Текст книги "Фабрика офицеров"

– А как же иначе, – ответил Крафт. – Вдвоем мы их согнем в бараний рог. И если здесь будет организован турнир, то мы на нем обязательно победим.

Крафт схватил карты, которые ему бросил Федерс. Он медленно разложил их по порядку и взглянул на своего партнера, примостившегося сзади. Он имел многообещающую червонную масть и к тому же две карты бубен. Крафт скользнул правым указательным пальцем по этой выигрышной масти. Вилли кивнул и утверждающе кашлянул.

Крафт оглянулся и заметил с удовлетворением, что доктор не смотрит в его сторону. Таким образом, он поступает правильно. Капитан Федерс взглянул на него с признательностью.

Эта партия в скат была составлена по предложению Федерса. Майор медицинской службы согласился принять в ней участие лишь после долгих уговоров. Этой попытке предшествовала целая серия партий в шахматы. Дальнейшим развитием этих сражений было выделение так называемой комнаты для игр. При этом в играх принимало участие в качестве наблюдателей столько инвалидов, сколько было партнеров.

Подготовка к играм была чрезвычайно сложной. Майор Крюгер проверял у каждого из своих пациентов, принимавших в них участие, психическое, духовное и физическое состояние. Радость тех, кто попадал поле такого отбора к участию в игре, была неподдельной. Но она не должна была стать чрезмерной, так как это могло повредить их здоровью. Крюгер заботился о том, чтобы о результатах отбора остальные калеки не знали и в связи с этим у них не возникал нездоровый ажиотаж. Сама игра также не должна была носить азартный характер. Об этом должны были заботиться основные партнеры, которыми обычно являлись обслуживающий персонал, почти всегда сам Крюгер и часто капитан Федерс. Крафт был здесь в первый раз.

– Нет ли у вас сигареты? – спросил Вилли у Крафта.

Обер-лейтенант Крафт взглянул на доктора. Тот едва заметно кивнул. Крафт закурил, сделал несколько глубоких затяжек и вложил сигарету в рот Вилли.

Вилли курил и тяжело дышал. Он не отрывал взора от карт, которые Крафт держал перед ним в правой руке.

– Теперь мы открываем. Не правда ли, господин обер-лейтенант?

Обер-лейтенант Крафт начал объявлять карты. Собственно говоря, это была задача Вилли, но он в этот момент курил. С его согласия Крафт начал делать это вместо него. Двое других калек отвечали ему. Они делали это медленно, часто предварительно проконсультировавшись шепотом со своими партнерами.

Но право решать имели только они. Это была их игра. Три офицера как бы давали им на время свои руки – и не больше. Изредка калеки пользовались их советами.

Крафт медлил. Он не хотел продолжать игру, не посоветовавшись со своим партнером. Он повернулся к Вилли и вынул у него изо рта сигарету.

– Как вы думаете, – спросил он, – стоит нам подниматься еще выше?

– Будем подниматься насколько возможно! – воскликнул номер 73.

Играющих освещал яркий свет. Он падал на карты, находившиеся в руках офицеров, заливал лица калек, которые не отрываясь следили за этими картами.

У калек были разные лица: у одного грубое и язвительное, у другого тупое и плоское, у третьего искаженное, изуродованное шрамом от лба до левой части подбородка. Сейчас они думали только об игре, и ни о чем больше.

Глаза Крюгера сияли радостью. Было видно, что он счастлив.

– Вы прекрасный партнер, обер-лейтенант Крафт, – сказал майор медицинской службы.

– Так точно, – подтвердил не задумываясь Вилли, – и поэтому мы с ним рискнем еще на одну партию.

– Прекрасно! – воскликнул Крафт. Он вставил остаток сигареты, из которой вновь несколько раз затянулся, в рот человеку под номером 73 и продолжал играть по его указаниям сначала бубнами, затем целым набором червонной масти. Он с треском выбрасывал на стол одну карту за другой.

– Кулаками! – крикнул Вилли Крафту сквозь зубы, поскольку во рту у него торчала сигарета. – Бейте кулаками! Только так утверждается победа.

И Крафт вновь дал на время свои руки Вилли, у которого не было ни рук, ни ног. В этот момент они как бы слились воедино. Они не знали, как это произошло. Они не думали об этом. Но это было так.

– Ну, мой дорогой друг, – сказал Крафт Вилли после того, как игра была закончена и они выиграли, – начнем снова?

– Товарищество – прекрасная вещь, – заявил фенрих Хохбауэр в заднем зале кабачка «Пегий пес». – Я целиком и полностью за него. Но оно должно быть обоюдным. А я не замечаю этого.

Хохбауэр протиснулся между Крамером и Амфортасом на скамейку. Он был в отличном настроении, готов был пойти со всеми коллегами на компромисс и, заняв свое место, принялся внимательно рассматривать присутствующих. В комнате находились около 30 фенрихов. Такое большое количество прибыло сюда, очевидно, потому, что командиру отделения удалось установить тесный контакт с хозяином кабачка. Очевидно, поэтому перед каждым фенрихом стоял полный стакан, а под стулом, на котором сидел Крамер, находился бидон с пятьюдесятью литрами вина. Он мог получить его целую бочку, поскольку выменял хозяину кабачка два фотоаппарата. Во всяком случае, щедрость Крамера была необычной и говорила о том, что его отделение вряд ли могло иметь лучшего командира.

– Пей, Хохбауэр! – говорил покровительственно Крамер. – У нас еще есть. – И Крамер посмотрел торжествующе на соседние столы, где сидели фенрихи из других групп. Хозяин поставил перед ними по одному-единственному стакану вина: на большее у них, очевидно, не хватило средств. Это только потому, дал понять Крамер, что у них нет такого командира, как он. – За ваше здоровье, друзья! – произнес он величественно, и его коллеги ответили ему дружным «Прозит». Крамер был уверен, что его два фотоаппарата сыграли отличную роль. В дальнейшем, думал он, его фенрихи будут всегда стоять за него горой.

Хохбауэр заметил также в числе посетителей кабачка дам. Эти сомнительного пошиба девушки были, вероятно, кухарочками, и сидели они в конце стола, рядом с Меслером, Редницем и, конечно, Эгоном Вебером, который сегодня был без дамы. Он внимательно рассматривал толстую деревенскую красотку, которая сидела за соседним столом.

Хохбауэр поднял стакан и залпом осушил его. Он содрогнулся от одного взгляда на эту примитивную девушку. «Одно мясо, – думал он с отвращением. – Ни интеллекта, ни грации, ни женственной красоты, как в высших офицерских сферах».

– Послушай, Хохбауэр, – поинтересовался, подмигнув, умышленно громким голосом Меслер. – Почему ты не приведешь с собою какую-нибудь симпатичную девицу? Что, ты не можешь или не хочешь?

– У него, конечно, есть какая-нибудь красотка, – деловито сказала одна из девиц, сидящих в заднем ряду. – С его фигурой и внешними данными…

– А внешние данные еще ни о чем не говорят, – вызывающе промолвил Меслер. – Для того чтобы нравиться девицам, нужно кое-что другое. Потому некоторые и не хотят, что не могут.

Хохбауэр хотел с возмущением вскочить, но Крамер успокаивающе положил руку на его плечо. Он не хотел ссоры. Вечер проходил под его руководством, и он заботился не только о выпивке, но и настроении и поведении своих подчиненных коллег. Это был его вечер, и он должен проходить в полной гармонии.

Поэтому Крамер демонстративно поставил на стол бидон с вином и крикнул:

– Разговор – серебро, а выпивка – золото! В конце концов, у нас каждый развлекается по своему усмотрению.

– Ты прав, – промолвил Меслер, на которого вид полного жбана подействовал примиряюще. – Этот сосуд в самом деле обещает развлечение, которое меня вполне устраивает. Давай пускай его по кругу! Надо заметить, что, когда я пью, я молчу, а если я смотрю в стакан с вином, то не вижу Хохбауэра. Для меня этого вполне достаточно, чтобы быть в хорошем настроении.

Жбан пошел по столу, а затем вновь в подвал за новой порцией вина.

Фенрихи из параллельного отделения, сидевшие за соседним столом, позеленели от зависти. Крамер торжествовал. Он наслаждался своим триумфом, был в восторге от все возрастающего веселья его коллег. «Гармония, – думал он, – это и есть гармония».

Затем Крамер обратился к Хохбауэру. Он по-товарищески пытался его успокоить, проникновенно говоря, что всерьез принимать легкие подтрунивания и дружеские насмешки отдельных шутников не стоит. Над ними тоже следует смеяться, отвечая на шутку шуткой. Они будут рады этому, как дети, и прекратят свои выпады.

– Но иногда детские выходки Меслера и его друзей действуют мне на нервы, – сказал с озлоблением Хохбауэр.

Крамер продолжал его уговаривать. Он пытался использовать все свое красноречие, чтобы успокоить рассерженного фенриха. Крамер все свое внимание уделял Хохбауэру и совершенно упустил из виду то, что происходило на противоположном конце стола, где сидел Эгон Вебер.

Вебер в этот день был еще молчаливее, чем обычно. Он даже пренебрег своим обычным послеобеденным сном. После прочтения особого распоряжения № 131 его охватила черная тупая злоба.

За свою солдатскую службу Эгон Вебер многократно вынужден был переносить оскорбления и обиды. Началось это с его рекрутской жизни, когда унтер-офицер заставил его семь раз подряд чистить отхожее место. Затем позже фельдфебель приказал ему переобуться и сменить носки в самом людном месте. Этому строгому начальнику, видите ли, показалось, может быть и не без оснований, что его ноги недостаточно чисты. Вспоминалась ему также одна француженка в городке Дре. Она пыталась вылить ему на голову содержимое ночного горшка. Однако над всеми этими неприятностями можно было в глубине души только посмеяться.

Другое дело теперь, когда его имя выставили на посмешище всей школы. Его имя, которым он втайне гордился, хотя внешне и не показывал этого, всегда произносили с лестными эпитетами: остроумный Эгон, голосистый Эгон, здоровяк Эгон, грохочущий Эгон, и все эти прилагательные говорили о его высоких человеческих качествах. И вдруг совершенно неожиданно имя Эгон признано в высшей мере предосудительным и нежелательным, похожим на взятое из юмористического журнала.

– Я сегодня напьюсь, – глухо промолвил он.

Печальная история с его именем была не единственная неприятность, которая удручала Эгона Вебера. Имелось еще нечто, будоражившее его кровь. Это «нечто» носило длинную прическу и сидело за соседним столом в обществе фенрихов из другого учебного отделения. Эти фенрихи, по мнению Вебера, относились к банде лодырей, руководимой офицером-воспитателем, известным под кличкой Миннезингер.

– У меня возникает большое желание разогнать этих тупиц, – подстрекал он свое окружение.

А тем временем девица лениво выпрямилась и как бы случайно скользнула взором по Эгону Веберу. Это показалось ему вызовом. Он знал эту красотку вдоль и поперек еще с той ночи в складе спортинвентаря. Однако он, очевидно, не соответствовал ее душевным запросам, так как ей, по всей вероятности, хотелось не только отвечать грубым вожделениям фенриха, но и почувствовать себя дамой.

Эгон Вебер наклонился и промолвил заплетающимся языком:

– Иди сюда, Эрна! Садись с нами.

Эрна заносчиво ответила:

– Ты же видишь, что я здесь в обществе.

– Мое лучше! – убеждал Вебер.

Фенрихи, окружавшие Эрну, заволновались. Один из них, который, судя по всему, вряд ли уступал по силе Веберу, промолвил:

– Не вмешивайся в наши дела, малыш. Девушку привели сюда мы – и на этом кончим.

– Но это моя девушка, – промолвил Эгон, стараясь пока сохранить мир. – Я имел на нее право несколькими днями раньше. Не так ли, Эрна?

– Ты не кавалер, – бросила отчужденно девица. – Прошу не приставать ко мне.

– Ты слышал, – прогремел здоровяк фенрих из другого учебного отделения, – дама требует, чтобы ты перестал к ней приставать.

– Иди сюда, Эрна, – повторил Эгон Вебер. – Не будешь же ты весь вечер и, вероятно, остаток ночи проводить с этим грязным горшком.

– Фи, Эгон! – воскликнула девица.

– Как его зовут? – спросил здоровяк обрадованно. – Если я не ошибся – Эгон. Вы слышали, друзья? Его зовут Эгон. А в соответствии с сегодняшним особым распоряжением это имя взято из юмористического журнала. – И он оглушительно захохотал.

Вебер вскочил, бледный и дрожащий от ярости. Он подошел к здоровяку и, не говоря ни слова, дал ему кулаком в подбородок. Тот с остекленевшими глазами в мгновение ока свалился как мешок на пол. На его лице застыло изумление.

Меслер в боевом задоре вскочил и закричал:

– Прошу дам отойти назад! Освободить ринг! А теперь начинаем! – При этом он схватил стул, попавшийся ему под руку, покачнулся, но, удержавшись на ногах, поднял его и со всей силой бросил в середину «вражеского» учебного отделения.

И началось побоище.

Руки Вебера, как своеобразные дубины, опускались на головы фенрихов, до которых он мог дотянуться. Меслер бегал между сражающимися и предпринимал все усилия к тому, чтобы схватка распространилась до всеобъемлющих масштабов – до задних рядов.

Практичный Редниц отбивал ножки у стульев и передавал их фенрихам своего отделения.

Крамер, возмущенный до глубины души, бросился к клубку дерущихся, пытаясь их разнять. Хохбауэр неукоснительно последовал за ним в самую гущу. Во-первых, он слышал, как в отношении его было брошено однажды электризующее слово «трусить»; во-вторых, требование Крамера помочь навести порядок относилось в прямом смысле к нему; в-третьих, он являлся принципиальным сторонником порядка. Таким образом, Крамер и Хохбауэр двинулись на дерущихся впереди, за ними, сохраняя верность, как во времена нибелунгов, наступали Амфортас и Андреас.

– Прекратить! Будьте благоразумны! Стойте! – рычал Крамер. Внезапно он умолк. Одна из ножек стульев, демонтированных Редницем, попала в руки противника. И как раз эта ножка со свистом опустилась на голову командира учебного отделения. Он свалился под стол, опрокинув на себя жбан с вином. К счастью, его там осталось уже немного, но эти остатки вылились Крамеру на голову и залили ему мундир.

Фенрих Хохбауэр, пытавшийся разнять двух сцепившихся, как петухи, вояк, получил сильный удар в спину, который отбросил его прямо в центр «вражеского» отделения.

Здесь ему не оставалось ничего иного, как с ожесточением бить всех вокруг себя. Ему казалось, что он должен был бороться за свою жизнь.

Шум раздавался ужасный, разжигающий страсти, подогретые вином: звенели стаканы, трещали ножки стульев, раскалывались столы, визжали девицы, здесь и там вскрикивали, хрипя и стеная, мужчины.

Хозяин громко, стараясь перекричать весь этот гомон, взывал вначале к благоразумию, затем – к чести собравшихся и, наконец, начал звать полицию.

Схватка продолжалась пять минут.

Кабачок за это время был полностью разгромлен, но «вражескую» группу все же из него изгнали. Тяжело дыша, окровавленные, с горящими глазами, победители остались на месте.

– Господа, – счастливо простонал Меслер, – вот это, я понимаю, отдых!

ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА № VII

БИОГРАФИЯ ЭЛЬФРИДЫ РАДЕМАХЕР, ИЛИ ТРЕБОВАНИЯ И ПОВОД

«Мое имя – Эльфрида Радемахер. Я родилась 21 сентября 1919 года в Нойштатте-на-Инне. Отца звали Эрнст, он был смотрителем на вагоностроительном заводе. Мать – Маргот, урожденная Гутимур. Я имею четыре сестры, которые значительно старше меня. Детство я провела в своем родном городе. Там же пошла в школу».

Крыша нависает надо мною. Она наклонная, шероховатая и холодная.

Я лежу внизу на матрасе и когда поднимаю руку, то касаюсь этой проржавленной крыши. Я пытаюсь подняться и упираюсь в нее изо всех сил. Мои руки белеют от напряжения. Но крыша не поддается. Я лежу целыми часами и смотрю вверх. Кроме дождя, барабанящего наверху, не слышно ни звука. Скоро прекращается и дождь. Кажется, что на свете, кроме меня и этой крыши, нет никого, даже матери. И начинает чудиться, что крыша опускается на меня или я поднимаюсь ей навстречу. Кажется, я лежу молчаливо, неподвижно, беспомощно под громадным прессом, который медленно приходит в движение.

В страхе я кричу, но звуки замирают у меня в горле. Мне запрещено шуметь.

Собака, с которой я играю, вся заросла шерстью. Она свисает у нее до полу. Шерсть можно завязывать у собаки за ушами или заплетать на спине в косички. В будние дни я вплетаю в шею собаке голубой бантик, в воскресенье – зеленый, а в праздничные и особо торжественные дни – красный. Исключение составляют дни рождения, мой и родителей, когда я украшаю мою собаку желтым бантом. Однако мне приходится долго ожидать смены бантов на этот цвет, слишком долго.

Внизу, в нашем маленьком домике, много народа. Это все товарищи отца по работе. Они празднуют его день рождения. Там громко разговаривают, и голоса гостей доносятся ко мне наверх. Если один из них смеется, его поддерживают все и тоже начинают смеяться. Но почему им весело, над чем они смеются, мне неизвестно. О чем они толкуют, я тоже не могу понять. Я встаю со своей кровати и иду босиком тихо, тихо к двери, открываю ее и смотрю вниз в узкую щель. Я вижу своего отца, который стоит у открытой двери в подвал. В руках у него бутылка пива, лицо белое как мел. Он тяжело дышит и вдруг, как подстреленный, падает мертвым на пол.

У меня лихорадка, сильный озноб, и на меня глядит месяц. Он входит в мою комнату, садится на кровать. Я протягиваю к нему руки, но он не дает себя схватить. Тогда я пытаюсь оттолкнуть его, но он не уходит. Что мне с ним делать?

Моя подруга Марина, к которой я иной раз захожу, смотрится в большое зеркало, висящее в спальне ее матери. Я стою вплотную рядом с Мариной и рассматриваю ее. Лицо моей подруги задумчивое и несколько озабоченное. Она начинает внимательно рассматривать себя в зеркале, расстегивает платье, стягивает его и сбрасывает на пол. Она снимает через голову рубашку, бросает ее и говорит мне: «А ты что медлишь? Раздевайся». Я делаю то же, что и она, и мы долго рассматриваем друг друга.

У девушки, которая преподает у нас в школе священное писание, родной язык и историю, необыкновенно красивые руки с длинными, словно точеными, пальцами, розовыми ногтями, которые матово поблескивают, как слоновая кость. Эти руки, вооруженные мелом, рисуют на доске замысловатые фигуры, ложатся на учебник, пишут слова, значение которых для меня иногда непонятно, и я их не слышу. Эти руки держат мои руки, и я успокаиваюсь. Я прислоняюсь щекой к этой чудесной руке, чувствую нежную, как бархат, кожу, вдыхаю аромат лаванды. «Эльфрида!» – говорит она, и я произношу: «Мне хочется стать такой, как вы». Она берет мою голову в обе руки, долго грустно смотрит на меня и говорит: «Лучше не надо».

В нашем маленьком доме теперь поселился мужчина, который занял место моего отца, и мать делает все, что ему вздумается. Мои сестры уехали от нас, и мы теперь живем втроем. Его глаза всюду следят за мною. Они останавливаются на моих руках, когда я ем, они читают вместе со мною школьные книги, наблюдают, как я вывожу прямые буквы в письменных работах, заданных на дом, они преследуют меня, когда я причесываюсь, застегиваю ботинки, мою посуду, и мать говорит мне тогда: «Иди сейчас же в свою комнату!»

В томительные дни, когда я наконец остаюсь одна, я закрываю дверь на все запоры, останавливаюсь перед зеркалом и рассматриваю себя. Чтобы лучше видеть, я наклоняюсь вперед, и тогда я могу рассмотреть свои глаза. Я смотрю как зачарованная в их глубину и вижу в них пустоту и усталость. Кожа на лице у меня грубая, с большими порами, серая, и мне становится противно смотреть на себя. Я ложусь, вслушиваюсь в саму себя и чувствую тянущую боль, которая просачивается откуда-то издали. У меня ленивая кровь, думаю я, и сама я – грязная дурнушка. Я боюсь этих дней.

Мужчина, который с матерью живет как мой отец, проходя мимо, всегда шлепает меня по заду, а если я мою полы, то обязательно пройдет мимо. Больше он ничего не делает. Бьет он, не причиняя боли, слегка, как бы любезничая и позволяя себе шутку. Я всегда жду его появления, когда ползаю по полу или стою нагнувшись. Я знаю, что он должен прийти, и вздрагиваю всегда, когда чувствую его руку. Иногда кажется, что мне хочется чувствовать на себе эту руку, возникает желание ощущать ее. Я не двигаюсь и тихо стою, закрыв глаза, думая при этом: когда же он предпримет что-либо большее? Но он всегда проходит мимо.

Руки юноши, стоявшего на коленях рядом со мною у клумбы, были сильными. Они разрыли землю и заботливо уложили ее вокруг растений. Мне пришла в голову мысль: если бы он захотел, то смог бы в равной мере сломать цветы, порвать их в клочья и разбросать. И когда в последующем я чувствовала руки на своем теле, сначала на плечах, затем на спине, скользящие, ощупывающие, лезущие под одежду, я отталкивала их, чтобы не ощущать прикосновения их, разрывающих землю, ощупывающих цветы, еду и людей, и я думаю при этом о своем грязном теле. Мне становится обычно противно, и я плачу.

«С 1933 по 1936 год я проходила профессиональное обучение на фирме Халлигера, где я работала в бюро. Затем один год в деревне отбывала трудовую повинность, после чего до 1940 года работала в различных учреждениях машинисткой. В 1940 году по мобилизации прибыла в Вильдлинген-на-Майне».

«Девочка, – спросил меня однажды старый Халлигер, – сколько тебе лет?» «Почти пятнадцать», – ответила я. «Невероятно, – промолвил старик, – ты выглядишь значительно старше. И я знаю почему. Ты мало смеешься. Не правда ли? Не отвечаешь? Ну, засмейся». «Я не смеюсь по команде», – заявила я. «По-моему, ты вообще не умеешь смеяться, – продолжал старый Халлигер. – И не только надо мною, поскольку я выгляжу как садовый гном». Здесь я действительно захохотала, так как старик и вправду выглядел как гном, да еще так говорил о себе.

«Девочка, – продолжал Халлигер, – если бы ты знала, как чертовски смешон этот мир, ты бы непрерывно хохотала».

Бюро занимает большое помещение, и я там почти всегда одна. Запах зерна окутывает меня, и я охотно вдыхаю его, так как он сильнее всех запахов, исходящих от людей.

Иногда против моего письменного стола усаживается старый Халлигер. Он сидит молча, лишь иногда подмигнет мне правым глазом, и мне становится смешно, так комично он выглядит. При этом он говорит: «Смешная эта жизнь, не правда ли?» И мне это кажется теперь тоже. В особенности если он здесь, со мной.

Но если заведующий складом Кройке, следящий за качеством посевного зерна, на работе, шуток не получается. Кройке смотрит на меня, как тот мужчина, который стал вместо моего отца. И когда он появлялся передо мною с различными бумагами в руках, буквально пожирая меня глазами, старик Халлигер медленно вставал со своего места, расстегивал ремень и крепко хлестал Кройке по пояснице, приговаривая: «Мальчик, не таращи глаза на то, что тебе не принадлежит!» И когда заведующий, красный как рак, уходил прочь, Халлигер обращался ко мне: «Для тебя это только отсрочка. Рано или поздно каждый поддается слабости. И иногда как раз в этот момент не находится вблизи никого, кто бы дал своевременно пинка похотливому козлу».

Двое мужчин появились однажды в бюро. Они были одеты в темно-серые дождевики, хотя на улице была хорошая, ясная погода. «Халлигер, – сказал один из этих мужчин, – хватит! Мы долго терпели твою трепотню, а ты продолжал все шире разевать свою пасть. Теперь мы положим этому конец, и причем навсегда. Пошли!» Старый Халлигер встал, взял шляпу, достал портфель, который уже три месяца лежал в его письменном столе, и медленно двинулся к выходу. Но прежде чем выйти, он обернулся ко мне и промолвил: «Смешной мир, не правда ли?» После чего удалился в сопровождении двух незнакомцев. Больше я его не видела.

Начальницу, которая опекала меня во время работы в сельском хозяйстве, звали Шарлоттой. Шарлотта Керр. Она была высокой, широкоплечей и шагала как мужчина. Но она не была злой. Ко мне она была всегда добра. «Эльфрида, – спросила она меня однажды, – у тебя есть друг?» «Нет», – ответила я. «Тогда я тебе подберу, – сказала она, – поскольку это необходимо для здоровья. Но для этого нужно настроиться соответствующим образом, в противном случае нет смысла иметь его. Ты вскоре заметишь это сама». «Я здорова, – ответила я, – чувствую себя превосходно и не нуждаюсь в друге. Кроме того, я так устаю на работе, что меня преследует одно желание – спать». «Тем и хороша трудовая повинность», – заметила Шарлотта Керр.

Мне не хотелось возвращаться в наш маленький дом, где вместо моего отца был принят какой-то мужчина. Не было у меня желания также ехать к моим старшим сестрам, которые к этому времени уже все были замужем. Они стали мне почти чужими, как и моя мать, поскольку она как-то сказала своему мужу, показав на меня взглядом: «Если она тебе так нравится – ради тебя я все перенесу. Я люблю тебя, ты это знаешь». Поэтому я ушла. Мне хотелось остаться одной. Но всегда ли я была одна?

Мой новый начальник вел себя совершенно иначе, чем все предыдущие мужчины. Я видела его всегда перед собою сидящим за письменным столом, видела его широкий, стиснутый по бокам затылок, всегда тщательно подстриженный, его густую шатеновую шевелюру, переходящую в гладкую кожу. Он был прямолинеен, корректен, широкоплеч, слегка сутуловат; у его письменного стола стояло громадное кресло, в котором человек как бы исчезал. Я его видела таким. Он и сейчас передо мною, вплотную передо мною, и его руки обнимают меня. Я слишком устала, чтобы обороняться. И я думаю: в конце концов, это должно когда-то произойти, и если не он, так кто-то другой. После я думала: почему это был именно он?

Куча щебня и мусора, лежавшая передо мною, была когда-то маленьким домиком, в котором я жила. Здесь я произнесла первые слова, здесь сделала первые шаги, здесь смеялись люди, умер мой отец, здесь я мечтала и плакала, здесь мы с Мариной рассматривали наши развивающиеся тела, здесь я почувствовала грязь, которой полон наш мир. Сейчас на этом месте находилась груда битого кирпича, обломков балок, торчащих вверх, к небу, разрытые клумбы с увядшими цветами и умирающие деревья. Здесь, где-то там внизу, лежит моя мать, должна лежать моя мать. И я повернулась и пошла без слез. Плакать я не могла.

«Влечение полов, – сказал человек в очках, сидевший напротив меня, глубоко погрузившись в свое кресло, – функционирует только единожды и должно найти свое удовлетворение. Это примерно то же самое, как и у других органов: руки хотят хватать, глаза – смотреть, уши – слышать. Это – закон природы, и он совершенно естествен и последователен. Все остальное противоестественно. Вы согласны с этим?» «Нет», – ответила я.

«Я могу предложить вам неплохое место», – промолвил человек в очках и, улыбаясь при этом, внимательно посмотрел на меня. Мне ничего не оставалось, как сказать: «Ваши аргументы весьма убедительны».

Мужчина, стоящий перед другим мужчиной, – мой шеф. Перед ним, согнувшись в поклоне, с выраженной на лице готовностью выполнить любое приказание, стоит человек. Глаза, устремленные на моего начальника, напоминают мне глаза нашей собаки, с которой я в детстве играла, заплетала ей косы, подвязывала бантики. «Так точно», – произносит он. «Само собою разумеется», – говорит он. «Вы можете на меня положиться», – утверждает он, и, кланяясь, пятится к двери. Шеф удовлетворенно смеется, я тоже улыбаюсь, не стараясь скрыть свое презрение. О мужчины, думаю я, рабы, подлые твари! Никогда я не почувствую перед вами слабость.

Первый взял меня быстрой хваткой. Его желание было велико, а времени у него не хватало, и я уступила ему, как неизбежной болезни, полученной в пути. Второй был мужчина, которого я знала еще со школьных дней. В ту пору я его просто не замечала. Мы сошлись с ним всего на три ночи. Потом он уехал на фронт и там погиб. Третий добивался меня с нежностью и терпением. Он был опытным человеком и когда заявил мне наконец, что женат, то сразу упал в моих глазах. Четвертый набросился на меня во время воздушного налета, когда я была почти беззащитна и вдобавок сильно пьяна. В ту же ночь при повторном налете его завалило в рухнувшем подвале, откуда я в последний момент сумела выскочить. Пятым был жених моей подруги Марины. Она, по ее словам, уступила его мне, и я не могла устоять, так как он был хорош, как бог, но испорчен, как свинья. С шестым мы были помолвлены, до тех пор пока его у меня не отбила Марина, и он сделал это как само собою разумеющееся. Так было: масса мужчин вокруг и абсолютная пустота в душе, которую никто не мог заполнить. Действительно ли никто?

Но однажды все изменилось! Он меня не видит. Я не знаю, что он видит вообще, куда он смотрит. Почему он меня не замечает? Он не смотрит на меня, но я чувствую его руки, и голос находящегося рядом со мною человека говорит: «Я слаб и устал. Если бы было возможно, я бы навеки уснул. Не жди от меня ничего, не надейся на меня, но оставайся со мною, пока это возможно». «Пока это возможно», – думаю я и после этого уже ни о чем не думаю. Этого человека зовут Карл Крафт.