Текст книги "Фабрика офицеров"

ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА № V

БИОГРАФИЯ КАПИТАНА КОНРАДА КАТЕРА, ИЛИ БЛАГОСЛОВЕНИЕ КРЫС

«Мой отец – виноградарь Эфраим Готлиб Катер. Моя мать – его супруга Клара, урожденная Клауснитцер. Они жили в Трибенбахе, деревушке в семи километрах севернее Трира. Там 17 июля 1900 года я родился и провел детство и школьные годы».

Дом, в котором мы обитаем, невелик. Обстановка скудная. Часто голодно, но жажды не испытываем. У нас есть виноградник. Но виноград, который там растет, и вино из него – кислые. Его трудно продавать. Поэтому наше вино пьет обычно только отец. При этом он поет громко и прочувствованно. Мать стоит рядом. Ее лицо серое, как те камни, из которых выложен наш дом. У меня еще шесть братьев и сестер. И окрестные жители говорят: «Это – от вина, которое твой отец не может продать».

Я охотно помогаю матери. А эти шестеро не очень. Но ведь они глупы и ленивы; мне это на руку. Я и разделываюсь с ними по очереди. Потому что не терплю, когда мне мешают помогать матери, особенно на кухне. Я ношу дрова, чищу картошку, взвешиваю муку. Особенно я люблю помешивать варево, причем лучше всего, когда на кухне никого нет: тогда я быстренько пробую одну-две ложки. При этом порой обжигаюсь, но зато я почти всегда сыт. Мои сестрички и братишки злятся на меня, некоторые даже ревут от ярости. Но все это оттого, что они мало помогают матери.

Мой сосед по парте в школе, толстяк с глупыми глазами, всегда с деньгами. Его отец мясник, и пальцы у него как сосиски. Сестры моего напарника тоже толстухи, а губы у них закругляются, как резиновые валики. Все они пахнут свежей колбасой. И колбасный суп, который они едят дома прямо из кипящего чугунка, – это высший класс: в нем плавают куски мяса, кровяная кашица и раскромсанная колбаса. Частенько я бываю там и ем вместе с ними, а одна из толстушек, та, которая с губами как у негритянки, потихоньку толкает меня коленом под столом. Но мне это не мешает…

Я протягиваю руку. Она держится прямо и не дрожит. Вижу свою ладонь, не совсем чистую. Я поднимаю взгляд и вижу тростниковую палку, которая бьет по моей ладони. Больно, жжет. Палка опускается на ладонь еще и еще раз. На ней вздуваются красноватые полосы. Они перекрещиваются, ложатся параллельно, разбегаются в разные стороны – как улицы на географической карте. Боль пронизывает меня всего. Но я держу ладонь вытянутой. И она все же не дрожит.

Фрау, которой я принес пакет, сидит на диване. Она ощупывает мою руку. «Ты сильный», – говорит она. «Есть немного», – отвечаю я. Она сажает меня рядом с собой, пальцы ее скользят по моему сюртуку, по мускулам моей груди. «Ты действительно очень сильный», – повторяет она уже тише. «И вы тоже не очень слабая», – говорю я и хватаю ее за груди. «Нет», – отвечает она.

«После того как я, окончив школу, взялся управлять владениями отца, я без удивления узнал о том, что меня собираются уже в 1917 году призвать в армию и отправить на фронт. Я имел счастье быть принятым в армию и после короткой, но основательной военной подготовки был отправлен в часть, на Восточный фронт. Когда война официально окончилась, я не изменил военной форме, дрался в Верхней Силезии и очень рано примкнул к движению нашего фюрера. Чтобы обеспечить материально свое существование и одновременно послужить высоким политическим целям, я разъезжал с фирменными товарами по Южной Германии и занимался этим до тех пор, пока не пробил решительный час».

«У нас почти нечего жрать, – сказал отец, подкрепившись стаканом вина. – Наступают плохие времена, а вы растете слишком медленно. Если так пойдет и дальше, то нам в пору ложиться в гроб, причем с пустым брюхом. Но некоторые из вас, слава богу, уже достаточно взрослые, чтобы вступить в армию. Становитесь-ка добровольцами, вы, прожоры! И я надеюсь, что война еще не скоро кончится…»

Мы шатались от усталости. В глазах все плыло и рябило. Одежда прилипла к телу. Но, как сказал унтер-офицер, все это во имя отечества. Мы падали в грязь и вновь поднимались. Один совсем выдохся. Минут через пять и другой. Голос унтер-офицера срывается. Мы забираемся в уборные, стоящие на краю учебного плаца. «Вот, вот, туда! – орет унтер-офицер. – И головы засуньте в дырки унитазов, чтобы вы уяснили наконец, кто вы есть!» Шутник же этот дрессировщик!..

Он умеет играть на рояле, этот мой приятель с девичьим лицом. Он лупит по клавишам. И пустые бутылки, стоящие на крышке рояля, подпрыгивают. Я подхожу к инструменту и тыкаю двумя пальцами в правые клавиши. Они звучат как треснувшие стаканы. Я выпиваю и снова стучу двумя пальцами дальше по клавишам. Они опять звучат как треснувшие стаканы. Польская девка стоит в дверях. Ее зовут, кажется, Соня или как-то еще. Она уставилась на этот дрянной роялишко: он принадлежит ей. Мы затаскиваем ее на крышку рояля. Приятель с девичьим лицом продолжает играть на нем. У Сони глаза как у помешанной, но кричать она не может: мы засунули ей в рот носок. Она пытается дрыгать ногами, но мы крепко прижали их руками. И все это на рояле, который принадлежит ей же…

Один из лучших вояк, этот Хаузер, которого окрестили рубакой, – офицер, но он не чванится и стремится быть товарищем для всех. Но он – шишка на ровном месте и в каждом деле признанный авторитет. Правая рука его прострелена, посему пистолет он держит левой. Он знает Верхнюю Силезию как свои пять пальцев и обладает верным нюхом на людей, особенно если они принадлежат к германской нации. Мне доверено обеспечивать продовольствием всю команду Хаузера, которая хотя и немногочисленна, но все время находится в деле и поэтому обладает завидным аппетитом. Я – в своей стихии, и пока мы воюем, я занимаюсь снабжением.

«Унтер-офицер Катер, – обращается ко мне рубака Хаузер, – одно задание выполнено. Но за ним следуют другие, нужно только их придумать. Идешь со мной?»

Я утвердительно киваю. Быть взятым на дело самим рубакой Хаузером – большая честь, преимущество особого рода. Истинная Германия никогда не забудет своих героев. И вот мы перебираемся в Мюнхен.

Не только скромность мешает мне войти в круг приближенных фюрера Адольфа Гитлера. Рядом с рубакой Хаузером тоже дел хватает. Ведь мы участвуем в 9 ноября 1923 года и становимся арьергардом, который прикрывает отступление национал-социалистов и помогает избежать полной катастрофы. Вместе с Хаузером мне удается улизнуть от возмездия со стороны судебных органов. Проникнутый национальным духом фабрикант, владелец ликерного завода Штобмейер, помогает нам укрыться, и мы празднуем это событие, ибо Штобмейер и его дело пользуются уважением.

«Благородные капельки, – говорю я с признательностью. – Ароматные, от них остается тонкий привкус».

«Ты, приятель, понимаешь толк в апельсинах», – говорит мне Штобмейер как равному, хоть он и принадлежит к высшим сферам. Но здесь мы не мелочимся…

«Да, – отвечаю я скромно, – что умеем, то умеем. Это – моя специальность, ведь мой отец владеет виноградником вблизи Трира».

«Это здорово! – радуется Штобмейер. – Мне всегда нужны хорошие, надежные люди. Как ты на это смотришь?»

«А что? – говорю я не спеша. – Если я могу удружить приятелю, то почему бы не сделать этого?»

И вот годы на службе в фирме Штобмейера в Мюнхене. Штобмейеровская можжевеловая, штобмейеровская горькая, штобмейеровские настойки на травах – согласно этикетке 45-градусные. Начало скромное: портфель в руки – и пешочком. Затем – ящик с образцами и железная дорога, вагон третьего класса. А вскоре у меня первый в жизни автомобиль, правда, с прицепом для товаров. Через короткое время – собственная контора и долевое участие в трех филиалах. Секретарша. И наконец, собственный «мерседес», хотя поначалу без шофера. И плюс ко всему – пятнадцать процентов чистой прибыли.

Иметь девочек во всяких местах – сравнительно недорого и удобно. Но эту сеть нужно создавать и совершенствовать целеустремленно: сначала – примитивных торговочек, то тут, то там какую-нибудь буфетчицу, разных горничных в третьеклассных гостиницах. Это, так сказать, переходный период. И позже меня время от времени тянет к простым, скромным представительницам народа, они умеют делать существование приятным и удобным. Но и так называемый более классный контингент имеет свою прелесть, прежде всего – барменши, официантки, певички и танцовщицы. Бесспорно выше рангом – контрабасистки женской танцевальной капеллы, гастролирующие в Нюрнберге. Я считаюсь у них хорошо настроенным инструментом.

И при всем том не забывать идеологическую сторону. Владельцы ресторанов с ярко выраженным национальным духом пользуются у меня особым вниманием, хотя и за счет фирмы Штобмейера, которая таким образом поддерживает единомышленников. Проникновенные беседы происходят в задних комнатах таких ресторанов по ночам. Посещаю встречи братьев по идее, которым мы опять-таки оказываем предпочтение в снабжении. К этому же относится и широкая кампания по пропаганде немецкого коньяка, завершаемая любимой Штобмейером медвежьей охотой, к которой приурочено издание богато иллюстрированной брошюры под названием «Обе стороны Рейна – немецкие». Лозунг, известный всем бравым германским мужчинам.

«Друзья, – сказал я 30 января 1933 года, – наконец пробил час, которого мы так ждали».

И при сем слезы стояли у меня в глазах. Ибо пили мы по этому поводу штобмейеровскую, зажигающую душу 50-градусную.

«С приходом новых времен и с ростом нового стремления к защите родины я все более испытывал желание отдать свои скромные силы во имя великой Германии и нашего фюрера. Так моя коммерческая деятельность должна была неизбежно уступить место военной карьере. Уже в 1934 году я – унтер-офицер первой мировой войны – прошел первые учения резервистов, за которыми последовали другие. В 1936 году я был уже лейтенантом и в 1938 году – обер-лейтенантом резерва. В этом звании отправился в поход и участвовал в решающих битвах, после чего в 1940 году последовало производство меня в капитаны с одновременным пожалованием мне Креста за военные заслуги второго класса. В 1942 году я был переведен в 5-ю военную школу, где под моей командой оказалась административно-хозяйственная рота, которой я командовал столь успешно, что в том же году был представлен к Кресту за военные заслуги первого класса».

Незабываемая немецкая весна 1933-го – радостное воодушевление повсюду, разумеется и в моей сфере. Достойное одобрения расширение гешефтов, быстрое основание новых филиалов. Перспективные беседы со Штобмейером о партнерстве в делах. Чувствительно-романтические часы в гостинице «Кенигсхоф». Батареи пустых бутылок; сотоварищи уже дрыхнут в зарезервированных для них номерах гостиницы; приглушенная музыка из бара. Размышляя, сидим в креслах, передо мной – новые бутылки. Я предлагаю Штобмейеру: приобретем ликерный завод «Штобмейер унд Катер» – в принципе и в частности.

Настроение бодрое – до самого позднего германского лета 1933 года. Часто разъезжаю в своем «мерседесе», радуюсь растущему доверию и набирающей силу кредитоспособности. Уделяю особое внимание осознанию новых, высших ценностей, к которым принадлежат и усиливающиеся семейные чувства. Устал от одиночества, что, конечно, не имеет никакого отношения к моему возрасту, а скорее – к Эдельтраут Маркквардт. Достойная любви женщина, очень добротно сколоченная, очень немецкая, многообещающая. Она владеет гостиницей «У серебряного венца» в Штуттгарте. Пользующаяся хорошей репутацией гостиница, в старогерманском стиле, всегда переполнена, в высшей степени доходная. У Эдельтраут трое детей – двое от первого брака, третий незаконнорожденный. Ее муж исчез несколько лет назад – неуемная страсть к приключениям или что-то в этом роде. Во всяком случае, он никогда не был хозяином, деловым человеком.

«Эдельтраут, – говорю я ей, – твоим детям нужен отец, не правда ли?»

«Возможно», – отвечает она и смотрит на меня выжидающе.

«Чудные ребята, – говорю я, – правда, я мало их знаю, но ведь хорошее чувствуешь сразу. Как ты думаешь, из меня получится отец для них?»

«Безусловно, – говорит Эдельтраут, прижимается ко мне и добавляет: – Как это чудесно – ты думаешь о детях, а не о моей гостинице».

«Ну, я прошу тебя, – говорю я, – к гостинице твоей я совершенно равнодушен».

«Это прекрасно», – радостно говорит она.

Чудесное настроение держится вплоть до весны 1934 года. Дел по горло, и не только в связи со свадьбой, назначенной на 30 января 1934 года. Дата выбрана после долгих размышлений: заключение германского брака плюс торжества в связи с годовщиной взятия власти – двойной праздник. Первый шафер – рубака Хаузер теперь в СС и в личной охране нашего фюрера – получает на мою свадьбу отпуск персонально от Гитлера, что отмечается нами особо. Второй шафер – советник коммерции Штобмейер из Мюнхена, германский национальный коммерсант, – в этот день сам не свой, чем-то удручен – очевидно, потому, что начал ощущать мое деловое превосходство, а может, потому, что в тот вечер мы пренебрегли штобмейеровскими ликерами. Но ведь у нас есть наш шнапс для гостей – мы пьем только самые лучшие вина.

Создаю сеть своих представителей. В пяти округах имя Штобмейера котируется высоко, стало нарицательным – благодаря моей неустанной деятельности. Сначала я замышляю завладеть филиалами, а потом – всей фирмой. Следующий мой замысел – создать гостиничный концерн, отталкиваясь от гостиницы «У серебряного венца». И пока я проворачиваю задуманное, вдруг, как снег на голову, телеграмма: присутствие в Мюнхене крайне необходимо! Я собираюсь – и что же я узнаю? Штобмейер в слезах, распсиховался – полный конфуз. Фирма летит к черту! А почему? Потому что этот Штобмейер, этот фрайер, отнюдь не арийский фольксгеноссе! Кто бы мог подумать?! Этот парень, националист до мозга костей, старый фронтовик, всегда поддерживавший отечественные организации, – и оказался не арийцем! Вот те на!

«Вы меня глубоко разочаровали, – говорю я с горечью, – но, надеюсь, еще можно что-нибудь спасти».

Но ничего спасти уже невозможно. Все погибло. Вместо того чтобы предусмотрительно обговорить все со мной, вместо того чтобы своевременно перевести фирму на мое имя, в верные руки, хотя бы в форме фиктивной торговой сделки, этот тип, мелочный и подлый, думает только о своих деньгах, а не о моей работе. Разумеется, я привожу в действие все связи, как-никак у меня много влиятельных друзей.

«Камерад Хаузер, – говорю я, – ты обязан мне помочь. Ты же знаком со всеми людьми, имеющими вес в обществе. Одно твое слово – и виртшафтсфюрер округа даст мне карт-бланш».

«Друг Катер, – говорит рубака Хаузер, – ты еще имеешь наглость просить меня о чем-то?! Ты втянул меня в такое вонючее дело! Как же тебе пришло в голову спарить меня в шаферах именно с этим Штобмейером? Если об этом узнают, я погиб. Я же тебя тогда прирежу. Слушай меня внимательно: брось это дело, выбирайся из него немедленно. Лучше всего исчезни на какое-то время. Уходят же люди на учебу. Ты это можешь, как офицер-резервист. А там посмотрим».

И вот я на первых учениях резервистов. Все идет как нельзя лучше: всепонимающие начальники, которые, как и все настоящие мужчины, не чураются хлебнуть. Важнейшая работа – культивирование товарищеского духа, все – на высшем уровне, и я, как кандидат в офицеры, имею право на посещение казино. Рубака Хаузер, которого грызет все же совесть, организует мне встречу с одним крупным деятелем из личной охраны фюрера – адъютантом в блестящей форме и с орденом Pour le merite на груди. Организуем торжественную вечеринку в его честь, на которой я сижу между ним и командиром батальона. В результате меня отпускают со службы в чине фельдфебеля с аттестацией: полностью соответствует званию офицера резерва.

С новыми силами, набравшись мужества, я опять в коммерческой сфере. Фирмы «Штобмейер» более не существует, но мужчина с горячим сердцем в груди всегда смотрит только вперед. У меня же в распоряжении гостиница моей дорогой жены Эдельтраут.

«Прелесть моя, – говорю я ей, – мы должны с тобой серьезно поговорить о гостинице „К серебряному венцу“.

«А о чем тут говорить, Конрад, дорогой мой…»

«И все же, – отвечаю я, – теперь я беру дело в свои руки».

«Нет, не выйдет, мой милый Конрад, – говорит она. – Гостиница принадлежит ведь не мне, а моему первому мужу. А он переписал ее на детей. Я просто управляю ею под присмотром нотариуса».

Я уезжаю на следующие учения резервистов. Они похожи на первые, но только интенсивнее, шире, успешнее. Постепенно меня охватывает разочарование в связи с недостойным, коварным поведением моей жены. Я был слишком добросердечным, слишком доверчивым с ней, мне нужно было бы своевременно потребовать от нее соответствующие документы. Ну ладно, есть ведь еще Хильда – послать ей доплатное письмо не проблема. Хильда из цветочного магазина, с которой я проводил чудесные свободные вечера, которая так охотно садится в мой «мерседес» и с радостью носит новые платья. Самоотверженная до предела. Уверенный в себе, полный сил, я возвращаюсь домой уже в чине лейтенанта.

Началась война. Я узнаю о ней ранним утром из первоисточника – от Хаузера. Мы сидим в доме одного художника, в отдельном апартаменте на верхнем этаже. Кругом – заслуженные люди, элита партии. К сожалению, из идеологического отдела, а не из экономического. К нашему удовольствию, появляются танцовщицы из государственной оперетты – прелестные куколки, гибкие, тренированные, очень шустрые. Довольно дорогие девочки, но могут принять в качестве платы и протекцию – все ведь идет за счет государства. Глухие голоса мужчин, чад, пенящееся шампанское, хихиканье девиц, сильный, одурманивающий аромат духов. И вдруг Хаузера вызывают к телефону.

«Ну вот, – говорит он, вернувшись, – началось».

Он исчезает, оставляя на меня свою попрыгунью, теперь у меня их две. И когда я на следующее утро просыпаюсь, лежа между ними, наши доблестные войска уже перешли польскую границу.

На меня обрушились почетные и ответственные задания: сначала я стал консультантом в управлении призывного района – важная, но ординарная работа. Затем – начальником военно-медицинской комиссии в том же округе. Тоже, безусловно, важное дело, но не соответствующее моим особым способностям. Оживленная переписка с рубакой Хаузером – и, по его ходатайству, меня делают начальником продовольственного склада под Кобленцом. И наконец, предварительно отпраздновав, я становлюсь комендантом города Сан-Пьер после успешного завершения похода на Францию. Там мои силы уходят на организацию строительства плотины, на санитарные дела города, на связи с гражданским населением.

«Иоганна, – говорю я девице, – ты когда-нибудь размышляла, почему ты, собственно, здесь?»

«Потому что я голодная и потому что мне нужны деньги, – говорит она. – И потом меня зовут не Иоганна, а Жанетт».

Я сначала молчу, чуть обиженный. Осматриваю комнату, в которой мы лежим, – номер в гостинице. «Труа роз» – гостиница старомодная, обжитая, о чистоте говорить не приходится. Что за народ, что за страна, никакой нравственности!

«Ты говоришь на нашем языке, Иоганна», – замечаю я.

«Это потому, что я из Эльзаса, – отвечает она, – мы можем говорить и по-немецки и по-французски. Тут есть свои преимущества, как вот сейчас».

«У тебя немецкие наследственные признаки, – упрямо продолжаю я. – В тебе говорит зов крови, неужели ты не чувствуешь его?»

«Нет, – отвечает она. – Не чувствую».

О, все-таки какое это возвышенное чувство – быть немцем, правда не всегда безопасное. В Сан-Пьере, где я городской комендант, шуруют те элементы, которые прозываются маки. Грабители, разбойники, убийцы-поджигатели. Никогда не знаешь, где тебя кокнут. Троих повесим – вместо них появляются тридцать. Жалкая страна. Никакой благодарности за наши заботы, за наше благоволение, за нашу дружбу. И если я принимаю решение смыться отсюда, то мной движет не дискомфорт или, упаси боже, не достойный осмеяния страх, нет – просто благородное разочарование. Да и с родины дошел до меня почетный призыв: военная школа нуждается в испытанном, надежном, достойном доверия офицере. Это – я.

16. Генерал ни о чем не умалчивает

– Вот уж никогда не думала, – сказала фрау Барков, – что когда-нибудь буду сидеть напротив человека, на совести которого мой сын.

И это фрау Барков сказала генерал-майору Модерзону.

Они сидели в отдельном зарезервированном кабинете ресторана гостиницы «У золотого барана» в Вильдлингене-на-Майне.

Они обменялись скупыми словами приветствия и приступили к ужину, почти так же молча – из-за обслуживающего персонала. Но вот теперь они остались одни. Вино и вода стояли на столе. Никто не стал бы им мешать – даже в том случае, если бы они дернули за колокольчик, висевший над столом.

Они молчали. Крестьянская, майнско-франконская солидность окружала их: крепко сработанная и все же выглядевшая изящно мебель, сервировочный стол с аккуратной резьбой, окна с цветными стеклами и орнаментом из свинца, на которых висели тяжелые тканые гардины. В помещении было тщательно прибрано – генерал отметил это не без удовольствия.

– Нет, – сказала еще раз фрау Барков с горечью, – об этом я никогда бы не подумала. Но теперь для меня всего просто слишком много – у меня нет больше сил сопротивляться чему-либо. И даже тебе.

Генерал слушал внимательно и, казалось, спокойно. Он воспринимал ее упреки с таким видом, как если бы она говорила о плохих жилищных условиях. Потом сказал с заметной осторожностью:

– Я ожидал тебя еще к погребению.

– Я заболела, – сказала фрау Барков. – Я была совершенно убита, когда пришло твое письмо.

Фрау Барков избегала смотреть на Модерзона. У нее не было ни потребности, ни смелости взглянуть на это неподвижное, замкнутое лицо. Это и ранее всегда давалось ей с трудом. Уже с давних пор было так, как будто он воздвиг вокруг себя пуленепробиваемые стеклянные стены.

Модерзон же пытался установить, что осталось в ней от той прежней девушки – Сюзанны Симпсон. Карие, с нежностью смотревшие глаза? Конечно, хотя теперь они почти утратили светившуюся в них когда-то доверчивость. Выпуклый лоб, острый носик? Да, они остались прежними, хотя и покрылись тонкими морщинками. Рот, мягкий, всегда казавшийся слабым и податливым? Нет, он стал другим, теперь это только широкая полоска потрескавшихся бесцветных губ.

– Прошло уже более двадцати лет с тех пор, как мы виделись в последний раз, – сказал он задумчиво.

– Двадцать два года, – уточнила она с горечью. – А вернее, двадцать два года и три месяца. А я вижу все это совершенно отчетливо.

Модерзон также попытался представить себе все, что случилось тогда. Но это ему удалось с трудом. Картины прошлого были разорваны, потускнели и покрылись пылью времени. Смутно виделись только отдельные обрывки: 1921 год, поздняя осень, светящиеся нарядными красками леса – ярко-желтый и кроваво-красный цвета, местами последняя яркая зелень; лошадь, жеребец по имени Хассо, да, Хассо из Вангенхайма, – охотничий экипаж, покрытый черным лаком, с черным кожаным верхом и красными сиденьями; девушка в сером пальто, доверчиво улыбающаяся ему, – неясное лицо, но дорогое, нежное, еще не несущее на себе отпечатка житейских бурь, большие, как у косули, глаза – Сюзанна Симпсон.

– Тогда моя карьера только начиналась, – сказал генерал задумчиво. Он налил в бокал немного вина, добавил воды и сделал большой глоток.

– А сегодня? – спросила она без всякого любопытства. – Где же ты сейчас? На вершине твоей карьеры?

– Может быть, у ее конца, – сказал Модерзон и отпил еще из бокала.

– Ты ожидаешь, что я тебя пожалею – после всего, что случилось?

Генерал как бы против желания покачал головой.

И по этому жесту она узнала его вновь. Это мрачное, серьезное отрицание, эта холодная, сознательно выработанная замкнутость, это жесткое подавление любого проявления чувства – все это она знала слишком хорошо. И она не смогла бы этого никогда забыть.

– Если бы знать, – сказал генерал, – как может сложиться жизнь, прожить которую ты собираешься…

– Ты бы снова стал жить так же, как ты и жил, Эрнст.

– Нет, Сюзанна, – сказал он решительно, – нет, этого я бы делать не стал. Теперь я это знаю совершенно точно.

– Ты всегда хотел быть только офицером, Эрнст, и ничего больше – ни другом, ни супругом, ни отцом.

– Верно, Сюзанна, так оно и было тогда. Стать офицером – было для меня все. Но это прошло – окончательно и на все времена. Ибо в этом мире нельзя быть больше офицером, не подвергаясь опасности быть вынужденным совершать преступления.

Сюзанна Барков впервые посмотрела на генерал-майора Модерзона совершенно открыто, в ее глазах были испуг и недоверие. У нее появилось сомнение, тот ли человек сидит напротив нее, которого, как полагала, она знает. Как же поразительно он переменился!

Перед ней встали картины, врезавшиеся в память и сохранившиеся с неизгладимой отчетливостью: лейтенант Модерзон из 9-го пехотного полка – серьезный, целеустремленный и правдивый, исполненный спокойной, полной силы энергии, с невозмутимым, даже сдержанным, веселым нравом во время своих немногих свободных часов, проводивший бессонные ночи над планами, наставлениями и военно-научной литературой. Пользовавшийся у всех своих товарищей уважением, граничившим с удивлением, имевший у начальства безоговорочную положительную репутацию, – человек, которого ждала блестящая карьера. Генерал-майор в сорок четыре года, начальник военно-учебного заведения, отмеченный высшими наградами и имеющий перспективу перехода в верховное главнокомандование вермахта! И он-то не хочет быть больше офицером?

– Если бы я тогда и женился на тебе, Сюзанна, никаких перемен со мною все равно не произошло бы. Все было бы только более гнетущим. А теперь я один, и это даже к лучшему. Мне не нужно ни о ком думать и принимать что-либо во внимание. Я никому не доставлю огорчений и не сделаю больно тому, кто привязан ко мне. Я могу сделать любые выводы и принять любое решение, которое сочту правильным.

– Изглаживает ли это что-либо из памяти, Эрнст?

Фрау Барков смотрела на белую скатерть. Затем почти механически потянула к себе бокал, в который он налил для нее вина, но пить не стала. Она продолжала свою мысль:

– Поначалу мне было очень трудно осознать, что ты от меня уходишь. Но я это преодолела. – Она так никогда и не смогла этого преодолеть – ее глаза были полны грусти и выдавали ее. Однако она храбро заговорила вновь: – Вскоре после того я познакомилась с Готфридом Барковом и, немного поколебавшись, согласилась выйти за него замуж. Он был хорошим человеком, нежным супругом и любвеобильным отцом – так обычно принято говорить, но он и в действительности обладал этими качествами.

Готфрид Барков, торговец текстилем, досточтимый и пользующийся уважением коммерсант, порядочный и добросердечный человек, веселый, но весьма стеснительный и вместе с тем всегда готовый прийти другим на помощь. Он обожал свою жену и любил ее сына, не забывая отчетливо показывать ему эту любовь. Он воспринимал свою жену как большой подарок судьбы. И хотя не мог предложить ей ослепительной карьеры и головокружительного счастья, он дал ей вполне безопасное укрытие. Он погиб в 1940 году под Верденом, всего в нескольких километрах от того места, где в 1916 году был убит его отец.

– Я всегда знал, как ты живешь, – сказал Модерзон спокойно. – Общие знакомые информировали меня об этом время от времени.

– Я знаю, – ответила она просто. – Мне также всегда было известно, где ты находишься и как идут твои дела.

– Я тебе писал время от времени, – сказал он, – все эти годы. Не для того чтобы навязываться или оказывать на тебя какое-либо влияние. Я хотел, чтобы у тебя была уверенность: если я тебе понадоблюсь, я всегда в твоем распоряжении.

Какое ужасное слово в этом контексте, подумала Сюзанна Барков: быть в распоряжении! И каким образом: предоставить в распоряжение кошелек, помогать словом и делом или именем? И более ничего? На один раз слишком много, а для всей жизни слишком мало!

Да и тогда, двадцать два года и три месяца назад, он предоставлял себя в ее распоряжение – бледный, потрясенный до глубины души, но целиком и полностью достойный уважения, как это предписывал ему его кодекс. Его глаза были темными и холодными, как вода глубокого озера под кристально-чистым слоем льда. И затем это: я, разумеется, готов учесть все обстоятельства – пожалуйста, распоряжайся мною! И тогда она сказала: нет, никогда, ни при каких обстоятельствах!

И их пути разошлись, как два рукава одной реки. Его жизнь устремилась вперед, ее же просачивалась через заводи и лужи обыденности.

– Я бы могла тебя постепенно забыть, – сказала Сюзанна Барков. – В жизни все забывается, едва ли найдутся раны, которые не могли бы залечить годы. И чем дальше все отодвигалось в прошлое, тем менее проблематичным оно мне казалось. Были даже такие часы, в которые воспоминания принимали приятный оттенок. И это все так и осталось бы прекрасным, хотя и неудавшимся эпизодом в моей жизни, если бы не Бернд, мой сын.

– Ты воспитала его самым примерным образом, – проговорил генерал.

– То, что ты скажешь именно это, – ответила Сюзанна с горечью, – я почти предполагала. В течение двадцати долгих лет я тоже думала, что хорошо руководила им и тонко оказывала свое воздействие. Но сегодня я знаю, что все это было ошибочным.

Бернд Барков, ее сын, был лейтенантом и офицером-инструктором, взлетел на воздух и похоронен в Вильдлингене-на-Майне. В детстве это был мальчик, похожий на сотни тысяч других мальчиков, с нежным лицом, тихий, приветливый, искренне и преданно любивший свою мать, прилежный в школе, всегда среди первых в спорте и играх. Но чем взрослее он становился, чем четче делались черты его лица, тем явственнее в нем проявлялось сходство с Модерзоном. Первое, на что мать с удивлением и испугом обратила внимание, были его серо-ледяные, смотревшие испытующе глаза.

– Знал ли твой муж, что Бернд был не его сыном? – спросил генерал.

Сюзанна кивнула головой:

– Он знал даже, кто был отцом Бернда – или, может быть, в этом случае лучше сказать, – кто был его родителем. Ибо мой муж всегда относился к Бернду как отец – как добрый, справедливый и заботливый отец.

Но она не стала своему мужу той женой, какую он ожидал и какую заслуживал. Она видела в сыне единственного для нее мужчину. Того, кто когда-то поднял ее на вершину счастья, а затем допустил ее падение, низвержение с высоты. Но тогда оно казалось ей долгим и блаженным парением в воздухе, и это состояние полной невесомости она никак не могла забыть.

Таким образом она и начала поддаваться искушению. Ей захотелось видеть в Бернде Баркове Бернда Модерзона. Она стала поощрять в своем мальчике то, что ей казалось достоинствами Модерзона. Она укрепляла в нем его поначалу колеблющуюся решимость, поддерживала любое проявление самодисциплины, направила его внимание на историю вообще и военную историю в частности. И постепенно ей удалось сформировать волевого, общительного, стремящегося к знаниям юношу, в котором все сильнее росло желание стать офицером.