Небеса, и нарушить ее я не смогу. Помни об этом, слушая мою историю, а уж потом решай, выходить ли тебе замуж за человека, чья судьба столь печальна. Счастье мое будет мимолетным, но ты, Амина…

– Тайна, Филип! – нетерпеливо прервала его Амина.

Филип пустился пересказывать все то, что уже известно читателю. Амина слушала молча, и на лице ее не дрогнула ни единая черточка. Филип закончил повествование клятвой, которую он принес.

– Вот и все, – завершил он уныло.

– Какая странная история, Филип… – проговорила Амина. – Что ж, теперь моя очередь. Дай мне, пожалуйста, эту реликвию. Хочу взглянуть на нее. Неужели возможно, чтобы в этой малой вещице таилась такая добродетель – или, лучше сказать, угроза? Прости, Филип, но меня до сих пор терзают сомнения, потому что я усматриваю здесь козни Иблиса[9]9
  Иблис – в исламской традиции джинн, приближенный к Аллаху, но низвергнутый с небес вследствие гордыни, после чего он сделался врагом рода людского.


[Закрыть]. Ты знаешь, что я не сильна в том новом вероучении, к которому вы с добрым пастырем меня приобщаете. Нет, я не говорю, что эта вера не истинна, но той, кто лишь недавно к ней обратился, сомневаться позволительно. Допустим, Филип, что все, о чем ты рассказал, есть правда. Если это правда, то, следуя данной тобой клятве, ты будешь исполнять свой долг. Жаль, если ты полагаешь, будто Амина станет удерживать тебя от этого праведного дела. Но неужто ты думаешь, будто дело ограничится всего одним испытанием? Нет, Филип, нет! Тебя избрали для великой цели, значит Небо будет оберегать тебя от опасностей и угроз, пока ты не справишься. Ты будешь браться за нее снова и снова, а Амина, став твоей женой, будет тебя ободрять, утешать и преданно любить. Когда же Он призовет тебя к себе, твоя Амина, Филип, коли ей суждено пережить тебя, будет столь же истово хранить память о тебе. Ты сказал, что я вольна решать? Так вот, я решила. Милый Филип, я принадлежу тебе!

Амина раскрыла объятия, и Филип прижал девушку к своей груди. Тем вечером он попросил руки возлюбленной у ее отца, и минхеер Путс, стоило Филипу открыть железный сундук и показать мешочки с золотом, немедленно согласился.

Отец Сейзен навестил их на следующий день и выслушал новость, а три дня спустя колокола маленькой церкви Тернеза вызванивали радостный напев, возвещая о венчании Амины Путс и Филипа Вандердекена.

Глава 7

Лишь в конце осени Филипа вырвало из любовных грез (увы, что такое любое удовольствие в этой жизни, как не сновидение, схожее с забытьем?) послание капитана того барка, на котором юноша собирался отплыть. Как ни странно это прозвучит, с того самого дня, когда Амина предалась ему душой и телом, Филип больше не задумывался о своем мрачном будущем. Порой, конечно, воспоминания приходили, но мгновенно улетучивались и забывались. Он полагал достаточным то обстоятельство, что готов исполнить обещание, когда наступит срок. Часы сменялись днями, дни перетекали в недели, а недели складывались в месяцы, и Филип в блаженстве тихого, незамутненного счастья от близости с Аминой забывал о клятве в объятиях жены, которая всячески старалась не допускать того, чтобы неприятности омрачали чело ее возлюбленного мужа.

Минхеер Путс не единожды в разговорах затрагивал предстоящий отъезд Филипа, однако выражение недовольства на лице дочери и ее резкие ответы (она прекрасно знала, чем диктуется этот интерес ее отца, и в такие мгновения гневно смотрела на коротышку) заставляли его замолчать, так что врач коротал досуг, блуждая по гостиной и жадно разглядывая сквозь стекла буфетов ослепительно сверкавшие теперь серебряные кубки.

Одним октябрьским утром в дверь дома постучали. Амина, как и подобало, вышла встретить гостя.

– Мне нужен мастер Филип Вандердекен, – сообщил незнакомец, чей голос звучал немногим громче шепота.

Выглядел он не слишком привлекательно, был облачен в наряд голландского моряка тех лет и носил на голове шапку из барсучьего меха. Тощий, с резкими и мелкими чертами, он казался призраком, ибо лицо его было мертвенно-белым, а губы – неестественно бледными. Из-под шапки выбивались кудри непонятного оттенка – что-то среднее между рыжим и русым. Борода почти отсутствовала, и определить на вид его возраст представлялось крайне затруднительным: то ли это болезненный юноша, исхудавший до такого вот состояния, то ли старик, крепкий здоровьем, но изрядно отощавший.

Внимание Амины сразу привлекла главная особенность его облика – единственный глаз. Правая глазница пустовала; шарик, который в нее вставили, по всей видимости, давно выпал, зато левый глаз в сравнении с другими чертами лица и с головой был непомерно велик и как бы выдавался вперед, водянистый и весьма неприятный чужому взору, а вокруг этого огромного глаза не имелось вдобавок ни ресниц, ни брови. Эта особенность облика была настолько замечательной, что при первом знакомстве вы видели только глаз, и ничего больше. По сути, на порог дома Вандердекенов явился не одноглазый мужчина, а глаз, к которому прилагался человек, чье тело как бы служило башней маяка, лишенной иного назначения, кроме как поддерживать огонь на благо моряков, пребывающих в открытом море.

Лишь позднее, присмотревшись, можно было заметить, что незваный гость хоть и невысок ростом, но ладно сложен; что его ладони сильно отличаются цветом и гладкостью кожи от рук обычных моряков; что черты его лица, пусть мелкие и резкие, но правильные и что весь его облик выдает человека, привыкшего командовать (даже просьбу свою он произнес повелительно), а нечто в этом облике заставляет испытывать чуть ли не уважение.

Амине хватило беглого взгляда на незнакомца, чтобы на сердце ее бог весть почему легла тяжесть. Тем не менее она посторонилась и пригласила мужчину войти.

Филип тоже поразился облику гостя, а тот, войдя в комнату и не проронив ни слова, уселся рядом с Вандердекеном на место, с которого совсем недавно встала Амина. Филипу почудилось нечто зловещее в том, что незнакомец занял место Амины. Тут же возвратились все тоскливые воспоминания и дурные предчувствия, и он понял, что настала, похоже, пора оторваться от тихих радостей жизни и готовиться к свершениям, опасностям и страданиям. В особенности Филипа поразило то, что, едва человечек уселся рядом с ним, по спине вдруг пробежал холод. Щеки юноши побелели, но он молчал.

Минуту или две стояла тишина. Одноглазый гость огляделся, отвернулся от буфетов и устремил взор на застывшую перед ним Амину. Наконец молчание нарушил короткий глуховатый смешок чужака, а дальше прозвучало:

– Филип Вандердекен… кхе-кхе… ты не узнаёшь меня, Филип Вандердекен?

– Нет, – с явной досадой в голосе ответил Филип.

Гость разговаривал весьма необычно, он словно кричал шепотом, и отзвуки его криков отдавались в ушах еще долгое время после того, как он умолкал.

– Я Шрифтен, один из лоцманов «Тер Шиллинга», – продолжал гость, – и я пришел… кхе-кхе… чтобы оторвать тебя от семейного гнездышка, – тут он покосился на Амину, – и от мирских радостей, – он перевел взгляд на буфеты, – а еще от земли под ногами, – он внезапно топнул, вставая с кушетки, – ради водяной могилы. Разве не чудесно?! – воскликнул Шрифтен со смешком и многозначительно подмигнул Филипу, зажмурив свой единственный глаз.

Первым позывом Филипа было выставить незваного гостя за дверь, но Амина, прочтя, как обычно, мысли мужа, сложила руки на груди и смерила человечка суровым взглядом, а затем произнесла:

– Всем нам суждено то, что суждено, незнакомец, и смерть настигнет каждого, в море или на суше. Но знай, что даже перед лицом смерти щеки Филипа Вандердекена бледностью не уподобятся твоим.

– Да неужто?! – делано изумился Шрифтен, явно смущенный отпором столь юной и красивой женщины. Затем он метнул взгляд на ковчежец с образом Приснодевы на полке над очагом. – Католик, как я погляжу…

– Да, я католик, – подтвердил Филип, – но вам-то что за дело? Когда корабль отплывает?

– Через неделю… кхе-кхе… всего через неделю, а это семь дней, чтобы все успеть.

– Более чем достаточно. – Филип поднялся с кушетки. – Передайте капитану, что я буду вовремя. Ступайте. Амина, нам нужно поспешить.

– Конечно, – отозвалась Амина, – но радушие прежде всего. Минхеер, не хотите подкрепиться после дороги?

– Неделя с этого дня, – сказал Шрифтен, обращаясь к Филипу и словно не слыша Амину.

Филип кивнул, гость развернулся и покинул комнату. Вскоре он скрылся из виду.

Амина присела на кушетку. Короткое семейное счастье закончилось слишком неожиданно, слишком резко и жестоко для этой искренне любящей, пускай и отважной женщины. В словах и манере держаться одноглазого вестника улавливалось нечто зловещее. Казалось, он знает больше, чем говорит, и это смущало и тревожило Амину и Филипа.

Нет, Амина не расплакалась, но закрыла лицо руками, а Филип, чьи колени подгибались, принялся расхаживать взад и вперед по комнате. Перед его мысленным взором вдруг возникли во всей своей отвратительной неприглядности давно забытые картины. Вот он проникает в запертую комнату, вот шарит во мраке, вот натыкается на вышивку у ног, вот вздрагивает, обнаружив на полу под нею роковое письмо…

Их обоих вырвали из блаженства повседневной жизни, и они теперь со страхом смотрели в жуткое будущее. Впрочем, Филипу хватило нескольких минут, чтобы вернуть себе привычное самообладание. Он присел рядом с Аминой и крепко обнял жену. Оба молчали, ибо вполне догадывались о мыслях друг друга. Вдобавок, сколь бы мучительным ни было усилие, они набирались мужества и готовились признать непреложную истину: возможно, им больше не суждено увидеться никогда, по крайней мере на этом свете.

Амина заговорила первой, разорвав объятие. Она положила ладонь мужа себе на сердце, как будто для того, чтобы тот ощутил, сколь часто оно бьется, а потом произнесла:

– Сдается мне, Филип, это был посланец с того света. Ты же почувствовал, какой от него исходит холод, когда он подсел к тебе? Я сразу ощутила, когда впускала его в дом.

Филип, который думал о том же, но не хотел пугать жену, ответил, с трудом подбирая слова:

– Нет, Амина, тебе почудилось… Это внезапность его появления и странное поведение внушили тебе такую фантазию. Для меня он всего-навсего человек, причудой природы ставший изгоем в обществе. Он лишен семейного счастья, лишен улыбок противоположного пола, ибо какая женщина захочет улыбаться такому вот уродцу?.. При виде твоей красоты в объятиях другого мужчины в нем взыграла желчь, и он нашел постыдное удовольствие в том, чтобы издевательски преподнести нам весть, которая наверняка лишит нас наслаждений, коими обделен он сам. Вот так, любимая, и не нужно ничего придумывать.

– Даже если мой вывод справедлив, какая теперь разница? – горько заметила Амина. – Больше не будет ничего, Филип, и ничто уже не сделает твое положение менее отчаянным, менее тяжким. Как жена я сейчас боюсь сильнее, чем когда давала согласие стать твоей навеки. Не знаю, какая участь нам уготована, но будь уверен, что вот здесь, – она прижала руку к груди, – я горжусь тем, что именно моего мужа избрало Провидение. – Амина помолчала. – Ты ведь не ошибся, Филип?

– Нет, Амина, не ошибся. Ни в том, что призвал все свое мужество, ни в том, какую жену себе выбрал. – Филип печально ее обнял. – Такова воля Небес.

– Значит, нужно ее исполнить, – сказала Амина, вставая. – Первая боль прошла. Мне уже лучше, Филип. Твоя Амина помнит свои обязанности.

Филип не ответил, и спустя мгновение Амина продолжила:

– Всего одна короткая неделя…

– Я бы предпочел один день, – отозвался он, – и того будет довольно. Этот посланец явился чересчур скоро…

– Не говори так, Филип. Я благодарна за эту неделю, ведь и в столь короткий срок можно отвыкнуть от счастья. Конечно, начни я изводить тебя своими слезами и причитаниями либо требовать, чтобы ты никуда не уходил, как поступают другие жены, одного дня, Филип, было бы вполне довольно для такого проявления слабости с моей стороны – и для того, чтобы ты измучился. Но не беспокойся, Филип, твоя Амина знает, что нужно делать. Ты, подобно рыцарям в старину, отправляешься в опасный поход, чреватый гибелью, но Амина поможет тебе собраться и выкажет свою любовь тем, что тщательно проверит все твое снаряжение, дабы оно не подвело в самый неподходящий миг, а проводит тебя в надежде и уверенности, что однажды ты вернешься к ней. Недели мало, Филип, чтобы сделать все то, что я намечаю, – чтобы вдосталь наговориться, чтобы наслушаться твоего голоса, чтобы запомнить твои слова, каждое из которых навеки запечатлеется в моем сердце, чтобы обдумать их и питать ими свою любовь в твое отсутствие, изнывая от одиночества. Нет, Филип, слава Всевышнему, что у нас есть хотя бы целая неделя.

– Тогда и я так скажу, Амина. В конце концов, мы оба знали, что этот день наступит.

– Верно, но любовь была столь горяча, что прогнала воспоминания.

– Увы! Но в разлуке она будет жить именно воспоминаниями.

Амина вздохнула. Разговор прервало появление минхеера Путса, который, подметив хмурое выражение лица дочери, обыкновенно радостной и счастливой, воскликнул:

– Во имя Пророка! Что у вас стряслось?

– Ничего такого, чего мы не предвидели, – ответил Филип. – Мне предстоит уйти, корабль отплывает через неделю.

– Ого! Через неделю?

На лице врача промелькнула странная гримаса, которую он поспешил спрятать от Амины и ее мужа. Не следовало столь откровенно радоваться скорому отбытию Филипа. Кое-как справившись с собой, Путс добавил:

– Скверные новости, что и сказать.

Ему не ответили. Филип и Амина вместе вышли из комнаты.

Пропустим эту неделю, наполненную приготовлениями к уходу Филипа. Не станем описывать мужество Амины, которая старательно скрывала свои истинные чувства, хотя внутри у нее все болело при мысли о скорой разлуке с возлюбленным мужем. Не станем описывать противоречивые чувства самого Филипа, которому предстояло отринуть покой, счастье и любовь ради опасностей, одиночества и возможной гибели.

Временами он почти убеждал себя в том, что должен остаться, а временами ему просто не терпелось уйти. Амина же, засыпая в объятиях мужа, считала последние часы до разлуки – либо, если ей не спалось и она слушала завывания ветра, заранее пугалась тех опасностей, какие выпадут на долю Филипа.

Словом, неделя оказалась долгой для них обоих, и, хотя поначалу они думали, что срок истечет быстро, утро расставания принесло некое облегчение. До сих пор из уважения друг к другу они прятали свои подлинные чувства, а теперь можно было выплеснуть все то, что накопилось в душе, и прогнать сомнения, радуясь надежде, которая ободряла и хоть отчасти рассеивала мрак грядущего.

– Филип, – сказала Амина, когда они сели вдвоем, взявшись за руки, – я не буду сильно страдать, когда ты уйдешь. Я помню, что ты предупреждал меня обо всем до нашей свадьбы и что я сама согласилась принять это бремя. Любящее сердце уверяет меня, что ты непременно вернешься, но оно может обманывать. Не исключено, что ты вернешься неживым. В этой комнате я буду ждать тебя, на этой кушетке, которую переставлю туда, где она стояла раньше. Если не сможешь вернуться живым, молю, не отказывай мне в такой малости, вернись ко мне хотя бы мертвым! Я не испугаюсь ни бури, ни распахнувшегося окна, я возрадуюсь даже твоему призраку. Лишь позволь мне увидеть тебя снова, удостовериться, что ты мертв, и тогда я буду твердо знать, что мне незачем длить пустые дни на этом свете, тогда я поспешу соединиться с тобой в вечном блаженстве. Пообещай мне это, Филип.

– Клянусь исполнить все, о чем ты просишь, Амина, если попустят Небеса. – Губы Филипа дрогнули. – Я не могу… Боже милосердный! Я пытался… Амина, мне нельзя больше задерживаться.

Она пристально смотрела на мужа, не в силах вымолвить ни слова, лицо ее искажало страдание, сдерживаться долее было против природы. Амина пала в объятия Филипа и замерла. Филип, намеревавшийся поцеловать бледные губы жены на прощание, осознал, что она лишилась чувств.

– Хорошо, что все так вышло, – проговорил он, кладя жену на кушетку, – и пусть бы так и оставалось, ибо слишком скоро она очнется и будет терзаться.

Он позвал минхеера Путса из соседней комнаты и попросил помочь дочери. Надел шляпу, запечатлел последний жаркий поцелуй на челе Амины, выбежал из дому и скрылся из виду задолго до того, как жена его оправилась от беспамятства.