Текст книги "Корабль-призрак"

Глава 24

Лишь на рассвете Филип открыл глаза и увидел, что Кранц стоит рядом с ним на коленях. Поначалу мысли путались, он смутно сознавал, что недавно случилось нечто ужасное, но не мог припомнить, что именно. Потом память возвратилась, и он в отчаянии закрыл лицо руками.

– Крепитесь, капитан, – сказал Кранц. – Бог даст, мы доберемся до берега сегодня и сразу же двинемся на поиски вашей жены.

«Значит, вот о каком расставании вещал Шрифтен, – подумал Филип, – а еще он пугал Амину жестокой смертью. И вправду жестоко… Умереть от голода, отощать до костей под палящим солнцем, без капли воды, чтобы смочить пересохшие губы… Скитаться по воле ветра и волн… Дрейфовать в полном одиночестве, разлучившись с мужем, в объятиях которого она умерла бы без сожалений… Изводить себя мыслями о моих муках и о тех невзгодах, что могут выпасть на мою долю… Ты был прав, лоцман, для верной и любящей жены нет смерти хуже. О, бедная моя голова идет кругом… Чего ради теперь жить Филипу Вандердекену?»

Кранц пытался по-дружески утешить капитана, но его старания были напрасны. Тогда он заговорил о возмездии, и Филип вскинул голову. Поразмыслив несколько минут, он сказал:

– Да, мы отомстим! Отомстим этим негодяям-изменникам! Как по-вашему, Кранц, скольким людям мы можем доверять?

– Думаю, половине матросов. Признаться, я удивлен.

Самодельный руль действовал безотказно, и плот уже подошел к суше намного ближе, чем удавалось ранее. Все люди на плоту заметно приободрились, а матросы жадно ощупывали золотые монеты в своих карманах. Сейчас, когда спасение выглядело вполне возможным, деньги стали для них ценнее прежнего.

От Кранца Филип узнал, что минувшей ночью взбунтовались пехотинцы и самые негодные матросы, обрубившие веревки, которые удерживали вместе половины плота, а вот бывалые моряки сохранили верность офицерам.

– Полагаю, мы вправе на них рассчитывать, – продолжал Кранц, – хотя близость спасения отчасти примирила их с предательством товарищей.

– Не исключено, – согласился Филип с горьким смешком, – но я знаю, как их растормошить. Позовите-ка этих матросов сюда.

Он поговорил с моряками, которых привел Кранц. Объяснил, что беглецы оказались изменниками, которым больше нельзя доверять, что они пожертвовали другими ради собственной выгоды, как и тогда, когда присваивали деньги компании. Сказал, что людям на плоту грозит опасность от подобных мерзавцев, равно в море и на суше; что придется либо не спать ночами из страха, как бы тебе не перерезали глотку, либо, что намного правильнее, отомстить тем, кому нельзя верить.

Вдобавок, упредив мятежников и расправившись с ними, матросы удвоят свои запасы золотых монет, ибо офицеры на эти деньги посягать не намерены. Филип прибавил, что собирался, очутившись в каком-нибудь порту, где действуют законы, заставить матросов вернуть все эти деньги компании, но сейчас, если они поддержат его и помогут, готов забыть о своем намерении и оставить все деньги им.

Жажда богатства способна свернуть горы. Потому стоит ли удивляться, что матросы с плота, которые на самом деле были лишь немногим лучше тех, кто сбежал и кому следовало отомстить, согласились, обуреваемые алчностью, на предложение капитана. Было решено, что, если не выйдет добраться до берега, ночью они нападут на мятежников в море и попросту скинут тех в воду.

Впрочем, совет, устроенный Филипом, не укрылся от глаз бунтовщиков на дальней половине плота. Они тоже принялись совещаться и, словно напоказ, держали оружие под рукой.

Ветер стих, когда до суши оставалось не более двух миль, и течение вновь повлекло плот обратно.

Все мысли Филипа были обращены к его ненаглядной Амине, утрату которой он мысленно оплакивал, однако капитан сумел отчасти собраться с духом, воспламенившись местью, и теперь то и дело поглаживал лезвие палаша, как бы намекая, что первым полезет в драку.

Ночь выдалась чудесной: ни дуновения ветра над стеклянной гладью моря, парус безвольно обвис на мачте и отражается в безмятежном зеркале вод, высвеченный одним лишь сиянием звездной ночи. В такую ночь подобает размышлять о возвышенном, прислушиваться к себе и восхищаться красотой Божьих свершений, но на хлипком плоту более пятидесяти душ были преисполнены желанием сражаться, грабить и убивать.

Противники усиленно притворялись, будто отдыхают, но бдительно следили друг за другом и не выпускали из рук оружия. Сигнал к атаке должен был подать Филип. Он хотел свалить мачту, причем так, чтобы парус упал на дальнюю половину плота и накрыл изменников. По указанию капитана место у руля занял Шрифтен, а Кранц держался рядом с Филипом.

Вот наконец мачта обрушилась, а в следующее мгновение завязалась кровопролитная схватка – без какого-либо уведомления, без мучительного ожидания: люди просто похватали оружие и ринулись в бой. Слышались только приказы, которые отдавали Филип и Кранц, а палаш Филипа делал свое дело. Он мстил без жалости и не желал останавливаться до тех пор, пока на борту остается хоть кто-то причастный так или иначе к его разлуке с Аминой.

Как Филип и рассчитывал, многих бунтовщиков накрыло парусиной, и потому разделаться с остальными оказалось довольно просто. Некоторые сразу попа́дали в воду; другие пятились, покуда не очутились в воде; третьих пронзали клинками, пока они старались выбраться из-под паруса…

Через несколько минут все было кончено. Лоцман Шрифтен одним глазом поглядывал на происходящее и неумолчно хихикал, издавая свое демоническое «кхе-кхе».

Когда схватка завершилась, Филип оперся на основание мачты, чтобы перевести дыхание. «Я отомстил за тебя, моя Амина, – мысленно воскликнул он, – хоть немного, но отомстил. Прости, что ставлю жизни этих негодяев вровень с твоей!» Жажду мести удалось слегка утолить, и он вновь закрыл лицо руками и зарыдал.

Тем временем матросы, которые помогали капитану одолеть мятежников, подбирали деньги убитых. Когда выяснилось, что в стычке пали трое из числа их товарищей, они громко посетовали, что не погибло больше, ведь тогда добыча была бы весомее.

Не считая Филипа и Кранца со Шрифтеном, на плоту теперь оставалось тринадцать моряков.

На рассвете снова поднялся ветер, и люди принялись делиться водой, запасы которой пополнили за счет фляжек погибших. Голода никто не испытывал, а вода придала сил.

Филип мало общался со Шрифтеном с того мгновения, как половинки плота разделились и Амина сгинула, но ему, как и Кранцу, было очевидно, что к лоцману возвратилась прежняя дерзкая язвительность. Тот непрестанно хихикал, хмыкал, отпускал обидные замечания, а единственный глаз, следивший за Филипом, сверкал той же злобой, какая пылала в его взгляде при первой их встрече.

Было ясно, что лишь присутствие Амины смягчало норов лоцмана, а с исчезновением жены капитана этот последний лишился благорасположения Шрифтена. Филипа это нисколько не беспокоило, ему хватало иных забот. Одержимый желанием во что бы то ни стало вернуть Амину, он проявлял полное безразличие ко всему, что творилось вокруг.

Ветер задул сильнее, и моряки стали поговаривать, что через пару часов плот достигнет суши, но, увы, основание мачты переломилось под напором ветра, и парус рухнул на плот. Это сильно замедлило движение, а прежде чем все починили, ветер опять стих, и плот замер приблизительно в миле от берега.

Смертельно уставший, изнуренный недавними событиями, Филип заснул рядом с Кранцем, а Шрифтен оставался у руля.

Филипу снилась Амина: вот она гуляет под сенью кокосовых пальм, а он стоит и любуется ею. Амина улыбнулась ему и позвала к себе, но в это мгновение Филипа разбудил какой-то непонятный звук. Еще пребывая в полусне, Филип вообразил, что лоцман Шрифтен вновь попытался украсть его реликвию – ловко извлек цепочку, на которой висела ладанка, и принялся вытягивать из-под щеки капитана ту часть цепочки, что была прижата к поверхности плота. Эта картина напугала Филипа, и он вскинул ладонь, чтобы перехватить руку грабителя…

Внезапно он понял, что и вправду держит Шрифтена за руку, а тот стоит рядом на коленях и пытается завладеть цепочкой и ладанкой. Борьба была недолгой, ладанку удалось отстоять, а лоцман распростерся у ног Филипа, крепко придавленный капитанским коленом. Филип сунул ладанку за пазуху и, обуянный гневом, вскочил, подхватил обессиленного Шрифтена под мышки и столкнул его в море.

– Человек ты или дьявол, – крикнул Филип с края плота, – попробуй-ка выплыви!

Короткая схватка разбудила Кранца и матросов, но они не успели помешать Филипу избавиться от Шрифтена. В нескольких словах капитан изложил Кранцу суть случившегося. Что касается матросов, тем было все равно. Они только убедились, что их деньги на месте, и снова заснули.

Филип некоторое время осматривался, ожидая, что Шрифтен вот-вот покажется и попытается взобраться на плот, но лоцман так и не объявился, и Филип окончательно почувствовал себя отомщенным.

Глава 25

Чье перо способно передать чувства любящей и верной Амины, когда та внезапно обнаружила, что оказалась разлученной с мужем? Она оцепенело наблюдала, как увеличивается расстояние между двумя половинами еще недавно цельного плота. Наконец вторая половина плота исчезла в ночном мраке, и Амина в немом отчаянии опустилась на доски.

Немного придя в себя, она огляделась по сторонам и позвала:

– Есть тут кто-нибудь?

Ответом ей было молчание.

– Есть тут кто-нибудь? – повторила она громче. – О, я одна, совсем одна, и мой Филип далеко! Матушка, ты видишь, что сталось с твоею несчастной дочерью!

Амина бросилась ничком на доски, ее длинные волосы свесились с борта, кончики прядей мгновенно намокли.

Спустя несколько часов к ней вернулась способность мыслить сравнительно ясно, и она попыталась понять, где находится. Солнце палило нещадно, глазам было больно от яркого света, поэтому Амина опустила взгляд к лазурным волнам и… увидела неподалеку от плота большую акулу, неподвижно поджидавшую жертву. Амина поспешно отодвинулась от края плота и выпрямилась. Пустой плот сразу же воскресил в ее памяти ночные события.

– О Филип, мой Филип! – воскликнула она. – Пророчество было истинным, и мы с тобою расстались навсегда! Я-то думала, это был просто сон… Все правда, до последней картины!

Амина снова опустилась на подстилку посреди плота и замерла, словно превратившись в статую.

Впрочем, очень скоро жажда заставила ее двигаться. Амина отыскала флягу с водой и сделала несколько глотков.

– Зачем мне пить или есть? – проговорила она вслух. – Зачем продлевать свою никчемную жизнь? – Она встала и осмотрелась. – Кругом небо и вода, больше ничего… Значит, вот какой смертью я умру, вот какой жестокий удел напророчил мне Шрифтен! Долгая смерть под свирепым солнцем, которое изжарит мои внутренности! Пусть так, пусть судьба расправится со мною. В конце концов, все умирают, а без Филипа мне жизнь не в радость. – Амина помолчала. – Увидимся ли мы снова? Может быть, может быть… Что ж, тогда я буду радоваться, тогда стану жить дальше в надежде на встречу… Но чем мне питаться? – Ощупав себя, Амина убедилась, что кинжал, который она постоянно носила с собой, остался при ней. – Уже лучше. Раз оборвать жизнь в моей воле, я буду жить дальше, буду заботиться о себе ради моего возлюбленного мужа!

Амина смежила веки и попыталась заснуть, справедливо полагая, что сон принесет забвение. Она проспала, не пробуждаясь, с утра до полудня следующего дня.

Когда она все же пробудилась, то ощутила слабость во всем теле, а вокруг по-прежнему были только море и небо. «В этом моем одиночестве, – подумалось ей, – даже ужасная смерть видится облегчением! Но нет, мне нельзя умирать, я должна жить ради Филипа!»

Она подкрепила силы пресной водой и несколькими сухарями, встала и сложила руки на груди.

«Пожалуй, скоро все кончится само собою. Разве какой женщине доводилось прежде попадать в такое положение? Но я смею тешить себя надеждой… Это же сущее безумие!

Почему я осталась одна? Потому что была женою Филипу? Если так, я безмерно рада…

Что за негодяи отважились разлучить меня с моим мужем, пожертвовали слабой женщиной ради спасения собственных шкур?! Глупцы, им следовало спасать меня, хотя бы из сострадания, но откуда у них взяться состраданию? Христиане!

Старики-священники наставляли меня в этой вере, а Филип убеждал, что я должна принять ее всем сердцем… Милосердие, говорил он, и сострадание. На словах звучало замечательно, вот только я не видела, чтобы хоть кто-то поступал так на деле! Любите друг друга, прощайте друг другу…

Нет, люди ненавидят друг друга и норовят вцепиться один другому в глотку… Выходит, христиане сами не верят в свое вероучение.

Тогда какой смысл его принимать? Я готова отречься от любой веры, а если буду спасена, отрекусь от них от всех!

Матушка, если мне пришлось, как требовали священники, забыть все, чему ты меня сызмальства учила, чтобы завоевать любовь моего мужа, пришлось отринуть веру наших предков, в коей они жили и умирали тысячи лет[62]62
  Так у автора. Возможно, это поэтическое преувеличение или отражение свойственного людям той эпохи, в которую был написан роман, убеждения в неизбывной древности религиозных вероучений. Вероятно, стоит здесь напомнить, что ислам как религия оформился к началу VII столетия. Показательно, что автор приписывает мусульманам, чей кодекс веры весьма строг, увлечение колдовскими практиками языческого или оккультистского толка.


[Закрыть], ту веру, что воплощена в словах и деяниях Пророка, – скажи, неужели ты наказываешь меня за это? Прошу, явись мне снова во сне и поведай правду!»

Сгустились сумерки, небо затянули низкие тучи, засверкали молнии, чьи ослепительные вспышки то и дело озаряли плот. Казалось, огненные зигзаги бьют одновременно со всех сторон, а в небесах загрохотал гром, то оглушительно гремя над головой Амины, то раскатываясь в отдалении. Задул ветер, волны принялись швырять плот из стороны в сторону, и вода порой добиралась до ног Амины, хоть та и стояла посередине плота.

– Мне это нравится! – восклицала она. – Это всяко лучше нестерпимого зноя и мертвого безветрия! – Запрокинув голову, Амина любовалась вспышками молний, покуда не заболели глаза. – Да, вот так и должно быть! Молнии, бейте в меня, если вам угодно! Волны, смойте меня и увлеките в морскую пучину! Да прольется на меня гнев всех стихий! Мне все равно! Я смеюсь над вами, я вас презираю! Вы способны лишь убить, и то же самое может совершить мой маленький кинжал. Пусть дрожат те, кто накопил богатства, кто живет в роскоши, кто счастлив, кого окружают мужья, дети и близкие, – пусть дрожат они! У меня нет ничего. О стихии! Вода, огонь, воздух и земля! Амина вас не страшится! Но не обманывай себя, Амина, надежды нет, тебе суждено взойти на погребальный костер и встретить свою участь!

Амина улеглась в том убежище посередине плота, какой обустроил для нее Филип, и закрыла глаза.

Следом за молниями и громом пришел сильный дождь, который лился с небес до самого рассвета. Ветер задувал, как и раньше, но небосвод мало-помалу очистился, и выглянуло солнце.

Амина промокла до нитки, ее била дрожь, а от жа́ра, который распространяли солнечные лучи, сознание женщины помутилось. Она села, огляделась, и ей померещилось, будто вокруг раскинулись зеленые поля и листья кокосовых пальм шелестят на ветру. Она вообразила, что видит Филипа, спешащего к ней издалека, простерла руки ему навстречу, попыталась встать, но ноги не слушались… Она окликнула мужа, потом негромко вскрикнула и упала без чувств на свое жалкое ложе.

Глава 26

Теперь нужно вернуться к Филипу и последовать за ним туда, куда его ведут прихоти судьбы. Через несколько часов после того, как он столкнул лоцмана в море, плот наконец достиг берега, на который моряки столь долго взирали с надеждой и предвкушением.

Доски под ногами ходили ходуном и терлись друг о друга, пока плот преодолевал полосу прибоя. По счастью, несмотря на сильный ветер, прибой был невысок, и высадиться удалось без затруднений.

Твердый белый песок усеивали бесчисленные разноцветные раковины, среди которых изредка попадались кости неких животных, обреченных погибнуть у кромки воды.

Этот остров, подобно своим соседям, изобиловал кокосовыми пальмами, макушки которых раскачивались и гнулись под порывами ветра. В иных обстоятельствах моряки устремились бы в спасительную тень и обрадовались прохладе, но сейчас единственным, кто радовался, оказался Кранц. Что касается Филипа, тот был поглощен тоской по пропавшей жене, а матросы помышляли только о внезапно обретенном богатстве.

Кранц помог Филипу сойти на берег и отвел капитана в тенек, но Филип вдруг встрепенулся, устремился на ближайший мыс и принялся высматривать плот с Аминой. Кранц двинулся за капитаном, но не слишком торопился: он понимал, что теперь, когда первый приступ отчаяния миновал, можно не опасаться, как бы Филип не наложил на себя руки.

– Исчезла! Сгинула навсегда! – воскликнул Филип, прижимая ладони к лицу.

– Не думаю, минхеер. Провидение уберегло нас и наверняка спасло ее. Попросту невозможно, чтобы она погибла вблизи такого скопления островов, многие из которых обитаемы. Туземцы относятся к женщинам уважительно.

– Мне бы вашу уверенность, – проговорил Филип.

– Сами подумайте, капитан. Уж лучше так, чем иначе. Уж лучше ей было разлучиться с вами, чем остаться в обществе мятежных матросов, с толпой которых, кстати, мы могли бы не справиться. Неужто, по-вашему, эти негодяи, очутившись на суше, позволили бы вам единолично владеть своей супругой? Вот еще! Они ведь были готовы преступить все законы! Как по мне, Небеса чудесным образом уберегли Амину от позора и дурного обращения, не говоря уж о смерти.

– Они бы не посмели! Ладно, Кранц, надо чинить плот и отправляться на ее поиски. Не будем терять времени. Я буду искать ее повсюду, пока не отыщу!

– Как прикажете, капитан. Я пойду за вами куда угодно. – Кранца воодушевил задор Филипа, пускай мысль о поисках представлялась ему отчасти бредовой. – Пойдемте подкрепимся. Нам всем это не помешает. А уж потом решим, как быть дальше.

Филип, изрядно утомленный, нехотя согласился и двинулся вслед за Кранцем к тому месту, где лежал на песке наполовину развалившийся плот.

Матросы укрывались в тени, причем каждый выбрал для себя отдельную пальму и настороженно поглядывал из-под нее на остальных. Имущество, которое забрали с корабля, по-прежнему оставалось на плоту, и Кранц велел матросам перенести все на берег, но никто не подчинился его приказу.

Все стерегли свои деньги и боялись оставлять без присмотра нежданно свалившееся на их головы богатство. Теперь, когда их жизням более не угрожал произвол стихии, демоны алчности завладели душами моряков. Они сидели под деревьями, изнывая от жажды, но не осмеливались встать, словно их обратило в камень заклинание чародея.

– Совсем спятили от этих треклятых талеров, – проворчал Кранц. – Давайте сами все сделаем, иначе жажда нас прикончит.

Они забрали с плота столярный инструмент, лучшее оружие и все заряды, чтобы, если придется, располагать властью над матросами; потом вытащили на берег парус и несколько досок поменьше. Все добро свалили под сенью пальм в сотне ярдов от кромки воды.

Спустя полчаса построили подобие хижины и сложили туда все, что получилось вынести с плота, за исключением большей части зарядов, которые Кранц, спрятавшись за стенкой хижины, зарыл в сухой песок. Потом он срубил топором невысокую пальму.

Каким мучением было, надо думать, для изнывающих от нестерпимой жажды смотреть, как Филип и Кранц пьют кокосовое молоко, обильно смачивая пересохшие губы!

Матросы молча наблюдали за офицерами, в их взглядах читалась откровенная зависть. Каждый кокос, который раскалывали и выпивали, был провожаем алчными взорами. Матросы неотрывно следили за происходящим, однако оставались там, где сидели, и даже поистине адские муки не могли сдвинуть их с места.

Подступал вечер. Филип улегся на парусину и заснул, а Кранц отправился исследовать остров, на который их выбросило. Тот оказался невелик, не более трех миль в длину и не более пятисот ярдов в поперечнике. Родников с пресной водой не нашлось, разве что надо было копать. По счастью, обилие кокосов с лихвой восполняло отсутствие источников.

На обратном пути Кранц прошел мимо матросов. Те не спали. Каждый приподнимался на локте, когда Кранц проходил мимо, и, лишь убедившись, что это первый помощник, а не кто-то из товарищей, польстившийся на чужое золото, снова укладывался наземь.

Кранц приблизился к плоту. Прибой почти улегся, ветер задувал с суши. Доски расползались почти на глазах. Кранц поднялся на плот и, поскольку луна уже взошла и светила ярко, принялся собирать оставшееся оружие и скидывать его в воду, так далеко, как только мог забросить. Затем он вернулся к хижине, где крепко спал Филип, и прилег отдохнуть рядом с капитаном.

Филипу же снилась Амина, снилось, что ненавистный Шрифтен вылезает из моря, взбирается на плот и усаживается подле его жены. Лоцман, как издавна повелось, гнусно хихикал, издавал потусторонние звуки… и что-то усиленно втолковывал Амине, которая слушала с отвлеченным видом. Потом его жена прыгнула в море, спасаясь от Шрифтена, но вода словно ее отвергла, и она осталась на поверхности.

Далее поднялась буря, и Филип вновь узрел раковину, плывущую по бурным волнам. Амина была в этой раковине, ее суденышко затонуло, а сама она скрылась под волнами, но вскоре вышла на берег, целая и невредимая, ибо море, обычно никого не щадившее, обошлось с нею вопреки своему обыкновению.

Филип попытался шагнуть ей навстречу, но его остановила чья-то незримая длань, а Амина помахала ему и изрекла: «Мы еще свидимся, Филип! Мы свидимся еще раз на этом свете!»

Солнце стояло высоко в небесах и нещадно палило с высоты, когда Кранц проснулся сам и разбудил Филипа. Верный топор срубил очередное дерево.

Филип хранил молчание, припоминая подробности сна, который принес ему частичное облегчение. «Да, мы встретимся снова, Амина, – думал он. – Мы встретимся снова, так суждено Провидением».

Кранц вышел наружу взглянуть на матросов. Те ослабели настолько, что походили на полумертвых, однако продолжали бдительно следить друг за другом, лелея свои деньги. Было крайне печально видеть этакое превосходство глупости над рассудком, и Кранц придумал способ спасти моряков.

Он предложил им, каждому по отдельности, зарыть деньги поглубже – так никто не сможет добраться до чужих монет, оставшись незамеченным. А избавившись от необходимости непрестанно трястись над деньгами, они смогут наконец утолить жажду и восстановить силы.

Матросы согласились. Кранц принес из хижины единственную лопату, что была в их распоряжении, и моряки, один за другим, стали закапывать свои талеры в податливый песок.

Когда они обезопасили таким образом это богатство, доставлявшее им сплошные мучения, первый помощник принес топор. Срубили несколько пальм, и матросы жадно набросились на сочные плоды. Утолив голод и жажду, они устроились поблизости от тех мест, где закопали деньги, и охотно предались долгожданному отдыху.

Филип с Кранцем стали советоваться по поводу того, что делать дальше, как покинуть остров и отправиться на поиски Амины. Кранц считал затею капитана бессмысленной, но не отваживался говорить об этом Филипу. В любом случае с острова следовало выбираться, но рассчитывать можно было только на то, что они достигнут обитаемых мест.

Что касается Амины, Кранц почитал жену капитана погибшей: либо ее смыло с плота, либо бедняжку прикончили жара и жажда, и теперь ее тело носит по волнам на деревянных обломках.

Чтобы подбодрить Филипа, он умалчивал об этих своих мыслях, а потому разговор шел не просто о том, чтобы покинуть остров, но о поисках пропавшей супруги капитана. В конце концов решено было смастерить новый плот: распилить напополам три бочонка из-под воды, разместить половины друг за дружкой и надежно скрепить крест-накрест двумя досками с обеих сторон. Под парусом такой плот пойдет довольно быстро, и управлять им будет достаточно просто.

Подобрали подходящие доски и вытащили на берег, но работать приходилось вдвоем, поскольку матросы не выказывали ни малейшего желания уплывать с острова. Подкрепившиеся кокосом, они вновь обратились мыслями к золоту; им было мало того, что они уже имели, и хотелось большего. Часть золота откопали, и матросы принялись играть на деньги, бросая камешки, подобранные на берегу.

Потом ими овладели иные, еще более пагубные помыслы. Топором они сделали зарубки на стволах самых больших пальм, с ловкостью бывалых мореходов взобрались наверх и понадрезали макушки. Вытекший сок собирали в пустую скорлупу кокосов. Забродив на жаре, он превращался в пальмовое вино – тодди (из него после перегонки получается арак).

Впрочем, и того слабого хмеля, что содержался в тодди, хватило, чтобы на берегу началось пьяное непотребство с проклятиями, божбой и насилием, которое грозило перерасти в кровопролитие. Проигравшие рвали на себе волосы и, точно обезумев, кидались на тех, к кому перешло их золото.

Кранц радовался своей предусмотрительности: не выброси он в море остатки оружия, наверняка дошло бы до смертоубийства.

Драки происходили непрестанно, однако все пока оставались живы, поскольку драчунов разнимали их товарищи, не желавшие останавливать игру.

Так продолжалось добрых две недели, на протяжении которых офицеры медленно, но верно строили новый плот.

Некоторые матросы ухитрились проиграть все, что у них было. С общего согласия тех, кому перепали их деньги, бедолаг отселили подальше, чтобы им не вздумалось ограбить более удачливых.

Обездоленные мрачно бродили по острову или лезли в воду, рассчитывая сыскать подручные средства и отомстить за свое унижение. Кранц с Филипом предложили проигравшим покинуть остров вместе с ними, но матросы, твердо вознамерившись вернуть себе потерянные деньги, угрюмо отказались.

Кранц больше не расставался с топором. Он сам рубил пальмы, плоды которых шли на пропитание, и не позволял матросам делать новые ступеньки на толстых стволах.

К семнадцатому дню пребывания на острове все золото оказалось в руках трех наиболее удачливых матросов. Проигравшие значительно превосходили троицу числом. В итоге на следующее утро обнаружилось, что троих счастливчиков задушили и бросили тела их валяться на берегу. Деньги поделили, и игра возобновилась, еще живее, чем прежде.

– Когда же это кончится? – воскликнул Филип, разглядывая почерневшие лица убитых.

– Когда погибнет последний из них, – ответил Кранц. – Мы ничего поделать не в силах. Это кара Божья.

Плот был готов, песок из-под него выкопали, чтобы вода затекала в яму. Привязанный к колу, он покачивался на прибрежной волне. Сделали большой запас кокосов, равно молодых и спелых, и Филип с Кранцем собрались отплывать на следующий день.

К несчастью, один из матросов во время купания заметил на отмели оружие, выброшенное Кранцем со старого плота. Он немедленно нырнул и добыл себе палаш. Остальные последовали его примеру и поспешно вооружились. Это заставило Филипа с Кранцем заночевать на борту и нести дозор.

Той же ночью игра обернулась очередной ссорой и жестокой схваткой. Матросы, пребывавшие в той или иной степени опьянения, дрались беспощадно. В живых осталось всего трое.

Офицеры наблюдали, но не вмешивались. Они видели, как раненых, едва те падали, закалывали насмерть. Наконец трое уцелевших, что сражались бок о бок, тяжело дыша, оперлись на свои клинки. Потом двое из них о чем-то посовещались… и в несколько ударов расправились с третьим.

– Боже всемогущий, неужто это Твои создания?! – вскричал Филип.

– Нет, – возразил Кранц, – это исчадия мамоны! Неужто вы думаете, будто вот эти двое, у которых теперь денег больше, чем они смогут потратить по возвращении домой, довольствуются дележкой напополам? Да ни за что! Каждый из них хочет получить все!

Едва он это сказал, один матрос воспользовался тем, что товарищ на мгновение отвернулся, и вонзил клинок ему в спину. Раненый со стоном повалился навзничь, и сталь вновь пронзила его тело.

– Что я говорил? Этому злодею нужно воздать по заслугам за его коварство! – Кранц навел мушкет, который держал в руке, и застрелил матроса.

– Зря вы так, Кранц. Своим выстрелом вы избавили его от наказания, которого он заслуживал. Мы бы оставили его на острове без оружия и инструментов, и он бы умер от голода в мучениях, окруженный золотом. Вот это была бы пытка!

– Возможно, я ошибся, капитан. Но я не смог сдержаться. Надеюсь, Господь меня простит. Идемте на берег, теперь нам опасаться некого. Нужно собрать монеты и прикопать их на будущее. Часть заберем с собой. Кто знает, куда нас рано или поздно приведет судьба? С отплытием, думаю, спешить не стоит. Надо похоронить все тела и припрятать золото, которое их погубило.

Филип согласился с этим предложением.

Весь следующий день они хоронили тела, а монеты зарыли под большой кокосовой пальмой, на стволе которой сделали заметную зарубку. На плот перенесли приблизительно пять сотен золотых кругляшей – на всякий случай, если понадобится с кем-либо расплачиваться.

Утром подняли парус и покинули остров. Следует ли уточнять, в каком направлении они двинулись? Разумеется, в том самом, где в последний раз видели половину старого плота с одинокой фигурой Амины.