Текст книги "Фабрика офицеров"

25. Ошибочный расчет

– Отвратительный парень, – убежденно сказал фенрих Хохбауэр, глядя на обер-лейтенанта Крафта, стоявшего на том месте в аудитории, где положено стоять преподавателю. Точнее говоря, эти слова Хохбауэр даже не сказал, а так тихо прошептал, что их не смогли расслышать даже те, кто находился близко от него. Однако, как бы там ни было, он все же сказал то, что он думал.

И сказал он это, поскольку узнал, что обер-лейтенант Крафт отнюдь не является его другом и доброжелателем. Правда, у него не было особо веских доказательств, чтобы прийти к такому выводу, однако Хохбауэр хотя и не без труда, но все же дошел до этого. Теперь же он был уверен в этом и мысленно решил сделать для себя окончательные выводы.

Хохбауэр продолжал придерживаться принципа нападать на тех людей, которые не являлись его друзьями. Он думал так: «Затруднения и препятствия встречаются в жизни на каждом шагу, и тот, кто хочет победить, должен уметь постоять за себя».

Хохбауэр знал, что дерьмо обычно старается раздавить героя и уничтожить его. Святой Георгий, поражающий согласно легенде своим копьем дракона, был, несмотря на свое мифическое происхождение, любимым героем Хохбауэра, только его личные драконы носили чужие, свойственные иудеям черты: они либо взирали вокруг себя с лживой христианской кротостью, либо препятствовали настоящему прогрессу с крестьянско-варварской хитростью, как, например, этот обер-лейтенант Крафт.

– Подонок! – прошептал Хохбауэр себе под нос.

– Господа, – произнес обер-лейтенант Крафт, подняв целую кипу исписанных листков бумаги, – я только что поручил вам в порядке тренировки написать соболезнование по поводу смерти моей кузины. Вот здесь ваши труды! И я должен вам сказать, что вы не только удивили меня, но и превзошли мои самые смелые ожидания.

Фенрихи, сидевшие позади Хохбауэра, глупо захихикали, а некоторые даже что-то промычали, так по крайней мере показалось Хохбауэру, который в душе считал, что вокруг него отнюдь не так уж и мало различных скотов. Он был в этом прямо-таки убежден, исключение составляли совсем немногие, и именно эти немногие, по его оценке, и являлись исключительными людьми. Себя он причислял к их числу. Однако это накладывало на него и определенные обязанности: подминать под себя слабых, оттеснять обыденное, устранять препятствия.

«Однако обер-лейтенант Крафт, – думал дальше Хохбауэр, – для меня больше чем обычное препятствие – он опасен». И чем дальше Хохбауэр наблюдал за своим офицером-воспитателем, тем тверже убеждался в этом. Одно только появление его в аудитории красноречиво свидетельствовало о том, насколько он неэлегантен, по-крестьянски неуклюж, с плохими манерами! В нем не было заметно ни тени той строгой грации, которая обычно свидетельствует о внутренней силе, никаких следов качеств, которыми обычно обладали представители господствующей военной элиты, никаких следов классической, чисто выбритой красоты. Самый заурядный солдафон, и не больше.

– Я должен с удовлетворением признать, – продолжал тем временем обер-лейтенант Крафт, подмигнув, – что меня глубоко тронуло живое соболезнование моего учебного отделения, высказанное по столь печальному для меня случаю. Именно поэтому я позволю себе процитировать вам несколько наиболее удачных мест из ваших сочинений. Так, например, фенрих Бергер не ограничился моими данными, он купил свежий номер газеты и, познакомившись с опубликованными там некрологами, написал буквально следующее: «Ознакомившись с некрологом в газете, я по-настоящему понял, уважаемый господин Крафт, какую тяжелую утрату вы понесли».

Фенрихи громко рассмеялись. Хохбауэр обернулся и с презрением посмотрел на них.

«Выходит, этот обер-лейтенант Крафт не кто иной, как типичный элемент разложения! – невольно подумал Хохбауэр. – Ничто свежее, созидательное ему не свойственно. Ему явно не хватает традиционной серьезности. А уж чувства святой ответственности за извечные ценности германской нации у него нет и в помине. Вот он каков! В душе этого Крафта живут одни извращения, короче говоря, все то, что смело можно назвать чуждым германской расе. Вполне возможно, что его мозг отравлен идеями иудаизма!»

– А вот фенрих Меслер, – продолжал Крафт, отыскав написанное Меслером, – в своем, так сказать, сочинении, раскрыв передо мной свою сердечную тайну, прямо-таки удивил меня, написав следующие строки: «Тяжело потрясенный известием о кончине Вашей кузины, которую мы все так глубоко любили и уважали, я долго и тщетно старался найти в себе подходящие слова, чтобы…» И так далее. Последнее замечание очень меткое, что же касается написанного другими фенрихами, то я не думаю, чтобы кто-нибудь из вас старался с помощью лести установить со мной фамильярные отношения с целью облегчения своей учебы и службы посредством такого дешевого приема.

«Безнадежная чепуха! – думал при этом фенрих Хохбауэр. – Сплошной бред, ни строчки о величии, о могуществе фатерланда, ни строчки о народе, о рейхе и фюрере. Одни пустоты и напыщенные фразы. И все это пишется в то самое время, когда все мобилизовано для достижения окончательной победы над врагом. И в такой ответственный период этот человек занимается разложением пусть не таких уж далеких, но все же способных на лучшее умов некоторых бедных, легковерных фенрихов, которых можно так легко ввести в заблуждение! Да все это можно смело рассматривать как нанесение удара по военной мощи страны».

Разумеется, обер-лейтенант Крафт и думать не мог, что его поведение находится под огнем столь сокрушительной критики. Как ни в чем не бывало он продолжал зачитывать, и следует сказать, к безграничной радости большинства фенрихов, строчки из их сочинений.

– Наш Бемке излил на бумаге целый вулкан чувств. Он пишет: «…И вот она удалилась от Вас, высокоуважаемый господин Крафт. Она была такой юной и юной увяла. И я вместе с Вами тяжело переживаю утрату. Трудно перенести эту потерю, но уж так суждено…»

Даже после прочтения этой цитаты, встреченной бурным хохотом, фенрих Хохбауэр не отказался от надежды серьезных перемен в обучении. К этому были многие основания. Могло случиться так, что никакой кузины не было и в помине, да и само составление некролога и соболезнования были не чем иным, как ширмой.

Таким образом сам Хохбауэр (внутренне) был готов позитивно оценить результаты этого занятия. Он ерзал на месте и не спускал глаз с обер-лейтенанта, показывая тем самым, что очень хотел бы, чтобы его спросили.

Однако Крафт, казалось, не замечал его. Он не только не прочел вслух ни одной цитаты из работы Хохбауэра, но даже не задал ему ни одного вопроса. Можно было подумать, что Хохбауэр вообще не существовал для Крафта.

Офицер-воспитатель зачитал фенрихам еще семь или восемь цитат из их сочинений, чем вызвал у них еще большее оживление. И тут Хохбауэру пришла на ум мысль, что, видимо, таким образом он намеревался поймать фенрихов. Хохбауэр решил в их же собственных интересах встать на их защиту.

– Должен признаться, что я глубоко тронут вашими работами, – еще раз сказал обер-лейтенант, а затем сухо, не меняя выражения лица, добавил: – Судя по вашим соболезнованиям, смерть, как таковая, должна доставлять удовольствие.

Это высказывание воспитателя, вернее, большую его часть, Хохбауэр занес в свою записную книжку, а затем еще раз оценивающим взглядом посмотрел на обер-лейтенанта.

Следующая тема занятий касалась вопроса о дисциплинарных взысканиях: их формулировки, объявления и приведения в исполнение. Правда, сам офицер-воспитатель прислонился спиной к задней стенке аудитории и безразличным взглядом уставился прямо перед собой в пустоту, заставив одного из фенрихов вслух читать выдержки из устава. Сам же он явно скучал и даже время от времени лениво позевывал.

– Читайте громко, – произнес Крафт спустя несколько минут, – а не то все здесь заснут от тоски.

А Хохбауэр тем временем мысленно продолжал подводить свой баланс. При этом его осенила мысль, что вот-вот должно произойти нечто значительное, что при его помощи, как одного из лучших слушателей курса, должно повлиять на весь ход учебного процесса. Для этого, ему казалось, у него имелись неплохие возможности, так как начальник потока капитан Ратсхельм со свойственной ему симпатией стоял на его стороне. А капитан Федерс, преподаватель тактики, выставлял Хохбауэру за его работы самые высокие оценки. С майором же Фреем, начальником курса, он вообще был, так сказать, на короткой ноге. Единственным человеком, который являлся крупным препятствием на его пути, был этот несносный обер-лейтенант Крафт.

– Однако это нельзя откладывать в долгий ящик, – проговорил Хохбауэр, и при этом так громко, чтобы его слова были услышаны обер-лейтенантом Крафтом.

Фенрихи, сидевшие поблизости от Хохбауэра, еще ниже нагнулись над своими столами, как бы демонстрируя этим, что они заняты выполнением задания. Глядя на них, Хохбауэр презрительно рассмеялся.

– Если вы что-то хотите сказать нам, – громко произнес Крафт, не трогаясь со своего места, – то скажите достаточно громко, чтобы вас все слышали, Хохбауэр. Ну-с, что вы хотели нам заявить?

– Ничего, господин обер-лейтенант, – ответил фенрих.

– Выходит, вы признаете, что вам нечего нам сказать! Это уже само по себе кое-что. К тому же это звучит вполне убедительно. Таким образом, вопрос остается открытым, так как неясно, о чем, собственно, идет речь?

– Скажи, Хохбауэр, наш обер-лейтенант Крафт имеет что-нибудь против тебя? – спросил своего друга по комнате Амфортас, когда они остались вдвоем.

– Это я имею кое-что против него, а он заметил, и это пришлось ему не по вкусу, – ответил Хохбауэр, стараясь продемонстрировать при этом свое полное безразличие.

В комнате, кроме них, никого не было: только что начался обеденный перерыв, и для задушевного разговора более удобный момент трудно было подыскать.

Разговор этот происходил при обстоятельствах, когда Хохбауэр великодушно разрешил Амфортасу помочь стащить с него сапоги. Тот зажал сапог между ног и даже позволил Хохбауэру упереться ногой в его зад.

Более того, Амфортас пытался создать более непринужденную атмосферу для разговора и потому спросил:

– А что он, собственно, может тебе сделать, это с твоими-то связями?

Хохбауэр позволил присесть Амфортасу на краешек своей койки. Тот воспринял это как награду и благодарно улыбнулся, так как умел ценить благосклонность Хохбауэра, часто получавшего из дома посылки с дефицитными продуктами. Эти посылки собирали вокруг него довольно тесный кружок друзей, а они в свою очередь могли поделиться своими знаниями, обеспечив выполнение домашних заданий. Все это и составляло основу великолепных связей Хохбауэра.

– То, что ты только что назвал связями, не падает как манна с неба, – заметил Хохбауэр все еще улыбающемуся Амфортасу. – Для того чтобы их иметь, необходимы особые предпосылки или качества, как то: умение, способности, особые таланты.

– Все это у тебя есть! – заверил Амфортас друга, тайно надеясь, что ему удастся списать у него очередное задание по тактике, которая ему всегда давалась с большим трудом.

– Тут ты абсолютно прав, – наигранно выдержав паузу, заметил Хохбауэр, – в тактике меня считают одним из лучших слушателей.

– Ты и есть самый лучший! – поспешил заверить его Амфортас. – Этого никто не собирается оспаривать.

– И я не собираюсь спорить по данному поводу, – чистосердечно признался Хохбауэр. – Что же касается начальника нашего потока, я имею в виду капитана Ратсхельма, то я с ним, так сказать, на дружеской ноге.

Амфортас согласно кивнул, давая понять, что ему об этом прекрасно известно, а затем сказал:

– Кто-кто, а уж он-то сможет за тебя постоять!

При этих словах Хохбауэр скользнул по лицу друга холодным, испытующим взглядом, но ничего, кроме дружелюбного выражения, не прочел на его лице.

– Капитан Ратсхельм и я, – продолжал Хохбауэр, – оба стараемся по всем правилам, понятно тебе?

– Разумеется, понятно! – словно эхо отозвался Амфортас.

– А вот обер-лейтенант Крафт мне почему-то не нравится, – сказал Хохбауэр, а затем неожиданно спросил: – Может быть, он тебе нравится?

Амфортас незамедлительно заверил в противном. У него с Хохбауэром не было расхождений во мнениях, по крайней мере до тех пор, пока он находился в его непосредственном окружении. Уж если Хохбауэр со своим умом так считает, то ему и беспокоиться нечего. Как бы ни был силен этот Крафт, но Хохбауэр-то к нему, Амфортасу, ближе стоит.

– А ты не находишь, Амфортас, что наш обер-лейтенант Крафт распространяет несколько странные идеи, а?

Амфортас находил это тоже.

– Можно сказать даже, что его идеи более чем странные.

– Ты, видимо, имеешь в виду легкость, с которой он говорит о человеческой смерти, не так ли?

– Да-да, разумеется!

– Выходит, и у тебя сложилось впечатление, что для него не существует ничего святого, ни рейха, ни даже фюрера?

– Точно так! – машинально согласился Амфортас.

– А раз это так, – в голосе Хохбауэра появились требовательные нотки, – изложи все это на бумаге. Ну, скажем, в форме рапорта или донесения.

– Но… – жалко пролепетал ошеломленный фенрих, вытаращив испуганно глаза. – Но ведь этого нельзя…

– Можно, Амфортас, можно и нужно. Это я тебе говорю со всей серьезностью. Напиши подробно все, что ты мне только что сказал. Бумагу эту я возьму себе.

– Ну а что будет дальше, Хохбауэр, после того как я это сделаю?

– А в дальнейшем, Амфортас, ты должен целиком положиться на меня. В конце концов, ты мой друг и коллега. – Проговорив это, Хохбауэр смерил друга презрительным взглядом. – Или, быть может, ты не хочешь?

– Нет, – с трудом произнес Амфортас. – Я этого не могу сделать. И ты не должен требовать от меня этого. Хватит подлостей!

Хохбауэр осмотрелся вокруг, хотя, кроме них, в комнате все еще никого не было и им никто не мог помешать, так как обеденный перерыв все еще не кончился. К тому же двое остальных обитателей этой комнаты в тот день находились в наряде.

Фенрих Хохбауэр схватил Амфортаса за грудки, слегка оторвал от пола, а затем с силой бросил наземь, да так, что тот перелетел через две табуретки. В тот же миг Хохбауэр подскочил к нему и, снова схватив за китель, так тряхнул, что затрещали нитки на швах. Приподнятый с полу, Амфортас увидел над собой бледное, холодное, словно окаменевшее лицо Хохбауэра и уже был готов сделать то, что от него требовали.

При этом Хохбауэр пронзительным голосом не сказал, а, скорее, отрезал словно бритвой:

– Не вздумай еще раз сказать подобное! А то, видите ли, я от него требую подлости! Забудь это дело с лейтенантом Барковом, а не то я тебе покажу!

И только проговорив это, фенрих Хохбауэр расцепил пальцы руки, которой он держал Амфортаса за грудки, а вслед за этим этой же рукой наотмашь отвесил ему одну за другой две звонкие пощечины. И лишь после этого он повернулся кругом и направился к своему шкафчику.

Спокойным, но твердым движением руки он достал полевой устав с грифом «Для служебного пользования». Раскрыв его наугад, он углубился в чтение.

В душе Хохбауэр был глубоко убежден в том, что он действовал совершенно правильно. «Внушительный призыв к мужеству и чести, – считал он, – время от времени необходимо бросать, так как человек по своей природе слаб и постоянно подвержен всевозможным соблазнам до тех пор, пока не попадет в спокойный и верный поток».

Сев к столу, фенрих Хохбауэр начал писать письмо, даже не удостоив взглядом Амфортаса, который с горящим от пощечин лицом все еще стоял на том же месте.

Письмо это он писал своему отцу, коменданту Оренсбурга, и начиналось оно вполне безобидно. В самом начале Хохбауэр сообщал папаше общие сведения, не связанные с основным смыслом письма, затем он заверил его в своем полном здравии. И лишь после этого пошли возвышенные строчки о значении великогерманского национал-социалистского патриотизма. А уж затем Хохбауэр начал осторожно подбираться к самому главному: он поинтересовался состоянием здоровья брата отца, который занимал один из ответственных постов в министерстве юстиции, а тот, в свою очередь, имел племянника, служившего в штаб-квартире фюрера, и был лично хорошо знаком с генеральным прокурором армии.

Далее Хохбауэр писал буквально следующее:

«Учась в военной школе, я познакомился со многими офицерами – начальниками, достойными полного уважения, и среди них, например, начальником потока капитаном Ратсхельмом, но тут же я натолкнулся на одного такого офицера, деятельность которого и поступки меня по-настоящему огорчили, и не только меня, но и многих фенрихов. Я вынужден характеризовать этого офицера как своего рода разрушителя, да иначе его поведение и назвать нельзя. Этот человек не только склонен к садизму, прежде всего он позволяет себе неблагожелательно высказываться о германском народе, рейхе и фюрере, к тому же еще с такой завуалированной хитростью, которую подчас и разгадать-то бывает невозможно. Я считаю, что такие типы не могут быть офицерами и уж тем более они не имеют права занимать ответственные должности. В данном конкретном случае речь идет о некоем обер-лейтенанте Карле Крафте, занимающем в настоящее время должность офицера-воспитателя 6-го потока в военной школе № 5».

В конце своего письма Хохбауэр снова упомянул о кое-каких мелочах, поделился несколькими замечаниями, не имеющими никакой связи с главным, о чем писалось в письме, затем, пожелав здоровья и благополучия родным и близким, написал: «Хайль Гитлер!» А в постскриптуме приписал следующее:

«Передай мой самый сердечный привет твоему брату, а моему уважаемому дядюшке из министерства юстиции. Полагаю, он будет рад, если ты покажешь ему это письмо. Остаюсь и впредь любящим тебя сыном».

Заклеив столь важное послание, Хохбауэр невольно подумал о том, каким образом ему и впредь принуждать своих коллег к верности себе. Мысленно он спросил самого себя о том, может ли он с Андреасом поступить точно так же, как с Амфортасом, а также о том, каким образом ему лучше всего завербовать на свою сторону Крамера.

Пока Хохбауэр размышлял обо всем этом, в комнату вошел дежурный фенрих и положил на стол пакет с книгами.

– Хохбауэр, – сказал дежурный фенрих, – капитан Федерс приказал вам сегодня под вечер отнести эти книги фрау Фрей. Капитан Федерс просил передать, что она ждет вас.

– Хорошо, – произнес Хохбауэр, делая вид, что ему это совершенно безразлично, чувствуя в то же время, как всего его распирает от гордости и удовлетворения. – Положи книги вон туда, на стол.

– Ты говоришь об этом так, как будто это самое что ни на есть обыкновенное дело, – с изумлением заметил Хохбауэру дежурный фенрих.

– Для меня лично в этом нет ничего удивительного, так как я уже не раз бывал на квартире начальника курса, более того, меня там даже чаем угощали.

Дежурный фенрих даже присвистнул от удивления, так как он умел ценить подобные вещи. А сам факт, что это приказание отдавалось через капитана Федерса, красноречиво свидетельствовал о их связи! Честь и слава этому Хохбауэру!

Сам Хохбауэр также рассматривал это поручение как своего рода поощрение. Так капля по капле вокруг него собирались знаки признания: симпатия Ратсхельма, признание Федерса и даже, быть может, благоволение самой супруги господина майора, которая пользовалась большим влиянием. А все это, вместе взятое, могло дать ему в руки завидные козыри.

– Ну так что, Амфортас, – обратился Хохбауэр к коллеге, рассматривая переданные ему книги, – смогу я получить от тебя желаемую бумагу или нет?

– Да, конечно, – устало ответил Амфортас, на которого сильно повлияло то, что сам Федерс начал благоволить к Хохбауэру. – Надеюсь, ты используешь ее с толком.

– Об этом ты можешь не беспокоиться, – ответил ему Хохбауэр, любовно поглаживая пакет с книгами.

После обеда время у фенрихов обычно проходило очень быстро, хотя Хохбауэру на этот раз казалось, что оно тянется медленно. В тот день по плану проходило тактическое занятие на ящике с песком по теме «Взвод в наступлении». Все, что нужно было знать по данной теме, опытные фенрихи схватывали, можно сказать, на лету и могли ответить в любое время безо всяких затруднений.

Сидя на занятии, Хохбауэр думал о своем: прежде всего о Фелиците Фрей и о тех возможностях, которые он мог приобрести с ее помощью. Даже Крафт, проводивший занятия, не мог помешать Хохбауэру мечтать.

Занятие на ящике с песком кончилось так же неожиданно, как и началось. Обер-лейтенант был более чем краток:

– На сегодня все! – и тут же исчез.

– Готов биться об заклад, – заметил Хохбауэр по этому поводу, – наш воспитатель не имеет ни малейшего представления о том, как должен вести себя настоящий офицер.

Однако никто спорить с Хохбауэром не собирался: ни желания, ни времени для этого ни у кого не было.

– Наш Крафт всего дважды был на квартире у майора Фрея, а я сегодня пойду туда уже в третий раз. Разве это ничего не говорит?

Окружавшие Хохбауэра фенрихи удивлялись и одновременно завидовали ему. Они смотрели на своего «предводителя», следя за каждым его движением.

После занятий, готовясь к визиту к фрау Фрей, Хохбауэр даже сменил носки, затем тщательно протер одеколоном подбородок, на котором, собственно, еще и щетина не успела отрасти. Однако он отказался взять чистый носовой платок, который ему любезно предлагал Амфортас.

– Видишь ли, мой дорогой, – начал дружелюбно Хохбауэр, – носовой платок предназначен для вытирания соплей или слез, а у меня не может быть ни того, ни другого!

Схватив пакет с книгами, Хохбауэр сначала намеревался направиться к обер-лейтенанту Крафту, чтобы доложить тому, как это и предусматривалось уставом.

– Итак, камераден, – ехидно заметил он коллегам, – вот мы и посмотрим, кто же имеет больше веса: преподаватель тактики или же офицер-воспитатель.

Фенрих Хохбауэр нашел обер-лейтенанта в канцелярии, где он сидел, склонившись над столом. Однако Крафт вовсе не работал, как могло показаться сначала. Он всего-навсего рассматривал бутерброд с сыром, прежде чем съесть его.

Хохбауэр застыл по стойке «смирно» и доложил:

– Прошу разрешения, господин обер-лейтенант, выйти в город. Господин капитан Федерс поручил мне отнести книги для фрау Фрей.

– Хорошо, – проговорил небрежно обер-лейтенант, не отрываясь от своего занятия.

В течение нескольких секунд Хохбауэр не мог побороть родившегося в нем удивления.

«Как же так, – думал фенрих, – отпустить в городское увольнение без проверки внешнего вида, отпустить, даже не задав ни одного каверзного вопроса, даже нисколько не постращав? Удивительно, да и только! Что бы все это могло значить? Неужели обер-лейтенант Крафт потерял ко мне всякий интерес?»

Все эти мысли сильно занимали Хохбауэра, когда он спускался с холма, приближаясь к небольшому городку. Поведение Крафта было загадочным, так как он отличался способностью неожиданно и хитро маневрировать, становиться равнодушным, уметь убеждать, осторожно избегать давления на себя со стороны других, умел хитро вести себя даже при проигранной игре. Короче говоря, он был способен на многое, вернее говоря, на все! Менее всего он был способен полностью доверять другим, что, собственно, и омрачало мысли Хохбауэра.

Однако от плохого настроения фенриха не осталось и следа, как только он увидел Фелициту Фрей: ему улыбалась дама очаровательная и зрелая, знающая себе цену и в то же время доступная.

– Милости прошу, мой дорогой, – сказала она Хохбауэру. – Очень и очень рада видеть вас.

Фенрих с юношеским пылом поклонился и, изящно наклонившись, поцеловал ей руку, млея от удовольствия. Когда Хохбауэр выпрямился и взглянул на майоршу, то заметил, что Фелицита слегка зарумянилась.

– Для меня настоящий подарок, что я могу находиться здесь, – заверил юноша, сияя от удовольствия.

– А для меня это большая радость.

Сначала разговор зашел о книгах. При этом было выпито по рюмке густой мадеры, любимого напитка майора. Однако в последнее время доставать мадеру становилось все труднее и труднее, и теперь она подавалась в этом доме лишь в исключительных случаях. И хотя Хохбауэр точно не знал, какая именно честь была ему здесь оказана, он все же чувствовал это по нежным взглядам фрау Фрей.

– Если вы желаете чашку чая, – проговорила фрау, – я охотно приготовлю его, только вам придется немного подождать. Я одна в квартире: моя племянница уехала и вернется только поздно вечером, а супруг, как обычно, занят на службе. Генерал проводит снова какие-то учения, а они, как правило, ранее полуночи не кончаются.

– Да, – робко проронил фенрих, – это так.

– Значит, вы хотите чая? – обрадованно переспросила любвеобильная фрау.

Хохбауэр посмотрел на Фелициту: он не совсем ясно ее понял и потому еще раз склонился над ней.

– Вы хотите чашку чая? – переспросила Фелицита, слегка смутившись.

– Я, многоуважаемая фрау, всегда дорожу вашим гостеприимством.

Тут они снова заговорили о книгах. Правда, на этот раз речь зашла о книгах, в которых описывались жестокие бои и блестящие победы, говорилось о германском духе, о мужской силе и женской красоте.

– Да, нечто возвышенное, если так можно сказать, императорское, бывает свойственно отнюдь не только лицам императорской семьи; бывают люди, которые просто-напросто по-императорски думают.

– Вы очень правильно сказали, милостивая государыня! – поспешил заверить супругу Фрея фенрих Хохбауэр. – И в наше время, разумеется, имеются такие исключительные лица, хотя они и не носят благородных имен.

Так они и беседовали, электризуя друг друга взглядами. Постепенно сгустившиеся сумерки отбрасывали густые тени от мебели, погружая все в приятный полумрак.

Чтобы не разрушить интимного настроения, фрау Фелицита зажгла желтую свечу, при свете которой налитая в рюмки мадера таинственно отливала золотом. Содержимое бутылки постепенно подходило к концу. Однако оба собеседника были готовы продолжать приятную беседу, правда, переменив тему. Разговор зашел о императрицах и их пажах, которыми они могли распоряжаться по собственному усмотрению.

– Об этом неоднократно писали и пишут самые лучшие писатели нации, – заверил Хохбауэр, ощупывая счастливыми глазами тело фрау.

– Вы считаете, что подобное можно встретить и в наше время?

– Вот именно, в наше время в особенности, так как настоящее великое сейчас превращается в нечто масштабное, когда даже сама любовь служит делу борьбы за нашу победу.

Фелициту Фрей, казалось, окрылили эти слова. Свет свечи окрашивал всю обстановку, в которой находилась эта пара, в золотые тона; один из них чувствовал себя пажом, а другая – императрицей.

Фрау протянула юноше руку. И он схватил ее, прижав к своему разгоряченному лицу. Словно загипнотизированный, Хохбауэр, будто ища поддержки и защиты, медленно двигал свою руку вверх, пока не достиг плеча, и все это он проделал молча, не проронив ни единого звука, с нежным и подобострастным упорством и даже нажимом.

Начиная с этого момента Фелицита Фрей забыла обо всем на свете, кроме, разумеется, самой себя и своего пажа, который увивался вокруг нее. Комната, в которой они находились, как нельзя лучше располагала к проявлению чувств, тем более что господина майора дома не было…

Позже, значительно позже Фелицита сказала:

– Вот, возьми мой платок!

Хохбауэр и не собирался пользоваться собственным платком, который никак не подходил для подобной ситуации. Дело в том, что, уходя из казармы, он забыл положить в карман чистый платок. Платком, как он до этого говорил, можно вытирать только сопли и слезы, а тут он убедился в том, что его вполне можно использовать и для совершенно другой цели.

Он послушно взял голубой батистовый платок и, бросив беглый взгляд на замысловатую вязь монограммы «ФФ», использовал его по назначению, а затем сунул в карман в качестве трофея.