Текст книги "Корабль-призрак"

Глава 34

Солнечным утром португальский корабль, на котором плыла Амина, очутился в непосредственной видимости Гоа. В ту пору этот город был истинной столицей Востока, обширный, превосходный, купающийся в роскоши, преуспевающий, настоящий город дворцов, откуда правил вице-король[76]76
  Португальцы захватили Гоа в 1510 году. Примерно в середине того же столетия было образовано вице-королевство, откуда управляли Индией, Малаккой, Восточным Тимором, Макао и португальскими факториями в Японии.


[Закрыть].

На подходе к устью реки, два рукава которой огибали остров, где располагался Гоа, пассажиры высыпали на палубу. Португальский капитан, стоявший на мостике, стал показывать Амине наиболее примечательные здания. Когда миновали форты и вошли в реку, стало видно, что берега застроены особняками богачей, утопавшими в зелени апельсиновых рощ; запах этих плодов разносился далеко по воздуху.

– Это, сеньора, летний дворец вице-короля, – сказал капитан, указывая на здание, раскинувшееся на добрых трех акрах земли.

Корабль двигался до тех пор, пока не подошел к городу почти вплотную. Взор Амины не отрывался от устремленных ввысь церковных шпилей и прочих пышных построек: читатель припомнит, что прежде ей почти не доводилось бывать в больших городах.

– Вон церковь ордена иезуитов, – продолжал капитан, указывая на величественное сооружение. – В этой церкви покоятся мощи святого Франсиско, и каждый нынче может к ним приложиться. Он пожертвовал своей жизнью ради распространения святой веры среди язычников в этих землях.

– Я слышала о нем от отца Матиаша, – сказала Амина. – А это что за здание?

– Монастырь августинцев, а справа от него обитель доминиканцев.

– Очень красиво!

– У воды стоит дворец вице-короля, справа монастырь босоногих кармелитов[77]77
  Босоногие – часть ордена кармелитов, ратовавшая за возвращение к исходным аскетическим идеалам ордена.


[Закрыть], вон тот высокий шпиль принадлежит собору Святой Екатерины, а этот вот замечательный храм – церковь Богоматери Милосердной. Видите дом с куполом, за дворцом вице-короля?

– Да, вижу, – кивнула Амина.

– Это местопребывание святой инквизиции.

От Филипа Амина знала кое-что об инквизиции, однако чем та на деле занимается, не догадывалась; но почему-то ее пробрала невольная, беспричинная дрожь.

– Отсюда открывается отличный вид на дворец вице-короля. Сами видите, как он красив. Сразу за ним находится таможня, и рядом с нею мы бросим якорь. Прошу прощения, сеньора, вынужден вас покинуть.

Спустя несколько минут корабль замер напротив здания таможни. Капитан и пассажиры сошли на берег, но Амина осталась на борту, а отец Матиаш отправился подыскивать для нее достойное пристанище.

На следующее утро священник возвратился и поведал, что Амину согласны приютить в монастыре урсулинок, с настоятельницей которого он знаком.

Прежде чем Амина сошла на берег, священник предупредил, что мать настоятельница придерживается строгих правил и будет весьма признательна, если гостья, насколько сможет, конечно, станет соблюдать монастырский устав. Обитель принимает в своих стенах только молодых женщин из благороднейших и богатейших семейств, но он, отец Матиаш, надеется, что Амине будет там удобно.

Еще он пообещал навещать ее и непременно продолжить беседы о предметах, столь дорогих его сердцу, в первую очередь о спасении души.

Искренность и неподдельная доброта старого священника вызвали слезы на глазах Амины.

Потом отец Матиаш удалился, чтобы она могла собраться. Он поймал себя на том, что стал относиться к Амине теплее, чем когда-либо ранее, и подумал, что, быть может, все его усилия обратить ее в истинную веру не окажутся напрасными.

«Добрый он человек», – сказала себе Амина, сходя на берег, и была, безусловно, права. Отец Матиаш был добр, но, как и все люди, несовершенен. Ревностный приверженец своей веры, он с радостью пожертвовал бы ради нее жизнью и принял мученичество, зато, если ему возражали, мог творить жестокость и несправедливость.

У него имелось множество оснований для того, чтобы поселить Амину в монастыре урсулинок. Он чувствовал себя обязанным предложить ей кров не хуже того, каким сам долго пользовался в доме ее мужа. Еще он желал поместить ее под присмотр настоятельницы, ибо по-прежнему считал, пускай и не имея тому доказательств, что Амина до сих пор предается запретной ворожбе.

Он не стал говорить об этом настоятельнице, посчитав нечестным делиться подозрениями, но представил той Амину как женщину, полное обращение которой пойдет на благо святой веры. Сама мысль о том, чтобы завершить обращение неверной в стенах монастыря, была чрезвычайно притягательной. Да и настоятельница гораздо охотнее приняла бы ту, кто нуждается в ее советах и попечении, нежели обыкновенную благочестивую христианку, чье пребывание в обители не сулит ни малейших неприятностей.

Оказавшись на берегу вместе со священником, Амина отказалась от присланного за нею паланкина и двинулась к монастырю пешком. Они прошли между таможней и дворцом вице-короля, миновали большую площадь позади дворца и очутились на Strada Diretta[78]78
  Прямой путь (ит.). Улица с таким названием, если судить по запискам английских путешественников, существовала в Гоа и в середине XIX столетия.


[Закрыть], то есть на Прямой улице, что вела к Вратам милосердия, близ которых располагался монастырь.

Улица эта считалась самой красивой в Гоа, а свое название получила из-за того, что почти все остальные улицы в городе были извилистыми и изгибались под множеством углов. Амина восхищалась каменными домами, высокими и внушительными. На каждом этаже имелся мраморный балкон, украшенный затейливой резьбой, а над каждой дверью были выбиты гербы хозяев, благородных идальго.

Площадь за дворцом и городские улицы полнились людьми. Повсюду чинно шествовали слоны в ярком убранстве и не менее красочно убранные лошади. Туземцы в роскошных ливреях несли на плечах паланкины. Сновали посыльные. И чудилось, что в этом столпотворении можно встретить представителя любой нации и народности, от гордого португальца до дикаря в набедренной повязке. Магометане, арабы, индусы, армяне, офицеры и солдаты в мундирах, уличные торговцы, просто прохожие – все смешалось на улицах Гоа, богатого и великолепного города, откуда в те времена повелевали всем Востоком.

Приблизительно через полчаса, протолкавшись сквозь толпу на улицах, добрались до обители, где Амину радушно встретила настоятельница. После короткой вежливой беседы отец Матиаш попрощался, а матушка незамедлительно приступила к наставлению новоприбывшей.

Разговор она начала с того, что предложила угоститься засахаренными фруктами, и это было очень вкусно. Однако быстро выяснилось, что гостья несведуща в богословии и быстро утомляется от богословских диспутов, поэтому дальше все пошло куда менее гладко и приятно. Проговорив со своенравной Аминой около часа, настоятельница ощутила такое утомление, будто все это время творила чудеса.

Амину отвели к монахиням, среди которых не было молодых, зато все они принадлежали к благородным семействам. Ей показали спальню. Она выразила желание побыть одна – и следом за нею в дормиторий вошли шестнадцать монашек, ровно столько, сколько вмещала спальня.

Нам придется пропустить два месяца, на протяжении которых Амина оставалась в монастыре. Отец Матиаш предпринимал все усилия, дабы удостовериться, что ее супруг уцелел и добрался до какого-либо острова под португальским владычеством, но никак не мог разжиться сколько-нибудь внятными сведениями.

Амине монастырь очень быстро надоел: старая настоятельница донимала ее невежественными наставлениями, а сестры приводили в ужас своим поведением и разговорами. Все они стремились поделиться с нею своими тайнами – тайнами, которые прежде поведали всей обители, и тайны эти настолько противоречили целомудренному нраву Амины, выдавали столь нечистые помыслы, что Амина изнемогала от брезгливости. Но иначе, пожалуй, и быть не могло: этих бедняжек отлучили от мира в самом цветении, дабы потрафить алчности и спеси их семей.

Все монахини, как уже говорилось, принадлежали к знатнейшим семействам, но в отношении прочего монастырский устав был не таким строгим. Многое позволялось, многое допускалось. И Амина, к своему немалому изумлению, обнаружила, что в этой общине, будто бы преданно служащей Небесам, бушуют самые низменные страсти, какие только ведомы роду людскому.

За нею постоянно наблюдали и никогда не оставляли одну. Подобное несносное существование невозможно было терпеть, и через три месяца она попросила отца Матиаша подыскать ей иное пристанище, честно призналась, что дальнейшее пребывание в монастыре нисколько не будет способствовать укреплению ее веры.

Священник оценил ее искренность, но отказал под предлогом, что у него нет свободных средств.

– Вот вам средства, – сказала Амина, снимая с пальца бриллиантовое кольцо. – В Голландии за такое дали бы восемьсот дукатов[79]79
  Дукат – европейская золотая монета, в Нидерландах – основная монета Республики Соединенных Провинций, весом 3,5 грамма.


[Закрыть]. Здешних цен я не знаю.

Отец Матиаш забрал кольцо.

– Я вернусь завтра утром и расскажу, что мне удалось сделать. Настоятельнице скажем, что вы отправляетесь на поиски своего супруга. Ни к чему ей знать истинные причины, по которым вы покидаете монастырь. До меня доходили кое-какие слухи на ваш счет, откровенно скандальные, но я уверен, что они не имеют под собою оснований.

Утром священник переговорил с настоятельницей, которая затем послала за Аминой и сказала, что в силу сложившихся обстоятельств та должна покинуть монастырь. Конечно, очень жаль, что Амина должна оставить святую обитель, но в утешение она может отведать засахаренных фруктов. Далее настоятельница благословила Амину и передала ее заботам отца Матиаша, который, как только они оказались наедине, поведал, что продал кольцо за тысячу восемьсот талеров и нашел для нее пристанище в доме старой вдовы, приплывшей в Гоа на том же самом корабле.

Попрощавшись с монахинями, Амина покинула обитель, и отец Матиаш отвел ее в новый дом, стоявший на углу площади под названием Терра ди Сабайо[80]80
  Букв. земля шаббата (искаж. ит.). Португальцы прозвали Шаббатом (Иудеем) султана Гоа Юсуфа Адиль-шаха, который привечал у себя евреев, изгнанных с Пиренейского полуострова.


[Закрыть]. Священник представил Амину хозяйке дома и ушел.

Окна просторных комнат, даривших ощущение уюта, выходили прямо на площадь. Хозяйка, показав гостье ее покои, удаляться не спешила, и Амина спросила у нее:

– Что это за большой храм на другой стороне площади?

– Церковь Вознесения, – ответила хозяйка. – Там очень хорошая музыка. Если пожелаете, можем завтра сходить и послушать.

– А что за крупное здание перед храмом?

– Святая инквизиция. – Пожилая вдова перекрестилась.

Амина опять поежилась, сама не зная почему.

– Это ваш ребенок? – справилась она, когда в комнату вошел мальчик лет двенадцати.

– Да, последний из тех, что у меня остались, да хранит его Господь.

Мальчик был пригож и умен. Амина сочла полезным поскорее с ним подружиться и преуспела в своем намерении.

Глава 35

Амина только что вернулась с дневной прогулки по улицам Гоа. Она делала покупки в многочисленных лавочках на рынке и принесла купленное домой под мантильей. «Теперь, – подумалось ей, когда она села на кушетку, – за мною, хвала Небесам, никто не следит исподтишка».

– О Филип! – воскликнула она. – Где же ты, Филип? Я скоро узна́ю, у меня есть все необходимое.

В комнату ворвался юный Педро, сын вдовы, подбежал к Амине и поцеловал ее в щеку.

– Скажи, Педро, где твоя мама?

– Она ушла навестить подругу, мы дома одни. Я побуду у вас, хорошо?

– Конечно, милый. Педро, ты умеешь хранить тайны?

– Да, можете на меня положиться.

– Рассказывать я ничего не буду, но мне нужно кое-что сделать. Давай поиграем, тебе будут являться разные картины.

– Да-да, давайте!

– Обещай никому не хвастаться.

– Обещаю, клянусь Богоматерью!

– Тогда садись.

Амина разожгла угли в жаровне и поставила ее к своим ногам. Потом взяла тростниковое перо, окунула в пузырек с чернилами и начертила на бумаге несколько значков, напевая, точнее, произнося нараспев слова, которых ее юный товарищ не разобрал. Кинула на жаровню крупицы ладана и семена кориандра, так что по комнате пополз удушливый аромат благовоний; усадила Педро перед собой на стульчик и обхватила пальцами правую руку мальчика. Начертила на его руке квадрат с загадочными письменами по сторонам, а посредине налила толику чернил. Получилось этакое черное зеркальце размером с полукрону.

– Все готово, – проговорила она. – Скажи, Педро, что ты видишь в зеркале?

– Свое лицо, – ответил мальчик.

Амина добавила ладана, отчего комнату заволокло дымом, и снова принялась читать нараспев.

– Туршун, турио-шун, приди, приди! Явитесь, слуги этого имени, откройте завесу и не лгите!

Ножницами она разрезала бумагу со знаками надвое, взяла одну половину и уронила на жаровню, продолжая держать мальчика за руку.

– А что теперь ты видишь, Педро?

– Вижу мужчину, который гребет веслом. – Педро явно испугался.

– Не бойся, Педро, это не все. Он перестал грести?

– Да, перестал.

Амина пробормотала какие-то таинственные слова и бросила на жаровню вторую половину бумажного листа.

– Педро, скажи громко: «Филип Вандердекен, покажись!»

– Филип Вандердекен, покажись! – повторил мальчик, дрожа всем телом.

– Скажи, что ты видишь, Педро. Говори правду! – потребовала Амина.

– Я вижу мужчину. Он лежит на песке. Мне не нравится эта игра!

– Ну же, Педро, я дам тебе сластей. Как одет этот мужчина, ты видишь?

– Короткая куртка… Белые штаны… Он оглядывается… Вынимает что-то и целует…

– Это он, он! Он жив! Небо, благодарю тебя! Смотри, мальчик, смотри!

– Он встает. Мне не нравится игра. Мне страшно, сеньора!

– Не бойся.

– Мне страшно! – Дрожащий Педро опустился на колени. – Прошу, отпустите меня!

Он перевернул ладонь, чернила вылились на пол, ворожба разрушилась, и Амина не смогла узнать больше ничего. Она успокоила мальчика, задобрила сластями, снова заставила пообещать, что он никому ничего не расскажет. Следовало дождаться, пока Педро забудет свой страх и вновь захочет поиграть.

– Мой Филип жив! Матушка, спасибо тебе, спасибо!

Амина не отпускала мальчика от себя до тех пор, пока тот окончательно не успокоился. Следующие несколько дней она с ним почти не разговаривала, только напоминала про обещание молчать и дарила всевозможные подарки.

Как-то утром, когда его мать ушла из дома, Педро заглянул к Амине и робко полюбопытствовал, нельзя ли снова поиграть в ту диковинную игру.

Амина, которой, разумеется, хотелось узнать больше о судьбе Филипа, обрадовалась желанию мальчика и быстро приготовила все необходимое. Комнату вновь заволокло пахучим дымом, вновь зазвучали заклинания, магическое зеркало разлилось по ладони мальчика, и Педро воскликнул: «Филип Вандердекен, явись!» В этот миг в дом вошли отец Матиаш, вдова и еще несколько человек. Амина испуганно вскочила, а Педро закричал и бросился к матери.

– Значит, я не ошибался там, в Тернезе! – Отец Матиаш сложил руки на груди и гневно воззрился на Амину. – Проклятая чародейка! Ты себя выдала!

Амина презрительно усмехнулась и ответила ровным голосом:

– Я не принадлежу к вашей вере, и вы это знаете. А подглядывать и подслушивать, судя по всему, ваша вера не запрещает. Это моя комната, и уже не в первый раз мне приходится просить вас покинуть мою спальню. Уходите! И остальных с собой уведите!

– Сперва давайте соберем эти колдовские принадлежности, – сказал отец Матиаш тем, кто пришел с ним.

Жаровню и прочие предметы, которыми пользовалась Амина, тут же унесли, после чего священник и остальные вышли из комнаты. Амина осталась одна.

На сердце было тяжело. Она понимала, что попалась, что в католических землях колдовство признается тягчайшим преступлением, а ее застигли в разгар ворожбы. «Что ж, – подумала она, – такова моя судьба, и я смело приму любое наказание».

Наверное, нужно объяснить, чем было вызвано столь неожиданное появление отца Матиаша и прочих. Дело в том, что юный Педро на следующий же день после первого опыта Амины забыл о своем обещании и рассказал все матери. Вдова, изрядно напуганная услышанным, сочла необходимым обратиться к отцу Матиашу и поведать об игре, в которой усмотрела колдовство.

Священник подробно расспросил Педро и, убедившись в достоверности его слов, позвал свидетелей, чтобы не обвинять Амину огульно. Мальчику он посоветовал притвориться, будто тот хочет снова поиграть, и объяснил, как себя вести, а сам с остальными дожидался поблизости, чтобы застать Амину врасплох.

Приблизительно полчаса спустя двое мужчин в черном постучались в комнату Амины и велели следовать за ними, пригрозив, если она откажется, применить силу. Амина не сопротивлялась. Втроем они пересекли площадь и очутились перед распахнутыми настежь воротами. Ее подтолкнули вперед, и очень скоро Амина очутилась в одном из подвалов инквизиции.

Глава 36

Прежде чем продолжить рассказ, стоит, пожалуй, поближе познакомить читателя с сутью деятельности, процедурами и правилами инквизиции. Описывая святой трибунал Гоа, мы опишем и все остальные, ибо они мало чем отличались – если отличались вообще – друг от друга.

Здание Санта-Касы[81]81
  Святой дом (исп.). Инквизиция Гоа размещалась в бывшем дворце султана Юсуфа Адиль-шаха.


[Закрыть], или инквизиции Гоа, располагалось, как мы уже говорили, на площади Терра ди Сабайо. Оно представляло собой не отдельный дом, а целое скопление красивых построек, с тремя дверями на фасаде. Средняя была крупнее двух других, и именно через нее вы попадали в Залу правосудия. Боковые же двери вели в просторные и приятные глазу покои инквизиторов и прочие помещения.

Ниже покоев находились клетки и темницы для узников инквизиции. Они тянулись двумя длинными галереями, каждая из которых запиралась на двойную дверь. Площадь камеры составляла десять квадратных футов, и всего в Санта-Касе их насчитывалось около двухсот. Одни были несколько удобнее, поскольку в них проникал дневной свет, в других царил беспробудный мрак.

По галереям расхаживали бдительные стражники, от которых не укрывался ни единый звук, хотя бы даже шорох или писк, долетавший из камер. Обращение с узниками было вполне пристойным, если брать в расчет только еду: инквизиторы принимали все меры для того, чтобы заключенные не страдали несварением из-за вынужденной неподвижности.

При необходимости к узникам призывали лекаря, а вот священников допускали только при особых обстоятельствах. Утешение, какое способна дарить религия, даже исповедь и последнее причастие были для них под запретом. Случись кому умереть в заключении, не важно, был он признан виновным в преступлении против веры или нет, его хоронили без отпевания. Кости признанных виновными рассыпали по земле, а приговор зачитывали прямо над останками.

В Гоа подвизалось два чина инквизиции – великий инквизитор[82]82
  Так у автора. Формально этот титул носил верховный глава инквизиции, а не ее «региональный представитель», так что трибунал Гоа, вероятно, возглавлял старший инквизитор. С другой стороны, этот город был столицей вице-королевства, а потому не исключено (сведений почти не сохранилось), что его старший инквизитор имел право именоваться «великим».


[Закрыть] и его младший собрат. Обоих неизменно избирали из ордена святого Доминика. В ходе судебного разбирательства и вынесения приговора этим двоим помогали многочисленные монахи других орденов, звавшиеся младшими судьями Святого суда и приходившие лишь по вызову, а также еще три брата, коим поручалось прочитывать все изданные книги и выявлять, не содержится ли там чего-либо противного святой вере. Имелись также публичный обвинитель, то есть прокурор инквизиции, и стряпчие, которым дозволялось говорить от имени обвиняемых, но которые на самом деле главным образом выведывали и выдавали различные тайны своих подзащитных.

Тем же самым – наушничеством и доносительством – занимались так называемые фамилиары инквизиции. А между тем этого презренного занятия не чуралась даже высшая знать, почитавшая за честь – и залог своей безопасности – принадлежать к фамилиарам Святого суда. И потому инквизиция имела глаза и уши повсюду. Всякое неосторожно оброненное слово мгновенно становилось известным Святому суду.

Узников в темницах держали поодиночке, крайне редко сажали вдвоем – разве что из опаски, как бы длительное одиночество не ввергло заключенного в такое уныние, что он, чего доброго, решит свести счеты с жизнью.

В камерах было принято хранить молчание, и стража бдительно следила, чтобы это правило не нарушалось. Тех, кто осмеливался стенать, плакать или даже молиться, безжалостно принуждали к соблюдению тишины. Крики же и вопли отказавшихся следовать правилу – или подвергаемых пыткам – разносились по тихим коридорам, пугая узников, что ожидали, во тьме и одиночестве, своей очереди идти на расправу.

Первым делом инквизиторы спрашивали обвиняемого, чем тот владеет. От него требовали подробного и достоверного перечисления всех ценностей и, дабы грешник не вздумал солгать, предупреждали: если обвиняемый о чем-либо умолчит (пускай даже он невиновен в выдвигаемых против него обвинениях), то тем самым навлечет на себя гнев инквизиции и даже в случае оправдания подвергнется новому аресту за то, что солгал инквизитору. Людей убеждали, что, если они невиновны, их собственности ничто не угрожает и никто на нее не покусится. Разумеется, этот важнейший вопрос задавали первым не без причины: ведь того, кто сознавался в преступлении против веры, почти всегда отпускали, зато его собственность, как правило, доставалась инквизиции.

Правила Святого суда создавали видимость отправления правосудия над обвиняемыми: требовалось всего двое свидетелей, чтобы выдвинуть обвинение, но уже семеро – чтобы обвиняемого осудить. Впрочем, эти, с позволения сказать, свидетели никогда не представали перед узниками лицом к лицу, да и сами порой подвергались пыткам, поэтому собрать нужное число было довольно просто. Многие люди погибли, облыжно обвиненные такими вот очевидцами, желавшими спасти собственную жизнь.

Главными преступлениями, коими ведала инквизиция, были колдовство, ересь, богохульство, а также тайное иудейство[83]83
  Имеется в виду тайное исповедование традиционного иудаизма крещеными иудеями – маранами.


[Закрыть].

Чтобы уяснить суть последнего преступления, за которое инквизиция истребила гораздо больше людей, чем за любое другое, читателю надлежит напомнить, что, когда Фердинанд и Изабелла Кастильские изгнали евреев из Испании, те бежали в Португалию, где их согласились принять с условием, что они обратятся в христианство. Евреи согласились – или притворились, что согласны, но португальцы презирали новообращенных и не верили в искренность их побуждений. Их называли «новыми христианами», противопоставляя «старым», настоящим христианам.

Со временем два народа, если угодно, отчасти перемешались через браки, но древнейшие семейства взирали на все происходящее с неодобрением, и к потомкам смешанных браков долго относились весьма высокомерно – именно потому, что в их жилах текла кровь «новых христиан».

На потомков родовитой знати, позволявших себе подобные мезальянсы, смотрели с неизбывным подозрением, и факт брака было не скрыть, поскольку родословные этих семейств ни для кого не составляли тайны. Они оказывались во власти Святого суда, как только их обвиняли в тайном иудействе, иначе говоря – в возврате к празднованию еврейской Пасхи и отправлении прочих обрядов, установленных Моисеем.

Давайте посмотрим, как происходило обвинение. Ревностного католика, отпрыска одного из таких злосчастных семейств, обвиняли и арестовывали по велению инквизиции. Ему приказывали перечислить свое имущество, и он, убежденный в своей невиновности и ожидавший скорого освобождения, подчинялся этому требованию без малейших пререканий. Едва за ним закрывалась дверь камеры, как все его имущество захватывали и продавали с публичных торгов; все прекрасно понимали, что обратно он ничего не получит.

После нескольких месяцев заключения его приводили в Залу правосудия и спрашивали, ведомо ли ему, за что он очутился в тюрьме, а еще советовали во всем сознаться и ничего не скрывать: мол, только так он может обрести свободу. Этот человек отрицал свою вину, причем его спрашивали несколько раз, и он несколько раз объявлял себя невиновным.

Приближался срок испытания веры, аутодафе, которое проводилось каждые два или три года и было, по сути, прилюдной казнью осужденных. Публичный обвинитель от инквизиции утверждал, что сразу несколько свидетелей показали: обвиняемый сопричастен иудейству. Человека убеждали признать вину, а он настаивал на невиновности. Его осуждали как convieto Invotivo, что означало «найден виновным, но вину не признал», и приговаривали к сожжению на костре во время предстоявшего испытания веры. После чего отводили в камеру и снова требовали признаться, уверяя, что в этом случае его оправдают.

Так продолжалось до вечера накануне казни. Устрашенный мыслью о скорой мучительной смерти, несчастный наконец винился, желая спасти себе жизнь. Его приводили в Залу правосудия, где он признавался в преступлении, которого не совершал, и решал, что все позади.

Увы, быстро выяснялось, что из этой паутины спастись невозможно: «Ты признаёшь, что виновен в отправлении обрядов, предусмотренных Законами Моисеевыми. Эти обряды невозможно отправлять в одиночку, нельзя одному съесть пасхального агнца. Немедленно назови нам тех, кто помогал тебе в этих обрядах, или жизнь твоя оборвется на костре!»

Выходило, что, оговорив себя, он ровным счетом ничего не добился; чтобы спасти свою жизнь, следовало обвинить других. А кого он мог назвать, кроме друзей и знакомых? Даже не так, первыми в списке шли родственники, ибо вполне естественно предположить, что в отправлении подобных обрядов человек полагался на родных: братьев, сестер, жену, сыновей и дочерей.

Признавал обвиняемый вину или погибал, продолжая ее отрицать, его собственность изымали, но для инквизиции был крайне важен факт признания, которое зачитывали публично и которое подтверждало беспристрастность инквизиторов и их милосердие. Ведь они – и церковь в их лице – прощали тех, кто был повинен в преступлениях против веры.

В Гоа обвинения в колдовстве и чародействе выдвигались чаще, чем в других местах, потому что вокруг были индусы со своими диковинными верованиями и обрядами, а к этому добавлялись и обыкновенные предрассудки. Индусы, как и рабы из других земель, нередко принимали христианство, чтобы потрафить хозяевам, однако тех, кто был крещен, а затем обвинен в каком-либо прегрешении, предавали смерти на костре. Некрещеных же наказывали поркой, тюремным заключением или отправкой на галеры[84]84
  В Юго-Восточной Азии галеры как тип корабля использовались в их местных вариантах до середины XVII столетия. В данном случае речь идет о принудительной флотской службе как мере наказания.


[Закрыть], вследствие чего многие туземцы отказывались обращаться в христианство.

Изложенного вполне достаточно, чтобы читатель составил необходимое представление. Иные подробности можно будет получить, когда наш рассказ продолжится.