Текст книги "Корабль-призрак"

Мы с отцом по-прежнему сидели возле тела Марчеллы, когда вернулась мачеха. Она, конечно, заохала и запричитала, но я отметил про себя, что при виде крови она нисколько не смутилась и не испугалась, в отличие от большинства женщин.

«Бедняжка! – вскричала она. – Должно быть, это учинил тот большой белый волк, что пробежал мимо меня. Я чуть не умерла от страха, Кранц».

«Моя девочка мертва!» – проговорил отец с мукой в голосе.

Мне казалось, что отец никогда не оправится от этого ужасного события. Он скорбел над телом сестренки и несколько дней отказывался ее хоронить, хотя мачеха настойчиво просила его это сделать. В конце концов он поддался на уговоры и выкопал новую могилу рядом с могилой брата, причем на сей раз принял все меры к тому, чтобы волки не разрыли могилку Марчеллы.

Я сам чувствовал себя очень плохо, лежа один в постели, где еще недавно мы спали втроем, и не мог отделаться от мысли, что мачеха каким-то образом повинна в смерти сестры и брата, пускай не имел тому доказательств. Теперь, когда больше не приходилось опасаться за жизнь сестренки, меня снедала жажда мести.

Ночью после похорон сестры мне не спалось, и я увидел, как мачеха встала и вышла из дому. Я немного подождал, оделся и выглянул за дверь, которая осталась приоткрытой. Луна светила ярко, и я хорошо видел могилы брата и сестры. К моему ужасу, мачеха тоже была там и торопливо отваливала камни с могилы Марчеллы.

Она была в белой ночной рубахе и в свете луны разбрасывала камни с яростью дикого зверя. Я помедлил, не ведая, что следует предпринять. Наконец я сообразил, что она вот-вот доберется до тела, а в следующий миг мачеха и вправду вытащила тело моей сестры на край могилы. Терпеть больше не было сил. Я принялся будить отца.

«Отец, вставай! – кричал я. – Скорее бери свое ружье!»

«Что такое? – воскликнул отец. – Что, волки пожаловали?»

Он соскочил с кровати, поспешно оделся и в суете словно не заметил исчезновения жены. Я открыл дверь настежь. Отец выбежал наружу, и я последовал за ним.

Вообразите весь ужас, его охвативший, когда он, нечаянно-негаданно для себя, узрел у могилы не кровожадного волка, а собственную жену в белой ночной рубахе! Мачеха стояла на четвереньках, зубами отрывала от тела сестры большие куски и пожирала их так, как мог бы пожирать волк. Она до того увлеклась, что не замечала нашего приближения.

Отец выронил ружье, его волосы встали дыбом, как и мои; он тяжело дышал, а потом и вовсе словно лишился чувств. Я схватил ружье и сунул ему в руки. Внезапно он пришел в себя и, охваченный гневом, выстрелил в упор. С громким визгом тварь, которую он пригрел на своей груди, пала наземь.

«Боже милостивый!» – произнес отец, без сил опускаясь на землю, и потерял сознание.

Я сидел возле него до тех пор, пока он не очнулся.

«Где я? – спросил он. – Что стряслось? О, я вспомнил, вспомнил… Боже, спаси и сохрани!»

Он встал. Вместе мы подошли к могиле и обнаружили на краю ямы рядом с телом моей сестры вовсе не тело мачехи, как ожидали увидеть, а тушу большого волка!

«Белый волк! – вскричал отец, вне себя от горя и потрясения. – Тот самый, что заманил меня в лес! О, я понял, на нас ополчились лесные духи Гарца!»

Некоторое время отец в молчании размышлял, потом осторожно поднял тело моей сестры, снова уложил ее в могилу и набросал сверху камней. Далее он наступил сапогом на голову мертвого волка (наверное, правильнее говорить – волчицы) и вдруг стал бесноваться, точно обезумел. Затем вернулся в дом, захлопнул дверь и бросился ничком на кровать. Я тоже забился в постель, пребывая в полнейшем изумлении.

Рано поутру нас обоих разбудил громкий стук в дверь. Не успели мы подняться, как в дом ворвался охотник Вильфред.

«Моя дочь! – возопил он. – Где моя дочь! Отвечай!»

«Ты хотел спросить, где это чудовище, эта мерзкая тварь? – ответил отец, столь же взбудораженный, как и Вильфред. – Так вот, она там, где ей и положено быть, в аду! Уходи, не то я и тебя пристрелю!»

«Ха! – Охотник ничуть не устрашился. – Ты не причинишь вреда духу гор Гарца! Жалкий смертный, ты женился на волчице!»

«Прочь, демон, я не признаю твоей власти надо мною!»

«Еще как признаешь! Вспомни свою клятву, вспомни, что ты обещал не поднимать руки на жену!»

«Эта клятва не считается, ты взял ее с меня обманом!»

«Считается, считается, и ты ее нарушил. Теперь духи будут тебе мстить. Твоих детей растерзают стервятники, а…»

«Прочь, демон!»

«…их бесприютные кости останутся белеть в глуши, ха-ха!»

Отец, вне себя от бешенства, схватил топор и занес его над головой Вильфреда.

«Вот тебе мое проклятие!» – закончил охотник глумливо.

Отец ударил, но топор прошел сквозь тело охотника, будто оно было бесплотным. Отец не устоял на ногах и повалился на пол.

«Смертный, – произнес Вильфред, подступая к моему отцу, – мы обладаем властью над теми, кому доводилось убивать. Ты был повинен в двойном убийстве, а ныне все усугубил, нарушив брачный обет. Двое твоих детей мертвы, и третьему суждено погибнуть, ибо клятву твою услышали и запомнили. Ступай! Было бы милосердно убить тебя, но ты будешь жить!»

С этими словами охотник исчез, словно растворившись в воздухе. Отец встал, ласково прижал меня к себе, а потом опустился на колени и начал молиться.

На следующее утро мы с ним навсегда покинули тот дом. Он направился в Голландию, куда и добрался благополучно. У него имелись при себе кое-какие средства, но мы не провели в Амстердаме и нескольких дней, когда отца сразила мозговая горячка и он умер в полном безумии. Меня отдали в приют, а позднее отправили служить на флот. Вот моя история, Филип. Уж не знаю, суждено ли мне и вправду заплатить жизнью за клятву, нарушенную отцом… Честно сказать, сам я уверен, что рано или поздно заплатить придется.

На двадцать второй день плавания показался высокий южный берег Суматры, и, поскольку никакие корабли не попадались, было решено плыть дальше через проливы, в направлении Пулау-Пинанга, куда моряки рассчитывали прибыть при благоприятном ветре через семь или восемь дней.

От долгого пребывания на солнце Филип и Кранц сделались до того смуглыми, что в магометанских нарядах, с длинными бородами могли теперь легко сойти за местных. Днем они не прятались от палящих лучей, а ночами спали, не опасаясь простыть от сырости и прохлады.

Кранц, изложив Филипу свою печальную историю, несколько суток помалкивал и вообще как-то погрустнел. Привычная для него бодрость духа куда-то запропастилась, и Филип даже начал беспокоиться за друга.

Когда корабль достиг проливов и Филип принялся рассуждать о том, что перво-наперво нужно будет сделать в Гоа, Кранц неожиданно перебил:

– Знаете, Филип, вот уже несколько дней мне кажется, что я не увижу этого города.

– Да вы все-таки заболели, Кранц?

– Нет, я здоров душою и телом. Я старался избавиться от дурного предчувствия, но у меня ничего не вышло. Некий голос внутри непрестанно твердит, что нам недолго осталось быть вместе. Пообещайте мне кое-что, Филип. У меня есть золото, которое вам наверняка пригодится. Возьмите его и располагайте как своим собственным.

– Что за ерунда, Кранц?

– Это не ерунда, Филип. Разве вас не одолевали схожие предчувствия? Почему же вы отказываете мне в подобном? Вам известно, я мало чего боюсь на этом свете и смерть меня не страшит, но с каждым часом предчувствие смерти усиливается. Некий добрый дух словно подготавливает меня к переходу в иной мир. Что ж, я прожил достаточно и покину этот свет без сожаления, пускай, не стану скрывать, мне жаль расставаться с вами и с Аминой.

– Кранц, в вас говорят утомление и слабость. Только вспомните, сколько всего нам пришлось вынести за минувшие четыре месяца! Неудивительно, что к вам подкралось уныние. Не сдавайтесь, дружище, не забивайте себе голову дурными мыслями.

– Мне бы вашу уверенность… Нет, я ощущаю радость от скорого расставания с этим миром, и моя радость подкрепляется другим предчувствием.

– Каким именно, Кранц?

– По правде говоря, я едва смею признаться. Вы с Аминой имеете к этому непосредственное отношение. Во сне я видел, как вы встречаетесь снова, однако мне пригрезилось, что некая часть вашего испытания будто намеренно скрыта от меня черными тучами. Я спросил незнамо кого: «Могу я заглянуть за кромку туч?» – и некий голос отозвался: «Нет! Это причинит тебе боль, а прежде, чем испытание состоится, тебя призовут». Тогда я возблагодарил Небеса и ощутил радость.

– Ваше воображение разыгралось, Кранц. Я знаю, что меня ждут испытания и муки, но почему должна страдать Амина? И почему вам, такому молодому и сильному, не суждено окончить свои дни в мирной глубокой старости? Забудьте, Кранц, завтра вам станет лучше.

– Может быть, – отозвался Кранц, – но обещайте исполнить мою прихоть и забрать золото. Если я ошибаюсь и мы попадем в Гоа вместе, вы просто вернете мне деньги. – Он криво усмехнулся. – Между прочим, вода у нас почти закончилась, надо пристать к берегу и наполнить фляги.

– Я сам думал об этом, когда вы вдруг заговорили о предчувствии смерти. Надо отыскать родник до темноты. Как только наполним фляги, мы продолжим путь.

Во время этого разговора перока шла вдоль восточного берега проливов, миль на сорок севернее. Берег выглядел скалистым и неприветливым, но постепенно менялся, делался более пологим, редкие заросли чередовались с непроходимыми джунглями. Судя по всему, местность эта была необитаемой. Держась ближе к берегу, часа через два они заметили реку: вода срывалась с утеса и текла по извилистому руслу среди джунглей, прежде чем слиться с морем.

Подойдя ближе к устью реки, спустили парус и на веслах повели пероку против течения. Когда убедились, что вода под суденышком пресная, стали наполнять опустевшие фляги, и собрались было плыть дальше, но красота этого места, освежающая прохлада речной воды и утомление от долгого пребывания на борту пероки побудили их искупаться (этого блаженства попросту не оценить тем, кто не попадал в подобное положение).

Они скинули с себя магометанские наряды, бросились в реку и некоторое время нежились в воде. Кранц вылез первым – пожаловался, что замерз. Он направился туда, где лежала их одежда, а Филип, плескавшийся ближе к берегу, собрался последовать его примеру.

– Кстати, Филип, – произнес Кранц, – вот подходящий случай отдать вам мои деньги. Я высыплю их из пояса на песок, а вы подберете.

Филип встал. Вода доходила ему до талии.

– Как угодно, Кранц, если уж вам приспичило… Но знайте, что я нахожу ваши страхи смехотворными.

Он выбрался на берег и присел рядом с Кранцем, который деловито вытрясал из пояса золотые дублоны.

– Что ж, по-моему, это все. Мне так спокойнее, Филип.

– Какая опасность может угрожать вам, но обойти меня? – удивился Вандердекен. – Впрочем…

Закончить он не успел. Раздался оглушительный рев, как будто над джунглями пронесся порыв штормового ветра. Филипа опрокинуло на спину, кто-то вскрикнул. Вандердекен приподнялся на локте и обомлел: обнаженное тело Кранца волочил в джунгли громадный тигр! Зверь перемещался поразительно быстро и на глазах потрясенного Филипа скрылся за деревьями вместе с добычей.

– Боже всемогущий! – воскликнул Филип. – Убереги меня от напастей! – Он закрыл лицо руками. – О Кранц, друг мой, мой побратим! Ты был уверен в скорой гибели… Господи, смилуйся, и да исполнится воля Твоя!

Филип залился слезами. Более часа он провел на берегу реки, не обращая ни малейшего внимания на звуки, доносившиеся из джунглей. Наконец он немного успокоился, оделся и снова сел. Тут взгляд его упал на одежду Кранца и на золотые дублоны рядом.

«Он хотел, чтобы я взял это золото, – думал Филип, – и он провидел свою участь. Да, так было суждено, и его судьба сбылась. Его кости будут белеть среди джунглей, а тот дух-охотник, получается, отомстил за свою дочь».

Мало-помалу начало смеркаться, и рычание диких зверей в джунглях подсказало Филипу, что ему самому грозит опасность. Он подумал об Амине, поспешно схватил в охапку одежду Кранца и золото, забрался в пероку, с некоторым трудом отвел суденышко от берега и в грустном молчании распустил парус, чтобы плыть дальше.

«Ты была права, Амина, – думалось ему, пока он разглядывал мерцание звезд над головой. – Ты была права, когда говорила, что наши судьбы предначертаны и порою их возможно прочитать. Мне, увы, предназначено разлучаться со всеми, кто дорог мне на этом свете, и умереть в одиночестве, лишенному друзей. Так приходи, смерть, если настал мой черед! С каким облегчением я тебя встречу! Каким счастьем будет очутиться там, где отдыхают истощившиеся в силах![89]89
  Иов. 3: 17.


[Закрыть] Мне надо исполнить свое предназначение, и по милости Господней я скоро с этим справлюсь, но молю, Небеса, не подвергайте более мою жизнь столь горьким испытаниям!»

Филип снова разрыдался, ведь Кранц был ему верным другом, не раз доказывавшим свою искренность и мужество с тех самых пор, как они впервые встретились на борту голландской флотилии, пытавшейся миновать мыс Доброй Надежды.

Семь дней тягостных раздумий и тщетных попыток высмотреть попутный корабль закончились прибытием в Пулау-Пинанг, где Филип и отыскал судно, идущее в Гоа. Он подвел пероку к борту брига под португальским флагом. На судне было всего двое португальцев, а остальную часть команды составляли туземцы. Филип представился англичанином на португальской службе, сказал, что потерпел кораблекрушение, и предложил заплатить за свой проезд. Его охотно приняли. И спустя несколько дней судно вышло из порта.

Плавание протекало без происшествий, и через шесть недель судно подошло к Гоа, а на следующее утро двинулось вверх по реке. Португальский капитан подсказал Филипу, где можно найти жилье, и, поскольку Вандердекена выдали за члена команды, никаких трудностей с выходом в город не возникло.

Разместившись там, где ему посоветовали, Филип справился у хозяина насчет Амины: дескать, красивая молодая женщина должна была приплыть сюда несколько недель назад. Хозяин такой не припомнил.

– Сеньор, на завтра назначено аутодафе, – прибавил хозяин, – и пока оно не пройдет, вы все равно ничего не выясните. Потом я помогу вам в ваших поисках. Погуляйте по городу, а завтра я проведу вас туда, откуда вы сможете полюбоваться красочным шествием, после чего мы вместе поищем эту даму.

Филип отправился на прогулку, приобрел новый костюм, остриг бороду и принялся бродить по городу, заглядывая в каждое окно в надежде увидеть Амину. На углу одной из улиц ему показалось, что он видит отца Матиаша, и Вандердекен бросился было вдогонку, но прохожий лишь глубже натянул на голову капюшон и не откликнулся, когда Филип позвал его по имени.

«Обознался, – подумал Филип, – а я-то был уверен, что это он». Что ж, голландец не ошибся: это действительно был отец Матиаш, который таким вот образом успешно отделался от него.

Утомленный прогулкой, Вандердекен вернулся в свое новое пристанище под самый вечер. Кроме него, в доме обнаружилось множество постояльцев. Люди стекались в Гоа, чтобы увидеть аутодафе, и все обсуждали предстоящую церемонию.

«Я увижу завтра это пышное шествие, – сказал себе Филип, укладываясь в постель. – Оно наверняка отвлечет меня на какое-то время, и слава богу, не то мои мысли и страхи сведут меня с ума. Амина, милая Амина, пусть ангелы хранят твой покой!»

Глава 40

Пускай завтрашний день должен был положить конец всем надеждам и страхам Амины, ее недолгому счастью, испытаниям и мукам, она заснула и спала крепко, пока ее сон не прервали скрежет ключа в замке и появление старшего тюремщика с факелом. Амина спросонья вскинулась. Ей снился муж, снились былые радости… Она тряхнула головой, возвращаясь к унылой яви.

Тюремщик принес балахон, который ей полагалось надеть, зажег фонарь и удалился. Балахон из черной саржи пестрел белыми полосами. Амина его надела и снова прилегла, тщетно пытаясь вернуть то ощущение счастья, которое испытывала во сне.

Минуло два часа, снова пришел тюремщик и позвал ее за собой.

Быть может, одним из наиболее отвратительных установлений инквизиции был обычай отводить заключенных, признали они свою вину или нет, обратно в темницу и оставлять их в неведении относительно вынесенного приговора. Даже в утро казни узники не знали, что их ждет.

Амину вывели в просторную залу, куда другие тюремщики продолжали сгонять ее товарищей по несчастью.

В этом обширном, тускло освещенном пространстве собрались почти две сотни мужчин, которые держались за стены, чтобы не упасть. Все в одинаковых черно-белых нарядах, они почти не шевелились, и, когда бы не движения глаз, неотрывно следивших за тюремщиками, что расхаживали туда и сюда, можно было бы счесть всех этих людей окаменевшими. Они изнывали от мук ожидания, каковые – это всем известно – тягостнее самой смерти.

Какое-то время спустя каждому выдали по свече длиной около пяти футов, потом одним велели надеть через головы санбенито, а другим – самарии[90]90
  Санбенито – наряд из накидки (собственно санбенито) на плечи и колпака. Самария, вероятно, аналогичный наряд в стиле того, какой носили самаритяне, которых инквизиция признавала еретиками. Следует отметить, что в данном случае автор достаточно вольно обращается с историческими фактами (см., например, подробное описание санбенито в «Истории испанской инквизиции» Х. Льоренте).


[Закрыть]. Те, кому достались эти одеяния с изображениями языков пламени, могли заранее считаться живыми мертвецами, и было жутко наблюдать за тем, как людей по одному вызывают вперед и они, все в холодном поту от страха, ждут решения своей участи. Всюду, куда ни посмотри, царили смятение и ужас.

Впрочем, узникам из этой залы не грозила гибель. Тем, кому достались санбенито, предстояло пройти по городу в позорной процессии и принять некоторое наказание, но не более того, а те, кто по приказу тюремщиков облачился в самарии, были осуждены, но, признав себя виновными, убереглись от пожирающего пламени. Языки пламени на их одеждах были перевернуты, означая, что этим людям костер не грозит. Однако несчастные создания того не ведали, и по их лицам можно было догадаться, что они ожидают скорой и страшной смерти.

В другую залу по соседству приводили женщин. Там соблюдались те же порядки и тоже царили смятение и ужас.

Зато третья зала, уступавшая размерами первым двум, предназначалась для узников, которых приговорили к сожжению на костре. Именно туда в итоге провели Амину, и там она увидела семерых товарищей по несчастью, которых ожидала та же лютая смерть. Только двое были европейцами, прочие же – темнокожими рабами.

Рядом с каждым находился исповедник, внимательно выслушивавший признания. Монах подступил было и к Амине, но она взмахом руки отослала его прочь. Он сузил глаза, сплюнул на пол и проклял осужденную. Старший тюремщик принес одеяния для узников. Эти самарии отличались от других тем, что языки пламени на них смотрели вверх, а не вниз. Балахоны серого сукна выглядели мешковато, как одежда возчиков. На подоле, спереди и сзади, было грубо намалевано лицо осужденного в языках пламени и в окружении бесов и демонов. Ниже значилось преступление, за которое человека осудили. Также принесли колпаки, тоже с языками пламени, и надели всем восьмерым на головы, а в руки сунули по длинной восковой свече.

Амину и остальных бедолаг выгнали из камер среди ночи и продержали в зале несколько часов, пока инквизиторы готовились к шествию.

Наконец взошло ослепительно-яркое солнце, что немало порадовало инквизиторов, которым вовсе не хотелось, чтобы день церемонии во славу церкви был омрачен заволокшими небо тучами. Испытание веры призвано было показать, что инквизиторы строго соблюдали заповеди Спасителя, учившего милосердию, всепрощению и любви к ближнему.

Боже всемогущий! Радовались не только инквизиторы, но и тысячи зевак, собравшихся отовсюду, чтобы насладиться омерзительным зрелищем и отпраздновать казнь. Многими и вправду двигали слепая вера и предрассудки, но еще больше людей стеклось в Гоа из кровожадного любопытства и желания развлечься.

Улицы и площади, по которым должно было пройти шествие, заполнились зрителями уже с ночи. Балконы и окна украсили шелками, шпалерами и отрезами сукна, расшитыми золотом и серебром. На каждом балконе, у каждого окна толпились разряженные в пух и прах дамы и кавалеры, нетерпеливо дожидавшиеся, когда несчастных осужденных проведут по городу и отправят на костер. Человек вообще жаден до развлечений, а что для суеверных людей могло быть притягательнее аутодафе?

С восходом зазвонил колокол собора, и всех несчастных вывели в главную залу здания инквизиции, чтобы построить в нужном порядке. У двери, ведущей наружу, восседал на помосте великий инквизитор, окруженный знатью и богатейшими купцами. Рядом стоял секретарь, называвший по имени осужденного, которого проводили мимо, а следом он выкрикивал имя благородной персоны, и тот, кого назвали, тут же вставал бок о бок с жертвой. Таких сопровождающих именовали крестными, им полагалось сопутствовать осужденным на протяжении всего шествия, что почиталось высокой честью.

Вот шествие началось. Перво-наперво вынесли стяг ордена доминиканцев, ибо этот монашеский орден стоял у истоков инквизиции и притязал на то, чтобы непрестанно об этом напоминать. Далее двумя рядами шли монахи, на стяге которых был написано «Justitia et Misericordia»[91]91
  «Правосудие и милосердие» (лат.).


[Закрыть]. За ними шагали осужденные, числом около трехсот, каждый в сопровождении крестного, с зажженной восковой свечой в руках.

Первыми двигались те, чьи преступления сочли наименее тяжкими; они шли босые и с непокрытыми головами, в черно-белых саржевых одеяниях. За ними выступали грешники в санбенито, а дальше – осужденные в самариях с перевернутыми языками пламени.

Следом несли большое распятие с резным образом Спасителя, смотревшего вперед. Тем самым зрителям показывали, что осужденные перед распятием, на которых как бы взирал Иисус, не обречены на смерть, но те, кто идет позади, к кому Он обращен спиной, Им отринуты и не вправе ожидать спасения ни в этом мире, ни за гробом.

Далее шагали семеро товарищей Амины по несчастью, а сама она, как злейшая преступница, шла последней. За нею несли на длинных шестах пять фигур в одеждах приговоренных, с нарисованными языками пламени и демонами. Позади каждой фигуры имелся гроб со скелетом; они олицетворяли тех, кто скончался в темнице или под пытками и кого осудили уже после смерти и приговорили к сожжению на костре. Их скелеты собирались сжечь, как если бы это были живые люди.

За узниками и фигурами, воздетыми на шесты, двигались инквизиторы, фамилиары, монахи, священники, а также сотни кающихся в черных одеждах, прятавшие лица, но державшие в руках зажженные свечи.

Целых два часа эта процессия тянулась из квартала в квартал, сворачивая на каждую мало-мальски широкую улицу, прежде чем достигла собора, у которого должно было разворачиваться дальнейшее действие. Босоногие грешники валились с ног, изранив ступни о камни, и ступени собора окрасились кровью.

Главный соборный алтарь затянули черным сукном. Горели тысячи свечей. С одного бока установили трон великого инквизитора, с другого – поставили помост для вице-короля Гоа и его свиты. В проходе посередине расставили лавки для осужденных и их крестных, прочие же участники шествия растеклись по боковым приделам и смешались с зеваками. Осужденных подвели к лавкам. Наименее виновные сели впереди, ближе всего к алтарю, а тех, кого приговорили к смерти, усадили дальше всех.

Амина, тоже сбившая ноги в кровь, упала на лавку и беззвучно взмолилась о том, чтобы поскорее расстаться с этим христианским миром. Она не жалела себя и не страшилась костра. Нет, она тосковала по Филипу и желала всей душой, чтобы он оказался как можно дальше от этих безжалостных людей. Да, она умрет первой, но они с мужем непременно встретятся на Небесах.

Изнуренная долгим заключением в темнице, истомившаяся от беспокойства за Филипа, утомленная этой мучительной прогулкой по городу под палящим солнцем, она больше не выглядела столь же неотразимо прекрасной, как раньше. Однако в ее изможденном облике, в этих запавших, но узнаваемых чертах было что-то особенно трогательное.

На нее глазели со всех сторон. Она же почти не поднимала головы и шагала, едва ли не зажмурившись, но порой вскидывала подбородок, и тогда можно было разглядеть блеск ее глаз, выдававший несломленную гордость. Зеваки отшатывались и дивились вслух. Кое-кто даже осмеливался сожалеть, что такую молодую и красивую женщину приговорили к ужасной казни.

На лавке Амина просидела недолго: от усталости и потрясения она попросту лишилась чувств. Неужели никто не устремился к ней на помощь? Не попытался поднять ее и предложить хоть какое-то утешение? Увы, нет…

Пожалуй, сотни людей с радостью поступили бы так, но не смели. Амина была отверженной, церковь ее отлучила, и если бы кто-то, движимый состраданием к ближнему, отважился ее поднять, он вызвал бы всеобщее подозрение и ему, скорее всего, пришлось бы потом долго оправдываться перед святой инквизицией.

Чуть погодя двое служителей подошли к Амине и усадили ее обратно на лавку. Она успела прийти в себя и потому могла сидеть самостоятельно.

Доминиканский монах прочел проповедь, живописуя отеческую заботу и милосердие инквизиции по отношению к грешникам. Он уподобил инквизицию Ноеву ковчегу, на который взошли животные перед Всемирным потопом. Из слов монаха явствовало, что инквизиция лучше ковчега. Ведь животные сходили с него не более совершенными, чем были прежде, тогда как люди, очутившиеся на попечении инквизиции, из жестокосердных волков становятся кроткими агнцами.

Затем на помост вступил публичный обвинитель и стал зачитывать список преступлений осужденных и перечислять наказания, коим предстояло подвергнуться этим людям. Каждого осужденного, когда оглашался его приговор, выводили вперед, и он внимал с горящей свечою в руках.

Когда зачитали приговоры всех, кто был осужден, но избавлен от смерти, великий инквизитор облекся в священнические ризы и, сопровождаемый другими пастырями, снял с этих людей анафему (считалось, что все осужденные отлучаются от церкви) и побрызгал на них святой водой.

По завершении этой части церемонии вперед стали выводить осужденных на костер и выносить фигуры тех, кто умер в заточении или под пытками. Оглашение любого преступления завершалось такими словами: «Святая инквизиция нашла невозможным вследствие тяжести совершенных прегрешений и упорствования в грехах даровать свое прощение. С великим прискорбием она вынуждена передать сего грешника мирскому правосудию, дабы его судили по установленным законам, но призывает власти проявить снисхождение и милосердие к жестокосердным грешникам. Если же тем суждено умереть, то пусть их смерть обойдется без пролития крови». Это условие о недопущении кровопролития казалось издевательской насмешкой, ведь ради его выполнения несчастным предстояло умереть мучительной смертью на костре.

Амину последней подвели к возвышению возле одной из громадных колонн в главном проходе, неподалеку от трона, на котором восседал великий инквизитор.

– Ты, Амина Вандердекен… – начал обвинитель.

В этот миг среди толпы возникла суматоха, послышались крики и ругательства. Служители воздели над головой жезлы, призывая к тишине, но суматоха продолжалась.

– Ты, Амина Вандердекен, обвиняешься в…

Толпа вдруг раздалась, из-за спин выскочил молодой мужчина, рванулся к Амине и стиснул ее в объятиях.

– Филип!.. – вскричала Амина. – Филип! – И она пала мужу на грудь.

Филип подхватил ее, колпак с языками пламени свалился с темноволосой головы на мраморный пол храма.

– Любимая! Моя Амина! Так ли нам суждено было встретиться? Ваши светлости, она невиновна! А ну назад! – прикрикнул Филип на стражей, которые вознамерились было разлучить его с женой. – Назад, не то я вас прикончу!

Подобную угрозу, как и само нарушение заведенного порядка и благолепия, стерпеть было нельзя, тем более что смятение и суматоха охватили весь собор, а торжественность церемонии изрядно пострадала.

Вице-король и его свита поднялись со своих мест, желая получше разглядеть происходящее; толпа зевак напирала, и великий инквизитор поспешил раздать указания. Другие служители поспешили на подмогу тем двоим, что вывели Амину, и общими усилиями они сумели оттеснить Филипа, хотя тот сопротивлялся так, словно в него влилась сила двух десятков человек. Понадобилось несколько минут, чтобы с ним справиться.

Амина билась в руках стражей и кричала во весь голос, напрасно стараясь снова воссоединиться с мужем. Но вот Филип поистине невероятным усилием освободился – и в тот же миг рухнул навзничь. Чрезмерное напряжение сил обернулось тем, что лопнул кровеносный сосуд, и капитан распростерся в неподвижности на полу.

– Боже! Боже! Вы убили его! Чудовища! Убийцы! Позвольте мне обнять его в последний раз! – возопила Амина в отчаянии.

Вперед шагнул священник. Это был отец Матиаш, опечаленный и суровый. Он попросил нескольких людей поблизости вынести Филипа наружу, и пребывавшего без сознания капитана Вандердекена унесли прочь от Амины. Она успела заметить, что из его ноздрей течет кровь.

Наконец зачитали приговор. Амина не слушала, погруженная в собственные мысли. Ее снова усадили на лавку, и в это мгновение храбрость и спокойствие оставили женщину. Весь остаток церемонии пришлось провести под ее истерические рыдания, и успокоить Амину не удавалось ни уговорами, ни угрозами.

Все закончилось, оставалось лишь сыграть последний акт трагедии. Тех, кого помиловали, их крестные повели обратно в здание инквизиции, а приговоренных к смерти препроводили к реке на обширный пустырь слева от таможни. Именно там должна была состояться казнь.

Как и в соборе, приготовили возвышения для великого инквизитора и вице-короля, который, сообразно своему положению, теперь шагал во главе процессии. Зевак собралось видимо-невидимо. Сложили тринадцать костров – восемь для живых и пять для мертвых. Палачи расположились у вязанок хвороста в ожидании жертв.

Амина не могла идти сама. Поначалу она опиралась на фамилиаров, а потом те попросту поволокли ее к костру. У столба к ней неожиданно вернулись мужество и самообладание. Она гордо взошла на костер, сложила руки на груди и прислонилась спиной к столбу.

Палачи приступили к своему делу. Тело Амины опутали цепями, к ногам подтащили хворост. Та же участь ожидала прочих осужденных, и рядом с каждым появился исповедник.

Амина с негодованием отвергла все попытки к ней приблизиться, но тут из толпы вырвался отец Матиаш, бледный от усилий, которые ему пришлось проложить, чтобы протолкаться сквозь многолюдье.

– Амина Вандердекен, несчастная ты женщина! Прислушайся ты к моим увещеваниям, ничего бы не случилось! Увы, уже слишком поздно, но еще не поздно спасти твою душу. Отринь гордыню, смири упрямство, воззови к Спасителю нашему и моли Его о милосердии, да примет Он твою душу. Ох, Амина! – Тут старый священник залился слезами. – Заклинаю тебя, смирись! Преклонись! Избавь хотя бы меня от мук совести!