Текст книги "Корабль-призрак"

– Говорите, несчастная женщина? Это вы несчастны, отец! Страдания Амины скоро закончатся, а вот вам предстоит познать все муки, что выпадают на долю про́клятых. Сколь горек тот день, когда мой муж спас вас от гибели, и горше того сострадание, побудившее его предложить вам приют и кров! Мне горько думать, что мы с вами были знакомы! Пусть вас мучает совесть, если вы ее сохранили. И я не откажусь от этой жестокой смерти, ибо она означает, что вы обречены терзаться угрызениями до конца своих дней! Ступайте прочь! Я умру в вере своих предков. Мне смешна вера тех, кто учиняет подобное!

– Амина Вандердекен! – Священник упал на колени и стиснул руки.

– Ступайте прочь, отец.

– Дитя мое, ради любви Господней…

– Я же сказала, оставьте меня! Уходите!

Отец Матиаш отвернулся, по его щекам струились слезы. Как и сказала Амина, он и вправду был глубоко несчастен.

Старший палач стал справляться у исповедников, умирает ли осужденный с Богом. Если ему отвечали утвердительно, он затягивал веревку на горле жертвы и душил ее, чтобы позднее сжечь уже бездыханное тело. Все прочие осужденные примирились с Богом, и палач спросил у отца Матиаша, предалась ли Амина Христовой милости. Священник молча покачал головой.

Палач пожал плечами. Отец Матиаш помедлил, затем шагнул к палачу и произнес дрожащим голосом:

– Пусть она отмучается быстро.

Великий инквизитор подал знак, и все костры подожгли одновременно. Выполняя просьбу священника, палач подкинул в костер Амины сырой соломы, отчего повалил густой удушливый дым.

– Мама! Мама, я иду к тебе! – таковы были последние слова, сорвавшиеся с уст Амины.

Пламя взметнулось к небесам, выше того столба, к которому была привязана жертва. Постепенно огонь угас. Когда от костра остались только немногочисленные тлеющие уголья, лишь почерневшие кости в цепях напоминали о некогда прекрасной и гордой Амине.

Глава 41

Минули годы с тех пор, как Амина претерпела мучительные страдания и была предана жестокой смерти. Настала пора снова вернуться к Филипу Вандердекену. Что с ним происходило? Он лишился рассудка. Порою его приходилось смирять кандалами и кулаками, порою же он вел себя мирно и тихо. Разум понемногу к нему возвращался, проглядывал, словно солнце сквозь тучи, а потом вновь куда-то прятался.

Так прошло много лет. Единственным, кто присматривал за ним и тоскливо ожидал, когда он придет в себя, был отец Матиаш, который, увы, скончался, не дождавшись исполнения своего последнего желания.

Дом в Тернезе давным-давно разрушился. Долгие годы он простоял пустым в ожидании хозяев, но в итоге наследники по закону завладели имуществом Филипа Вандердекена.

Даже сам образ Амины и ее участь изгладились из людской памяти, хотя картина с горящим костром и указанием преступления грешницы продолжала висеть, как было заведено инквизицией, в здании Святого суда, привлекая внимание случайных зрителей красотой жертвы.

Да, минуло много-много лет. Волосы Филипа поседели, прежде крепкое тело ослабло, и выглядел он много старше своих лет. Он окончательно пришел в себя, но былая бодрость духа пропала без следа. Утомленный жизнью, он желал лишь одного – исполнить свое предназначение и умереть.

С реликвией он не расставался. Когда его выпустили из приюта для душевнобольных, то снабдили деньгами на возвращение домой. Увы, у него больше не было ни родины, ни дома. Не имелось такого места, куда он хотел бы попасть. Спасти душу отца и окончить свои дни – вот и все, к чему он стремился.

Очередной корабль готовился отплыть в Европу, и Филип Вандердекен взошел на его борт, равнодушный к тому, куда, собственно, направляется судно. Возвращаться в Тернез он не собирался. Для него была невыносима сама мысль о том, чтобы вернуться туда, где когда-то он был счастлив. Образ Амины навсегда запечатлелся в его памяти, и он с нетерпением ожидал того мгновения, когда сможет воссоединиться с супругой в обители вечного блаженства.

Помутнение рассудка спало неожиданно, как будто он пробудился от нескончаемо долгого сна. Филип больше не был, как прежде, ревностным католиком, и всякое размышление о вере неизменно возвращало его к воспоминаниям об ужасной судьбе Амины. Однако он цеплялся за ладанку с реликвией, в которую – лишь в нее одну! – продолжал верить. Она стала для него богом и вероучением, если угодно, всем на свете, этаким пропуском для себя и для отца в иной мир, тем средством, с помощью которого он рассчитывал вновь обрести Амину.

Часы напролет он просиживал, сжимая ладанку в пальцах или разглядывая, и припоминал события своей жизни, от кончины матери и первой встречи с Аминой до жуткой ее казни. Реликвия сделалась для него вместилищем бытия, и с нею он связывал все свои надежды на будущее.

«Когда же, ну когда же это случится?!» – таков был вопрос, который он не переставал себе задавать. Благословен будет тот день, когда он наконец покинет земную юдоль скорби и очутится там, где обретают покой истомившиеся.

Корабль, на котором плыл Филип, именовался «Ностра сеньора да Монте»[92]92
  Букв. «Богоматерь горы» (порт.).


[Закрыть]. Этот бриг водоизмещением триста тонн направлялся в Лиссабон. Капитан, старый португалец, был человеком весьма суеверным и большим любителем пальмовой водки, арака – вещь удивительная для его соотечественников.

Стоя на корме в час отплытия из Гоа, Филип с сердечной болью разглядывал шпиль собора, в котором некогда осудили его жену, когда кто-то тронул его за локоть. Он резко обернулся.

– Ба, товарищ по плаванию! – произнес хорошо знакомый голос. Это был Шрифтен!

За минувшие годы лоцман ничуть не изменился, как будто время не имело над ним власти, а его единственный глаз смотрел привычно строго.

Филип невольно поежился, не столько от неожиданности, сколько от воспоминаний, вызванных внезапным появлением лоцмана. Впрочем, он мгновенно овладел собою.

– Снова вы, Шрифтен, – сказал он. – Полагаю, наша встреча возвещает, что вскоре мне суждено исполнить свое предназначение.

– Может быть, – согласился лоцман. – Мы с вами оба притомились… кхе-кхе.

Филип промолчал, не стал даже спрашивать Шрифтена, как тому удалось улизнуть из форта. Ему было все равно, хотя он сознавал, что лоцману довелось испытать многое.

– Многие суда потерпели крушение, Филип Вандердекен, многие души отлетели на Небеса после встречи с кораблем вашего отца, покуда вы оставались взаперти, – продолжал Шрифтен.

– Быть может, следующая встреча с ним сложится удачней. Быть может, она станет последней для меня! – отозвался Филип.

– Нет-нет, он обречен скитаться по морям до скончания времен, – горячо возразил лоцман.

– Мерзкий негодяй! Предчувствие говорит мне, что ваше злобное пророчество не сбудется. Ступайте прочь, не то убедитесь, что рука моя по-прежнему тверда, пусть я и ослаб головою.

Шрифтен нахмурился, но отошел. Похоже, он побаивался Филипа, хотя этот страх, конечно, уступал ненависти, которую он питал к Вандердекену.

На борту лоцман сразу же принялся будоражить команду и настраивать матросов против Филипа, объявил того Ионой[93]93
  Иона – библейский пророк, против повеления Бога отплывший на корабле в дальнее плавание. В наказание Бог наслал бурю, и моряки стали бросать жребий, чтобы узнать, кто именно прогневил Всевышнего. Жребий пал на Иону, и он сам попросил сбросить себя в море, после чего буря сразу улеглась. См. Книгу Ионы в составе Ветхого Завета (Ион. 1: 1–15).


[Закрыть], одно появление которого якобы сулит гибель судну, и утверждал, что Филип имеет некое отношение к «Летучему голландцу».

Очень скоро матросы начали избегать Филипа, и тому пришлось вступить в борьбу. Теперь уже он стал уверять, что Шрифтен – сущий демон, исчадие ада.

Наружность лоцмана говорила против него, тогда как облик Филипа, наоборот, был приятен взору, и люди на борту корабля оставались в растерянности, не зная, кому из этих двоих верить. Команда разделилась: одни поддерживали Филипа, другие были за Шрифтена, капитан же и многие другие посматривали косо на обоих и не могли дождаться, когда сомнительная парочка сойдет на сушу.

Как уже говорилось, капитан отличался суеверностью и пристрастием к бутылке. По утрам он еще бывал трезв и часто молился, но днем, напившись, поносил тех самых святых, к чьему покровительству взывал несколькими часами ранее.

– Да убережет нас святой Антониу от искушений и соблазнов! – воскликнул он поутру, после разговора с пассажирами о корабле-призраке. – Да упасут нас от беды все святые! – Из почтения он снял шляпу и перекрестился. – О, поскорее бы мне отделаться от этой назойливой парочки. Обещаю поставить сотню восковых свечей по три унции каждая в храме Богоматери по благополучном возвращении к Беленской башне![94]94
  Беленская башня (Торре-де-Белен) – форт-таможня на острове посреди реки Тежу в Лиссабоне.


[Закрыть]

К вечеру он стал изъясняться иначе:

– Если этот треклятый святой Антониу нам не поможет, пусть отправляется в преисподнюю, чтоб он провалился заодно со своими свиньями![95]95
  Святой Антоний Великий считается покровителем животных; кроме того, этого святого долго и безуспешно искушал дьявол в образе свиньи.


[Закрыть] Бдил бы он, как положено, все было бы в порядке, но ведь он трус, которому нет никакого дела до других, и он не пособит тем, кто обращается к нему за подмогой. Карамба! Это я тебе, – прорычал капитан, тыча пальцем в образок святого, – тебе, бесполезный святоша, от которого нет никакого проку! Лучше бы папа признал святым[96]96
  Здесь автор ошибочно отождествляет Антония Великого и жившего в XIII столетии францисканского монаха из Португалии Антония Падуанского.


[Закрыть] кого другого, если уж на то пошло. Прежние святые хоть на что-то годились, а нынче я не потрачу и гроша на все святцы, слышишь, ты, лентяй и задавака?!

И капитан погрозил святому Антонию кулаком.

С рассветом корабль достиг уже южного побережья Африки и шел вдоль него. Приблизительно сотня миль отделяла его от Лагульяша[97]97
  Лагульяш (Агульяш, Игольный мыс) – оконечность Капской косы, самая южная точка Африки.


[Закрыть]. Утро выдалось погожим, по воде бежала легкая рябь, задувал ровный попутный ветер, и парусник делал около четырех миль в час.

– Да воздастся сполна всем святым! – проговорил капитан, появившись на палубе. – Еще один хороший денек для нас… Да, пусть воздастся всем святым, а в особенности нашему достойному покровителю святому Антониу, который, не спуская глаз, следит за моим кораблем. Что ж, сеньоры, погода благоприятствует завтраку, а после еды можно будет раскурить сигары.

Но вскоре все изменилось: с востока надвинулись тучи, причем подступали они, на глаз бывалого моряка, неестественно быстро и постепенно затянули собою небосвод; солнце скрылось, вокруг расстилался теперь густой полумрак, ветер стих, и рябь на воде исчезла. Было не то чтобы темно, однако в воздухе висела красноватая дымка, отчего казалось, будто весь мир грозит воспламениться.

Первым среди пассажиров эти сумерки заметил Филип, который поторопился выйти на палубу. За ним последовали капитан и остальные пассажиры, не перестававшие удивляться вслух.

– Матерь Божья! – воскликнул капитан. – Это еще что за невидаль? Святой Антониу, помилуй и спаси. Жуть-то какая, сеньоры!

– Там! Там! – закричали матросы, показывая поперек курса корабля.

Все взгляды устремились в ту сторону, всем хотелось понять причину переполоха. Филип, капитан и Шрифтен стояли рядом, и всем троим предстало – не далее чем в двух кабельтовых – жуткое видение: из воды медленно вырастали мачты и паруса другого корабля.

Вот уже весь он поднялся на поверхность, восстал во всей своей ужасной красе и начал неотвратимо приближаться, увеличиваясь в размерах. Стали видны нижние паруса, корпус и орудийные порты, из которых торчали жерла пушек. Чудовищный корабль надвинулся и замер неподалеку.

– Матерь Божья! – повторил капитан, едва шевеля губами. – Я видал, как корабли тонули, но подобного мне видеть не доводилось. Клянусь поставить тысячу свечей в десять унций каждая Приснодеве, если Она нас спасет! Да, тысячу свечей! Услышь меня, Богоматерь, я клянусь! Сеньоры, – обратился он к пассажирам, что стояли, онемев от изумления, – а вы почему молчите? Клянитесь же, скорее!

– Корабль-призрак… – выдавил Шрифтен. – «Летучий голландец»! Я же говорил вам, Филип Вандердекен, там ваш отец… кхе-кхе.

Филип, не сводивший глаз с жуткого корабля, заметил, что с него спускают шлюпку. «Разве такое возможно? – подумалось ему. – Неужели предназначение вот-вот исполнится?» Он крепко сжал в руке ладанку с реликвией.

Вокруг стало еще темнее, очертания корпуса другого корабля сделались едва различимыми. Матросы и пассажиры попадали на колени и принялись молиться святым покровителям. Капитан сбегал в каюту за свечой, зажег ту перед образом святого Антония, а сам образ многократно расцеловал, суля всевозможные дары за спасение.

У борта послышался плеск весел, и чей-то голос позвал:

– Эй, на палубе! Бросьте-ка веревку!

Ни один матрос не пошевелился, никто и не подумал выполнить просьбу. Только Шрифтен шагнул к капитану и сказал, что, если того попросят взять письма, делать этого ни в коем случае не следует, иначе на корабль падет проклятие и все погибнут.

Поверх борта показалась мужская голова.

– Ребятки, неужто вам трудно было скинуть мне канат? – Мужчина шагнул на палубу. – Кто тут капитан?

– Я здесь, – отозвался португалец, трясясь всем телом, с головы до ног.

Новоприбывший выглядел бывалым моряком. Одетый в холщовую робу, с меховой шапкой на голове, в руках он держал несколько писем.

– Что вам угодно, сеньор?

– Да, что вам угодно? – повторил Шрифтен. – Кхе-кхе.

– И ты тут, лоцман? – Мужчина хмыкнул. – Я-то думал, ты давно кормишь рыб на дне морском.

– Кхе-кхе, – прокашлял Шрифтен и отвернулся.

– Дело в том, капитан, что нам сильно не повезло с погодой, а писем домой скопилось много. Сдается мне, мы никогда не сможем обойти этот треклятый Мыс.

– Я не могу принять письма, – пролепетал португалец.

– Вот как, значит? Странно, очень странно. Это весьма невежливо с вашей стороны, ведь моряки должны помогать друг другу, особенно если угодили в беду. Один Господь ведает, как нам хочется увидеть наших жен и детишек! Им будет приятно узнать о нас хоть что-то.

– Я не могу взять ваши письма, помоги мне все святые! – воскликнул капитан.

– Эх, а мы уже так долго в море… – Незнакомец покачал головой.

– Сколько именно? – спросил капитан, не сдержавшись.

– Мы сбились со счета. Судовой журнал смыло за борт, и мы не знаем, от чего считать. Широту вычислить невозможно, нам неведомо положение солнца на конкретный день.

– Давайте сюда свои письма, – сказал Филип и шагнул навстречу незнакомцу.

– Не смейте их касаться! – возопил Шрифтен.

– Поди прочь, чудовище! – процедил Филип. – Как ты смеешь встревать?

– Прокляты, прокляты, прокляты! – прокричал Шрифтен, принялся с дьявольским хохотом бегать по палубе, а потом повалился навзничь и забился в корчах.

– Не касайтесь бумаг! – предостерег капитан, дрожа как осиновый лист.

Филип молча протянул руку.

– Вот письмо второго помощника его жене в Амстердам, она живет на Прибрежной улице.

– Такой улицы давно не существует, дружище. Там теперь большой док, – произнес Филип.

– Не может быть! – вскричал моряк. – А вот письмо нашего боцмана к отцу, тот проживает возле старого рынка.

– Старый рынок давно снесли, теперь там стоит церковь.

– Не может быть! – снова удивился моряк. – А вот мое письмо возлюбленной, фрау Кетцер, и там деньги ей на новую брошку.

Филип покачал головой:

– Помнится, старую даму с таким именем похоронили лет тридцать назад.

– Не может быть! Я же оставил ее молодой и цветущей… Ладно, а вот депеша купеческому дому Шлютца, который прежде владел нашим кораблем.

– Такого дома больше нет, но мне доводилось слышать, что он существовал много лет назад.

– Приятель, вы, верно, смеетесь надо мною? Вот письмо от нашего капитана его сыну.

– Дайте сюда! – воскликнул Филип, хватая письмо, и совсем было собрался сломать печать, когда Шрифтен выдернул бумагу у него из рук и кинул за борт.

– Негоже так поступать с чужими письмами, – осуждающе проговорил незнакомец.

Шрифтен не ответил, но подобрал прочие письма, которые Филип положил на кабестан, и отправил их в море вслед за первым.

Незнакомец смахнул слезу и шагнул к борту.

– Это было жестоко и не по-товарищески, – проронил он. – Однажды и вам случится угодить в этакое положение, тогда вы вспомните нас. – С этими словами он перелез через борт и скрылся из виду, а потом снова послышался плеск весел, который стал постепенно отдаляться.

– Святой Антониу! – выдохнул капитан. – Я сам не свой от страха. Эй, принесите мне арака!

Матрос принес бутылку и, напуганный ничуть не меньше командира, сам хорошенько к ней приложился.

– Итак, – проговорил капитан, опорожнив бутылку до донышка, – что нам теперь делать?

– Я вам скажу, – произнес Шрифтен, делая шаг вперед. – Вот у этого человека на шее висит ладанка. Сорвите ее и киньте в море. Тогда ваш корабль спасется. А если так не сделать, судно потонет и все на борту погибнут.

– Давайте, сеньор, давайте! – загомонили матросы.

– Глупцы! – презрительно бросил Филип. – Вы верите этому негодяю? Разве вы не слышали, как тот человек назвал его старым приятелем? Это его присутствие на борту грозит нам всем бедой!

– Верно! – закричали другие матросы. – Так все и было!

– Не слушайте его! – завопил Шрифтен. – Отберите у него ладанку!

– Пусть отдаст ладанку! – Ватага матросов надвинулась на Филипа.

Тот попятился туда, где стоял капитан.

– Безумцы, что вы творите? Опомнитесь! Я ношу на шее частицу Святого Креста! Бросьте его за борт, если посмеете, и ваши души будут прокляты на веки вечные! – Филип достал из-за пазухи ладанку и показал капитану.

– Стойте, ребята! – приказал капитан, отчасти успевший вернуть себе самообладание. – Так не годится, святые этого не одобрят.

Матросы продолжали спорить. Одни кричали, что надо выкинуть за борт Шрифтена, другие грозили Филипу. Наконец капитан принял решение: он велел спустить на воду ялик, висевший за кормой, и препроводить туда Филипа и лоцмана. Все матросы одобрили такой образ действий, удовлетворивший обе стороны.

Филип не стал возражать, зато Шрифтен вопил и отбивался, но его скрутили и на руках перенесли в ялик. Дрожа всем телом, он залег под парусом на корме, а Филип, взявшись за весла, повел лодку в направлении корабля-призрака.

Глава 42

Спустя несколько минут судно, на котором еще недавно находились Филип и Шрифтен, стало невидимо – все поле зрения застилала красноватая дымка. А корабль-призрак можно было различить, вот только он удалился на значительное расстояние. Филип изо всех сил налегал на весла, но парусник, лежащий в дрейфе, продолжал, казалось, отдаляться. Филип дал себе отдых, и тут Шрифтен вскочил и уселся на кормовую банку.

– Гребите сколько угодно, Филип Вандердекен, – проговорил он, – все равно вы его не нагоните. Нет-нет, не нагоните… кхе-кхе! Нас с вами ждет долгое путешествие, и в его конце вы окажетесь к цели не ближе, чем были в начале. Давайте, столкните меня снова за борт! Вам же будет легче…

– Я столкнул вас за борт спросонья, – отозвался Филип, – когда вы пытались похитить мою реликвию.

– А сегодня я подговаривал других отобрать ее у вас, разве нет… кхе-кхе?

– Верно, подговаривали. Но теперь я убежден, что ваша участь ничуть не завиднее моей. Во всех своих поступках вы точно так же подчиняетесь велениям судьбы, как подчиняюсь им я. Почему так, мне неведомо, но мы с вами оба являемся частью некой тайны… Я знаю, что успех моего предприятия зависит от сохранности реликвии. А вам необходимо ее у меня забрать и тем самым лишить меня надежды на будущее. Мы с вами лишь игрушки судьбы, и в этом отношении, Шрифтен, вы мой злейший враг. Но я не забыл и никогда не забуду, как вы опекали мою Амину, как по-доброму предостерегали ее от выбора, что оказался роковым. Вы враждовали со мной, но не с нею – к ней вы были неизменно добры. Так что вы мой враг, но ради нее я вас прощаю и больше даже не попытаюсь причинить вам вред.

– Значит, вы прощаете меня, Филип Вандердекен? – угрюмо переспросил Шрифтен. – Прощаете своего врага?

– Да, и помыслы мои чисты и искренни, – ответил Филип.

– Тогда ваша взяла, Филип Вандердекен. Из врага вы сделали меня своим другом, и ваше заветное желание вот-вот сбудется. Вы узнаете, кто я такой. Слушайте же! Когда ваш отец отринул в гневе волю Всевышнего, он забрал мою жизнь, но ему было обещано, что он еще может избежать печальной участи через сыновнюю добродетель. Я тоже молил Небеса, но не о спасении, а о мести, и мне было назначено скитаться по земле и всячески вам вредить. Покуда мы оставались врагами, вы не могли преуспеть, но теперь, когда вы делом доказали величайшую правоту христианства, овеществленную в Святом Кресте, теперь, когда вы простили своего врага, ваше предназначение должно исполниться. Филип Вандердекен, вы простили своего врага, и наши судьбы определились!

Пока Шрифтен говорил, Филип не сводил с него глаз. Лоцман протянул Филипу руку, и Филип ответил на пожатие. В следующий миг тело Шрифтена растаяло в воздухе, и Филип остался один.

– Боже всемогущий, благодарю Тебя! – воскликнул Филип. – Наконец-то я увижусь со своей Аминой! – И он снова взялся за весла.

Теперь корабль-призрак уже не удалялся от него. Напротив, с каждой минутой он становился все ближе. У борта Филип бросил весла, взобрался по веревке и ступил на палубу.

Команда выстроилась перед ним.

– Где ваш капитан? – спросил Филип. – Мне нужно с ним поговорить.

– Как вас представить? – справился тот, кто был, как выяснилось, первым помощником.

– Как представить? – Филип не мешкал. – Скажите, что с ним желает увидеться его сын, Филип Вандердекен.

Матросы громко расхохотались, а помощник, дождавшись, когда хохот стихнет, заметил с улыбкой:

– Вы ошиблись. Верно, хотели сказать – его отец?

– Передайте, что его хочет видеть сын. Хватит впустую тратить время.

– Ладно, ладно. Он уже идет. – Помощник посторонился, пропуская капитана.

– Что тут за шум? – спросил тот.

– Вы Виллем Вандердекен, капитан этого корабля?

– Так и есть.

– Вы будто меня не узнаёте… Но стоит ли этому удивляться? Вы видели меня, когда мне было всего три года от роду. Помните, вы оставляли письмо своей жене?..

– Кто вы такой, приятель? – хмуро справился капитан.

– Для вас время остановилось, но для остальных оно продолжает идти. А для тех, чья жизнь полна невзгод, летит стремительнее птицы. Капитан, перед вами ваш сын Филип Вандердекен, который выполнил отцовский наказ и после испытаний и бед, какие мало кому приходилось терпеть, исполнил свое предназначение. Я принес своему отцу бесценную реликвию, которой он жаждал.

Филип достал ладанку и протянул капитану. Перед его глазами будто вспыхнула молния, а капитан сперва отшатнулся, потом стиснул руки, упал на колени и разрыдался.

– Мой сын! Мой сын! – Он вскочил и кинулся в объятия Филипа. – Мои глаза открылись! Один Всевышний ведает, как долго они были закрыты.

Не размыкая объятий, они ушли на корму, оставив матросов толпиться на палубе.

– Сын, мой достойный сын, прежде чем открыть эту ладанку, прежде чем мы предадимся во власть стихий, позволь мне поблагодарить тебя от всего сердца! Я не ждал такого подарка, и мое отцовское слово в том порукой! – Затем старший Вандердекен со слезами радости и смирения на глазах вознес молитву Тому, Кого однажды посмел отринуть.

Когда он встал на колени, Филип поступил так же. Продолжая держать друг друга за плечи, они оба вскинули свободную руку к небесам.

Филип вновь достал из-за пазухи ладанку и передал отцу. Старший Вандердекен набожно приложил ее к губам, и в тот же миг мачты и снасти корабля-призрака, стеньги и расправленные паруса рассыпались прахом, что повисел, повисел над водой, а затем растворился в волнах. Следом растаяли бушприт и обводы корпуса.

Капитан вновь поцеловал ладанку, и чудеса продолжились: сгинули тяжеленные чугунные пушки, команда обернулась скелетами и тоже обратилась во прах, оставив после себя только лохмотья. Очень скоро на борту корабля, уже наполовину исчезнувшего, остались только отец и сын.

Капитан в третий раз поцеловал реликвию, и корпус корабля разошелся, палуба начала медленно погружаться в воду и тонуть, а отец и сын – один молодой и деятельный, другой пожилой и безмерно утомленный – всё стояли, обнявшись, на коленях, с ладонями, простертыми к небесам. Когда они вместе скрылись под набежавшей волной, низкое небо на мгновение озарилось яркой вспышкой, прочертившей крест среди туч.

Потом небосвод очистился, будто по мановению руки, снова показалось солнце во всем своем великолепии, и по воде побежала рябь, как если бы само море преисполнилось радости. В воздухе закружились громогласные чайки, а пугливый альбатрос задремал, склонив голову на крыло. Повсюду резвились дельфины, летучие рыбы стали выпрыгивать из воды. Природа восторгалась тем, что реликвия наконец-то исчезла навсегда – и что корабля-призрака больше не было и в помине.